Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души

• Название: Николай Васильевич ГогольМертвые души
• Дата: 13.10.2022
• Размер: 1.56 Mb.
• Имя файла: Мертвые души.pdf
• Тип: Книга; #731422
• страница: 16 из 18

<Одна из последних глав>
100
В то самое время, когда Чичиков в персидском но- вом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался с заезжим контрабандистом-куп- цом жидовского происхождения и немецкого выгово- ра, и перед ними уже лежали купленная штука пер- вейшего голландского полотна на рубашки и две бу- мажные коробки с отличнейшим мылом первостатей- нейшего свойства (это было мыло то именно, кото- рое он некогда приобретал на радзивилловской та- можне; оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную), – в то вре- мя, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожа- ньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходи- тельство Алексей Иванович Леницын.
– На суд вашего превосходительства представляю:
каково полотно, и каково мыло, и какова эта вчераш- него дни купленная вещица! – При этом Чичиков на- дел на голову ермолку, вышитую золотом и бусами, и очутился, как персидский шах, исполненный достоин- ства и величия.
100
Из более ранней, чем остальные главы, редакции.

Но его превосходительство, не отвечая на вопрос,
сказал с озабоченным видом:
– Мне нужно с вами поговорить об деле.
В лице его заметно было расстройство. Почтенный купец немецкого выговора был тот же час выслан, и они остались <одни>.
– Знаете ли вы, какая неприятность? Отыскалось другое завещание старухи, сделанное назад тому пять <лет>. Половина именья отдается на монастырь,
а другая – обеим воспитанницам пополам, и ничего больше никому.
Чичиков оторопел.
– Ну это завещанье – вздор. Оно ничего не значит,
оно уничтожено вторым.
– Но ведь это не сказано в последнем завещании,
что им уничтожается первое.
– Это само собою разумеется: последнее уничто- жает первое. Первое завещанье никуда не годится. Я
знаю хорошо волю покойницы. Я был при ней. Кто его подписал? кто были свидетели?
– Засвидетельствовано оно, как следует, в суде.
Свидетелем был бывший совестный судья Бурмилов и Хаванов.
«Худо, – подумал Чичиков, – Хаванов, говорят, че- стен; Бурмилов – старый ханжа, читает по праздникам
„Апостола“ в церквях».

– Но вздор, вздор, – сказал он вслух и тут же почув- ствовал решимость на все штуки. – Я знаю это луч- ше: я участвовал при последних минутах покойницы.
Мне это лучше всех известно. Я готов присягнуть са- молично.
Слова эти и решимость на минуту успокоили Лени- цына. Он был очень взволнован и уже начинал бы- ло подозревать, не было ли со стороны Чичикова какой-нибудь фабрикации относительно завещания.
Теперь укорил себя в подозрении. Готовность при- сягнуть была явным доказательством, что Чичиков
<невинен>. Не знаем мы, точно ли достало бы духу у Павла Ивановича присягнуть на святом, но сказать это достало духа.
– Будьте покойны, я переговорю об этом деле с некоторыми юрисконсультами. С вашей стороны тут ничего не должно прилагать; вы должны быть совер- шенно в стороне. Я же теперь могу жить в городе,
сколько мне угодно.
Чичиков тот же час приказал подать экипаж и отпра- вился к юрисконсульту. Этот юрисконсульт был опыт- ности необыкновенной. Уже пятнадцать лет, как он на- ходился под судом, и так умел распорядиться, что ни- как нельзя было отрешить от должности. Все знали его, за подвиги его следовало бы шесть раз уже по- слать на поселенье. Кругом и со всех сторон был он

в подозрениях, но никаких нельзя было возвести яв- ных и доказанных улик. Тут было действительно что- то таинственное, и его бы можно было смело признать колдуном, если бы история, нами описанная, принад- лежала временам невежества.
Юрисконсульт поразил холодностью своего вида,
замасленностью своего халата, представлявшего со- вершенную противуположность хорошим мебелям красного дерева, золотым часам под стеклянным кол- паком, люстре, сквозившей сквозь кисейный чехол, ее сохранявший, и вообще всему, что было вокруг и но- сило на себе яркую печать блистательного европей- ского просвещения.
Не останавливаясь, однако ж, скептической наруж- ностью юрисконсульта, Чичиков объяснил затрудни- тельные пункты дела и в заманчивой перспективе изобразил необходимо последующую благодарность за добрый совет и участие.
Юрисконсульт отвечал на это изображеньем невер- ности всего земного и дал тоже искусно заметить, что журавль в небе ничего не значит, а нужно синицу в ру- ку.
Нечего делать: нужно было дать синицу в руки.
Скептическая холодность философа вдруг исчезла.
Оказалось, что это был наидобродушнейший чело- век, наиразговорчивый и наиприятнейший в разгово-

рах, не уступавший ловкостью оборотов самому Чи- чикову.
– Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длин- ное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписоч- ка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно,
подобных вещей на дом брать запрещено, но если хо- рошенько попросить некоторых чиновников… Я с сво- ей стороны употреблю мое участие.
«Понимаю», – подумал Чичиков и сказал:
– В самом деле, я, точно, хорошо не помню, есть ли там приписочка или нет, – точно как будто и не сам писал это завещание.
– Лