Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души
 Скачать 1.56 Mb.
|
|
Глава пятая Герой наш трухнул, однако ж, порядком. Хотя брич- ка мчалась во всю пропалую и деревня Ноздрева дав- но унеслась из вида, закрывшись полями, отлогостя- ми и пригорками, но он все еще поглядывал назад со страхом, как бы ожидая, что вот-вот налетит погоня. Дыхание его переводилось с трудом, и когда он по- пробовал приложить руку к сердцу, то почувствовал, что оно билось, как перепелка в клетке. «Эк какую ба- ню задал! смотри ты какой!» Тут много было посулено Ноздреву всяких нелегких и сильных желаний; попа- лись даже и нехорошие слова. Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах. К тому ж дело было со- всем нешуточное. «Что ни говори, – сказал он сам се- бе, – а не подоспей капитан-исправник, мне бы, может быть, не далось бы более и на свет божий взглянуть! Пропал бы, как волдырь на воде, без всякого следа, не оставивши потомков, не доставив будущим детям ни состояния, ни честного имени!» Герой наш очень заботился о своих потомках. «Экой скверный барин! – думал про себя Сели- фан. – Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай есть, а ко- ня ты должен накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство». Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздре- ве: не только гнедой и Заседатель, но и сам чубарый был не в духе. Хотя ему на часть и доставался всегда овес похуже и Селифан не иначе всыпал ему в коры- то, как сказавши прежде: «Эх ты, подлец!» – но, одна- ко ж, это все-таки был овес, а не простое сено, он же- вал его с удовольствием и часто засовывал длинную морду свою в корытца к товарищам поотведать, какое у них было продовольствие, особливо когда Селифа- на не было в конюшне, но теперь одно сено… нехо- рошо; все были недовольны. Но скоро все недовольные были прерваны среди излияний своих внезапным и совсем неожиданным образом. Все, не исключая и самого кучера, опомни- лись и очнулись только тогда, когда на них наскака- ла коляска с шестериком коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске дам, брань и угрозы чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос: сворачивай, ворона, напра- во! Пьян ты, что ли?» Селифан почувствовал свою оплошность, но так как русский человек не любит со- знаться перед другим, что он виноват, то тут же вы- молвил он, приосанясь: «А ты что так расскакался? глаза-то свои в кабаке заложил, что ли?» Вслед за сим он принялся отсаживать назад бричку, чтобы высво- бодиться таким образом из чужой упряжи, но не тут- то было, все перепуталось. Чубарый с любопытством обнюхивал новых своих приятелей, которые очути- лись по обеим сторонам его. Между тем сидевшие в коляске дамы глядели на все это с выражением стра- ха в лицах. Одна была старуха, другая молоденькая, шестнадцатилетняя, с золотистыми волосами, весь- ма ловко и мило приглаженными на небольшой го- ловке. Хорошенький овал лица ее круглился, как све- женькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то про- зрачною белизною, когда свежее, только что снесен- ное, оно держится против света в смуглых руках испы- тующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом. При этом испуг в открытых, остановившихся устах, на глазах слезы – все это в ней было так мило, что герой наш глядел на нее несколько минут, не обращая никакого внима- ния на происшедшую кутерьму между лошадьми и ку- черами. «Отсаживай, что ли, нижегородская ворона!» – кричал чужой кучер. Селифан потянул поводья на- зад, чужой кучер сделал то же, лошади несколько по- пятились назад и потом опять сшиблись, переступив- ши постромки. При этом обстоятельстве чубарому ко- ню так понравилось новое знакомство, что он никак не хотел выходить из колеи, в которую попал непредви- денными судьбами, и, положивши свою морду на шею своего нового приятеля, казалось, что-то нашептывал ему в самое ухо, вероятно, чепуху страшную, потому что приезжий беспрестанно встряхивал ушами. На такую сумятицу успели, однако ж, собраться му- жики из деревни, которая была, к счастию, неподале- ку. Так как подобное зрелище для мужика сущая бла- годать, все равно что для немца газеты или клуб, то скоро около экипажа накопилась их бездна, и в де- ревне остались только старые бабы да малые ребята. Постромки отвязали; несколько тычков чубарому ко- ню в морду заставили его попятиться; словом, их раз- рознили и развели. Но досада ли, которую почувство- вали приезжие кони за то, что разлучили их с прияте- лями, или просто дурь, только, сколько ни хлыстал их кучер, они не двигались и стояли как вкопанные. Уча- стие мужиков возросло до невероятной степени. Каж- дый наперерыв совался с советом: «Ступай, Андрюш- ка, проведи-ка ты пристяжного, что с правой стороны, а дядя Митяй пусть сядет верхом на коренного! Са- дись, дядя Митяй!» Сухощавый и длинный дядя Ми- тяй с рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах. Кучер ударил по лошадям, но не тут-то было, ниче- го не пособил дядя Митяй. «Стой, стой! – кричали му- жики. – Садись-ка ты, дядя Митяй, на пристяжную, а на коренную пусть сядет дядя Миняй!» Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в ко- тором варится сбитень для всего прозябнувшего рын- ка, с охотою сел на коренного, который чуть не при- гнулся под ним до земли. «Теперь дело пойдет! – кри- чали мужики. – Накаливай, накаливай его! пришпан- дорь кнутом вон того, того, солового, что он корячит- ся, как корамора!» 29 Но, увидевши, что дело не шло и не помогло никакое накаливанье, дядя Митяй и дя- дя Миняй сели оба на коренного, а на пристяжного посадили Андрюшку. Наконец кучер, потерявши тер- пение, прогнал и дядю Митяя и дядю Миняя, и хоро- шо сделал, потому что от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа стан- цию. Он дал им минуту отдохнуть, после чего они по- шли сами собою. Во все продолжение этой продел- ки Чичиков глядел очень внимательно на молодень- кую незнакомку. Он пытался несколько раз с нею за- говорить, но как-то не пришлось так. А между тем да- 29 Корамора – большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в ком- нату и торчит где-нибудь одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ на что он только топырится или корячится, как говорит народ.(Прим. Н.В. Гоголя.) мы уехали, хорошенькая головка с тоненькими черта- ми лица и тоненьким станом скрылась, как что-то по- хожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичи- ков, гладь и пустота окрестных полей. Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бед- ных и неопрятно-плеснеющих низменных рядов ее или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случа- лось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, ве- село промчится блистающая радость, как иногда бле- стящий экипаж с золотой упряжью, картинными коня- ми и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской те- леги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в на- шей повести и так же скрылась. Попадись на ту пору вместо Чичикова какой-нибудь двадцатилетний юно- ша, гусар ли он, студент ли он или просто только что начавший жизненное поприще, – и боже! чего бы не проснулось, не зашевелилось, не заговорило в нем! Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в даль, позабыв и доро- гу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире. Но герой наш уже был средних лет и осмотритель- но-охлажденного характера. Он тоже задумался и ду- мал, но положительнее, не так безотчетны и даже от- части очень основательны были его мысли. «Славная бабешка! – сказал он, открывши табакерку и понюхав- ши табаку. – Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хо- рошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздума- ется, засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выдет дрянь! Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год так ее наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает. Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нра- ва или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе? Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек. Это бы могло составить, так сказать, счастье порядочно- го человека». Двести тысячонок так привлекательно стали рисоваться в голове его, что он внутренно на- чал досадовать на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие. Скоро, од- нако ж, показавшаяся деревня Собакевича рассеяла его мысли и заставила их обратиться к своему посто- янному предмету. Деревня показалась ему довольно велика; два ле- са, березовый и сосновый, как два крыла, одно тем- нее, другое светлее, были у ней справа и слева; по- среди виднелся деревянный дом с мезонином, крас- ной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими сте- нами, – дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симмет- рии, хозяин – удобства и, как видно, вследствие то- го заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана. Фронтон тоже никак не пришелся посреди дома, как ни бился ар- хитектор, потому что хозяин приказал одну колонну сбоку выкинуть, и оттого очутилось не четыре колон- ны, как было назначено, а только три. Двор окружен был крепкою и непомерно толстою деревянною ре- шеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о проч- ности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на ве- ковое стояние. Деревенские избы мужиков тож сруб- лены были на диво: не было кирчёных 30 стен, резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плот- но и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только на мельницы да на ко- рабли. Словом, все, на что ни глядел он, было упо- ристо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянув- шие из окна почти в одно время два лица: женское, в 30 Кирчёная изба – «вытесанная, когда бревна стесаны в гладкую сте- ну». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.) чепце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые гор- лянками, из которых делают на Руси балалайки, двух- струнные легкие балалайки, красу и потеху ухватли- вого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и под- мигивающего и посвистывающего на белогрудых и бе- лошейных девиц, собравшихся послушать его тихо- струйного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались. На крыльцо вышел лакей в серой куртке с голубым стоячим воротником и ввел Чичико- ва в сени, куда вышел уже сам хозяин. Увидев гостя, он сказал отрывисто: «Прошу!» – и повел его во внут- ренние жилья. Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие но- ги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке. Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго муд- рила, не употребляла никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча: хватила топором раз – вышел нос, хватила в другой – вышли губы, большим свер- лом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стаченный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал во- все и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершен- ный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем. Зная при- вычку его наступать на ноги, он очень осторожно пе- редвигал своими и давал ему дорогу вперед. Хозяин, казалось, сам чувствовал за собою этот грех и тот же час спросил: «Не побеспокоил ли я вас?» Но Чичиков поблагодарил, сказав, что еще не произошло никако- го беспокойства. Вошед в гостиную, Собакевич показал на кресла, сказавши опять: «Прошу!» Садясь, Чичиков взглянул на стены и на висевшие на них картины. На картинах всё были молодцы, всё греческие полководцы, грави- рованные во весь рост: Маврокордато в красных пан- талонах и мундире, с очками на носу, Миаули, Кана- ри. 31 Все эти герои были с такими толстыми ляжками 31 Маврокордато, Миаули, Канари – греческие полководцы в период национальной войны за освобождение Греции от турецкого ига (1821– 1828). и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу. Между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках. Потом опять следовала героиня гре- ческая Бобелина, 32 которой одна нога казалась боль- ше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные. Хозяин, будучи сам человек здо- ровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые. Возле Бо- белины, у самого окна, висела клетка, из которой гля- дел дрозд темного цвета с белыми крапинками, очень похожий тоже на Собакевича. Гость и хозяин не успе- ли помолчать двух минут, как дверь в гостиной отвори- лась и вошла хозяйка, дама весьма высокая, в чепце с лентами, перекрашенными домашнею краскою. Во- шла она степенно, держа голову прямо, как пальма. – Это моя Феодулия Ивановна! – сказал Собакевич. Чичиков подошел к ручке Феодулии Ивановны, ко- торую она почти впихнула ему в губы, причем он имел случай заметить, что руки были вымыты огуречным рассолом. – Душенька, рекомендую тебе, – продолжал Соба- кевич, – Павел Иванович Чичиков! У губернатора и почтмейстера имел честь познакомиться. 32 Бобелина – греческая партизанка, героиня той же войны. Феодулия Ивановна попросила садиться, сказавши тоже: «Прошу!» – и сделав движение головою, подоб- но актрисам, представляющим королев. Затем она уселась на диване, накрылась своим мериносовым платком и уже не двигнула более ни глазом, ни бро- вью. Чичиков опять поднял глаза вверх и опять увидел Канари с толстыми ляжками и нескончаемыми усами, Бобелину и дрозда в клетке. Почти в течение целых пяти минут все хранили мол- чание; раздавался только стук, производимый носом дрозда о дерево деревянной клетки, на дне которой удил он хлебные зернышки. Чичиков еще раз окинул комнату, и все, что в ней ни было, – все было проч- но, неуклюже в высочайшей степени и имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома; в углу го- стиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь. Стол, кресла, стулья – все было самого тяжелого и беспокойного свойства, – словом, каждый предмет, каждый стул, ка- залось, говорил: «И я тоже Собакевич!» или: «И я то- же очень похож на Собакевича!» – Мы об вас вспоминали у председателя палаты, у Ивана Григорьевича, – сказал наконец Чичиков, видя, что никто не располагается начинать разговора, – в прошедший четверг. Очень приятно провели там вре- мя. – Да, я не был тогда у председателя, – отвечал Со- бакевич. – А прекрасный человек! – Кто такой? – сказал Собакевич, глядя на угол пе- чи. – Председатель. – Ну, может быть, это вам так показалось: он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил. Чичиков немного озадачился таким отчасти резким определением, но потом, поправившись, продолжал: – Конечно, всякий человек не без слабостей, но за- то губернатор какой превосходный человек! – Губернатор превосходный человек? – Да, не правда ли? – Первый разбойник в мире! – Как, губернатор разбойник? – сказал Чичиков и совершенно не мог понять, как губернатор мог по- пасть в разбойники. – Признаюсь, этого я бы никак не подумал, – продолжал он. – Но позвольте, одна- ко же, заметить: поступки его совершенно не такие, напротив, скорее даже мягкости в нем много. – Тут он привел в доказательство даже кошельки, вышитые его собственными руками, и отозвался с похвалою об ласковом выражении лица его. – И лицо разбойничье! – сказал Собакевич. – Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет! Он да еще вице-губер- натор – это Гога и Магога! 33 «Нет, он с ними не в ладах, – подумал про себя Чи- чиков. – А вот заговорю я с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг его». – Впрочем, что до меня, – сказал он, – мне, призна- юсь, более всех нравится полицеймейстер. Какой-то этакой характер прямой, открытый; в лице видно что- то простосердечное. – Мошенник! – сказал Собакевич очень хладно- кровно, – продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это всё мошенники, весь город там та- кой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником по- гоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья. После таких похвальных, хотя несколько кратких биографий Чичиков увидел, что о других чиновниках нечего упоминать, и вспомнил, что Собакевич не лю- бил ни о ком хорошо отзываться. – Что ж, душенька, пойдем обедать, – сказала Со- бакевичу его супруга. – Прошу! – сказал Собакевич. 33 Гога и Магога – князь Гог, предводитель разбойничьего народа Ма- гог (библ.). Засим, подошедши к столу, где была закуска, гость и хозяин выпили как следует по рюмке водки, закуси- ли, как закусывает вся пространная Россия по горо- дам и деревням, то есть всякими соленостями и ины- ми возбуждающими благодатями, и потекли все в сто- ловую; впереди их, как плавный гусь, понеслась хо- зяйка. Небольшой стол был накрыт на четыре прибо- ра. На четвертое место явилась очень скоро, трудно сказать утвердительно, кто такая, дама или девица, родственница, домоводка или просто проживающая в доме: что-то без чепца, около тридцати лет, в пестром платке. Есть лица, которые существуют на свете не как предмет, а как посторонние крапинки или пятныш- ки на предмете. Сидят они на том же месте, одинако- во держат голову, их почти готов принять за мебель и думаешь, что отроду еще не выходило слово из таких уст; а где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! – Щи, моя душа, сегодня очень хороши! – сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блю- да огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начи- ненного гречневой кашей, мозгом и ножками. – Эда- кой няни, – продолжал он, обратившись к Чичикову, – вы не будете есть в городе, там вам черт знает что подадут! – У губернатора, однако ж, недурен стол, – сказал Чичиков. – Да знаете ли, из чего это все готовится? вы есть не станете, когда узнаете. – Не знаю, как приготовляется, об этом я не могу су- дить, но свиные котлеты и разварная рыба были пре- восходны. – Это вам так показалось. Ведь я знаю, что они на рынке покупают. Купит вон тот каналья повар, что вы- учился у француза, кота, обдерет его, да и подает на стол вместо зайца. – Фу! какую ты неприятность говоришь, – сказала супруга Собакевича. – А что ж, душенька, так у них делается, я не вино- ват, так у них у всех делается. Все что ни есть ненуж- ного, что Акулька у нас бросает, с позволения сказать, в помойную лохань, они его в суп! да в суп! туда его! – Ты за столом всегда эдакое расскажешь! – возра- зила опять супруга Собакевича. – Что ж, душа моя, – сказал Собакевич, – если б я сам это делал, но я тебе прямо в глаза скажу, что я гадостей не стану есть. Мне лягушку хоть сахаром об- лепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа. Возьмите барана, – про- должал он, обращаясь к Чичикову, – это бараний бок с кашей! Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы да фран- цузы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, ле- чить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! Нет, это всё не то, это всё выдумки, это всё… – Здесь Собакевич даже сердито покачал головою. – Толку- ют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье – фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично. У меня не так. У меня когда сви- нина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. – Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бара- ньего бока к себе на тарелку, съел все, обгрыз, обсо- сал до последней косточки. «Да, – подумал Чичиков, – у этого губа не дура». – У меня не так, – говорил Собакевич, вытирая сал- феткою руки, – у меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха! – Кто такой этот Плюшкин? – спросил Чичиков. – Мошенник, – отвечал Собакевич. – Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники лучше живут, чем он: всех людей переморил голодом. – Вправду! – подхватил с участием Чичиков. – И вы говорите, что у него, точно, люди умирают в большом количестве? – Как мухи мрут. – Неужели как мухи! А позвольте спросить, как да- леко живет он от вас? – В пяти верстах. – В пяти верстах! – воскликнул Чичиков и даже по- чувствовал небольшое сердечное биение. – Но если выехать из ваших ворот, это будет направо или нале- во? – Я вам даже не советую дороги знать к этой соба- ке! – сказал Собакевич. – Извинительней сходить в какое-нибудь непристойное место, чем к нему. – Нет, я спросил не для каких-либо, а потому толь- ко, что интересуюсь познанием всякого рода мест, – отвечал на это Чичиков. За бараньим боком последовали ватрушки, из ко- торых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом в теленка, набитый всяким добром: яй- цами, рисом, печенками и невесть чем, что все ло- жилось комом в желудке. Этим обед и кончился; но когда встали из-за стола, Чичиков почувствовал в се- бе тяжести на целый пуд больше. Пошли в гостиную, где уже очутилось на блюдечке варенье – ни груша, ни слива, ни иная ягода, до которого, впрочем, не до- тронулись ни гость, ни хозяин. Хозяйка вышла, с тем чтобы накласть его и на другие блюдечки. Воспользо- вавшись ее отсутствием, Чичиков обратился к Соба- кевичу, который, лежа в креслах, только покряхтывал после такого сытного обеда и издавал ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою. Чичиков обратился к нему с такими словами: – Я хотел было поговорить с вами об одном дельце. – Вот еще варенье, – сказала хозяйка, возвращаясь с блюдечком, – редька, варенная в меду! – А вот мы его после! – сказал Собакевич. – Ты сту- пай теперь в свою комнату, мы с Павлом Ивановичем скинем фраки, маленько приотдохнем! Хозяйка уже изъявила было готовность послать за пуховиками и подушками, но хозяин сказал: «Ничего, мы отдохнем в креслах», – и хозяйка ушла. Собакевич слегка принагнул голову, приготовляясь слышать, в чем было дельце. Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются… Со- бакевич все слушал, наклонивши голову. И что по су- ществующим положениям этого государства, в сла- ве которому нет равного, ревизские души, окончивши жизненное поприще, числятся, однако ж, до подачи новой ревизской сказки наравне с живыми, чтоб таким образом не обременить присутственные места мно- жеством мелочных и бесполезных справок и не уве- личить сложность и без того уже весьма сложного го- сударственного механизма… Собакевич все слушал, наклонивши голову, – и что, однако же, при всей спра- ведливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить пода- ти так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти при- нять на себя эту действительно тяжелую обязанность. Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал души умершими, а только несуществующими. Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши го- лову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение по- казалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она у него была, но вовсе не там, где следует, а, как у бессмертного кощея, где-то за гора- ми и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности. – Итак?.. – сказал Чичиков, ожидая не без некото- рого волнения ответа. – Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе. – Да, – отвечал Чичиков и опять смягчил выраже- ние, прибавивши: – несуществующих. – Найдутся, почему не быть… – сказал Собакевич. – А если найдутся, то вам, без сомнения… будет приятно от них избавиться? – Извольте, я готов продать, – сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно, должен иметь здесь какую-нибудь выгоду. «Черт возьми, – подумал Чичиков про себя, – этот уж продает прежде, чем я заикнулся!» – и проговорил вслух: – А, например, как же цена? хотя, впрочем, это та- кой предмет… что о цене даже странно… – Да чтобы не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку! – сказал Собакевич. – По сту! – вскричал Чичиков, разинув рот и погля- девши ему в самые глаза, не зная, сам ли он ослы- шался, или язык Собакевича по своей тяжелой нату- ре, не так поворотившись, брякнул вместо одного дру- гое слово. – Что ж, разве это для вас дорого? – произнес Со- бакевич и потом прибавил: – А какая бы, однако ж, ва- ша цена? – Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли, в чем состоит пред- мет. Я полагаю с своей стороны, положа руку на серд- це: по восьми гривен за душу, это самая красная цена! – Эк куда хватили – по восьми гривенок! – Что ж, по моему суждению, как я думаю, больше нельзя. – Ведь я продаю не лапти. – Однако ж согласитесь сами: ведь это тоже и не люди. – Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы вам продал по двугривенному ревизскую душу? – Но позвольте: зачем вы их называете ревизскими, ведь души-то самые давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Впрочем, чтобы не вхо- дить в дальнейшие разговоры по этой части, по пол- тора рубли, извольте, дам, а больше не могу. – Стыдно вам и говорить такую сумму! вы торгуй- тесь, говорите настоящую цену! – Не могу, Михаил Семенович, поверьте моей сове- сти, не могу: чего уж невозможно сделать, того невоз- можно сделать, – говорил Чичиков, однако ж по пол- тинке еще прибавил. – Да чего вы скупитесь? – сказал Собакевич. – Пра- во, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здо- ровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, карет- ник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не де- лал, как только рессорные. И не то, как бывает мос- ковская работа, что на один час, – прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет! Чичиков открыл рот, с тем чтобы заметить, что Ми- хеева, однако же, давно нет на свете; но Собакевич вошел, как говорится, в самую силу речи, откуда взя- лась рысь и дар слова: – А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за сили- ща была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом! Чичиков опять хотел заметить, что и Пробки нет на свете; но Собакевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно было слушать: – Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что ши- лом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сорокоплёхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин. – Но позвольте, – сказал наконец Чичиков, изумлен- ный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, – зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым телом хоть за- бор подпирай, говорит пословица. – Да, конечно, мертвые, – сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в самом деле бы- ли уже мертвые, а потом прибавил: – Впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? Мухи, а не люди. – Да всё же они существуют, а это ведь мечта. – Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту! Последние слова он уже сказал, обратившись к ви- севшим на стене портретам Багратиона и Колокотро- ни, 34 как обыкновенно случается с разговаривающи- ми, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обра- тится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, да- же вовсе незнакомому, от которого знает, что не услы- шит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на ко- 34 Колокотрони – участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в. торого, однако ж, так устремит взгляд, как будто при- зывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь. – Нет, больше двух рублей я не могу дать, – сказал Чичиков. – Извольте, чтоб не претендовали на меня, что дорого запрашиваю и не хочу сделать вам никакого одолжения, извольте – по семидесяти пяти рублей за душу, только ассигнациями, право, только для зна- комства! «Что он в самом деле, – подумал про себя Чичи- ков, – за дурака, что ли, принимает меня?» – и приба- вил потом вслух: – Мне странно, право: кажется, между нами проис- ходит какое-то театральное представление или коме- дия, иначе я не могу себе объяснить… Вы, кажется, человек довольно умный, владеете сведениями обра- зованности. Ведь предмет просто фу-фу. Что ж он сто- ит? кому нужен? – Да вот вы же покупаете, стало быть, нужен. Здесь Чичиков закусил губу и не нашелся, что отве- чать. Он стал было говорить про какие-то обстоятель- ства фамильные и семейственные, но Собакевич от- вечал просто: – Мне не нужно знать, какие у вас отношения; я в дела фамильные не мешаюсь, это ваше дело. Вам по- надобились души, я и продаю вам, и будете раскаи- ваться, что не купили. – Два рублика, – сказал Чичиков. – Эк, право, затвердила сорока Якова одно про вся- кого, как говорит пословица; как наладили на два, так не хотите с них и съехать. Вы давайте настоящую це- ну! «Ну, уж черт его побери, – подумал про себя Чичи- ков, – по полтине ему прибавлю, собаке, на орехи!» – Извольте, по полтине прибавлю. – Ну, извольте, и я вам скажу тоже мое последнее слово: пятьдесят рублей! право, убыток себе, дешев- ле нигде не купите такого хорошего народа! «Экой кулак!» – сказал про себя Чичиков и потом продолжал вслух с некоторою досадою: – Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте нипочем возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей из- бавиться. Дурак разве станет держать их при себе и платить за них подати! – Но знаете ли, что такого рода покупки, я это гово- рю между нами, по дружбе, не всегда позволительны, и расскажи я или кто иной – такому человеку не будет никакой доверенности относительно контрактов или вступления в какие-нибудь выгодные обязательства. «Вишь, куды метит, подлец!» – подумал Чичиков и тут же произнес с самым хладнокровным видом: – Как вы себе хотите, я покупаю не для какой-ли- бо надобности, как вы думаете, а так, по наклонно- сти собственных мыслей. Два с полтиною не хотите – прощайте! «Его не собьешь, неподатлив!» – подумал Собаке- вич. – Ну, бог с вами, давайте по тридцати и берите их себе! – Нет, я вижу, вы не хотите продать, прощайте! – Позвольте, позвольте! – сказал Собакевич, не вы- пуская его руки и наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься, в наказанье за что должен был зашипеть и подскочить на одной ноге. – Прошу прощенья! я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу! – Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию, как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и пере- вертываться, и делать разные штуки на вопросы: «А покажи, Миша, как бабы парятся» или: «А как, Миша, малые ребята горох крадут?» – Право, я напрасно время трачу, мне нужно спе- шить. – Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу од- но приятное для вас слово. – Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как будто секрет: – Хотите угол? – То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Ми- нуты две длилось молчание. Багратион с орлиным но- сом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. – Какая ж ваша будет последняя цена? – сказал на- конец Собакевич. – Два с полтиною. – Право, у вас душа человеческая все равно что па- реная репа. Уж хоть по три рубли дайте! – Не могу. – Ну, нечего с вами делать, извольте! Убыток, да уж нрав такой собачий: не могу не доставить удоволь- ствия ближнему. Ведь, я чай, нужно и купчую совер- шить, чтоб все было в порядке. – Разумеется. – Ну вот то-то же, нужно будет ехать в город. Так совершилось дело. Оба решили, чтобы завтра же быть в городе и управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян. Собакевич со- гласился охотно и тут же, подошед к бюро, собствен- норучно принялся выписывать всех не только поимен- но, но даже с означением похвальных качеств. А Чичиков от нечего делать занялся, находясь по- зади, рассматриваньем всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя Бог! вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!.. Родился ли ты уж так медведем, или омедве- дила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что называют человек-кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы ты в Петербурге, а не в захолустье. Вся разница в том, что теперь ты упишешь полбараньего бока с кашей, закусивши ватрушкою в тарелку, а тогда бы ты ел какие-нибудь котлетки с трюфелями. Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у тебя были чиновники, кото- рых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же крепостные, или грабил бы ты казну! Нет! кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни ку- лаку один или два пальца, выдет еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да еще, по- жалуй, скажет потом: „Дай-ка себя покажу!“ Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придет- ся солоно… Эх, если бы все кулаки!..» – Готова записка, – сказал Собакевич, оборотив- шись. – Готова? Пожалуйте ее сюда! – Он пробежал ее глазами и подивился аккуратности и точности: не только было обстоятельно прописано ремесло, зва- ние, лета и семейное состояние, но даже на полях на- ходились особенные отметки насчет поведения, трез- вости, – словом, любо было глядеть. – Теперь пожалуйте же задаточек! – сказал Соба- кевич. – К чему же вам задаточек? Вы получите в городе за одним разом все деньги. – Все, знаете, так уж водится, – возразил Собаке- вич. – Не знаю, как вам дать, я не взял с собою денег. Да, вот десять рублей есть. – Что ж десять! Дайте, по крайней мере, хоть пять- десят! Чичиков стал было отговариваться, что нет; но Со- бакевич так сказал утвердительно, что у него есть деньги, что он вынул еще бумажку, сказавши: – Пожалуй, вот вам еще пятнадцать, итого два- дцать пять. Пожалуйте только расписку. – Да на что ж вам расписка? – Все, знаете, лучше расписку. Не ровен час, все может случиться. – Хорошо, дайте же сюда деньги! – На что ж деньги? У меня вот они в руке! как только напишете расписку, в ту же минуту их возьмете. – Да позвольте, как же мне писать расписку? прежде нужно видеть деньги. Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, ко- торый, приблизившись к столу и накрывши их паль- цами левой руки, другою написал на лоскутке бума- ги, что задаток двадцать пять рублей государственны- ми ассигнациями за проданные души получил сполна. Написавши записку, он пересмотрел еще раз ассигна- ции. – Бумажка-то старенькая! – произнес он, рассмат- ривая одну из них на свете, – немножко разорвана, ну да между приятелями нечего на это глядеть. «Кулак, кулак! – подумал про себя Чичиков, – да еще и бестия в придачу!» – А женского пола не хотите? – Нет, благодарю. – Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за штуку. – Нет, в женском поле не нуждаюсь. – Ну, когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На вкусы нет закона: кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица. – Еще я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, – говорил Чичиков, прощаясь. – Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего мешать; что по искренности происходит между короткими друзьями, то должно остаться во взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; про- шу и вперед не забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время провести. Может быть, опять случится услужить чем-нибудь друг другу. «Да, как бы не так! – думал про себя Чичиков, са- дясь в бричку. – По два с полтиною содрал за мертвую душу, чертов кулак!» Он был недоволен поведением Собакевича. Все- таки, как бы то ни было, человек знакомый, и у губер- натора, и у полицеймейстера видались, а поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Ко- гда бричка выехала со двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет. – Подлец, до сих пор еще стоит! – проговорил он сквозь зубы и велел Селифану, поворотивши к крестьянским избам, отъехать таким образом, чтобы нельзя было видеть экипажа со стороны господского двора. Ему хотелось заехать к Плюшкину, у которо- го, по словам Собакевича, люди умирали, как мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич знал про это. Когда бричка была уже на конце деревни, он подозвал к се- бе первого мужика, который, попавши где-то на доро- ге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому муравью, к себе в избу. – Эй, борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так чтоб не мимо господского дома? Мужик, казалось, затруднился сим вопросом. – Что ж, не знаешь? – Нет, барин, не знаю. – Эх ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина не знаешь, того, что плохо кормит людей? – А! заплатанной, заплатанной! – вскрикнул мужик. Было им прибавлено и существительное к слову «заплатанной», очень удачное, но неупотребитель- ное в светском разговоре, а потому мы его пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено бы- ло очень метко, потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали вперед, однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается силь- но российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагоражи- вай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозви- ще во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бы- вает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, – одной чертой обрисован ты с ног до головы! Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество пле- мен, поколений, народов толпится, пестреет и мечет- ся по лицу земли. И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, сво- ей яркой особенности и других даров бога, своеоб- разно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовет- ся слово британца; легким щеголем блеснет и разле- тится недолговечное слово француза; затейливо при- думает свое, не всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так зама- шисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого серд- ца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказан- ное русское слово. |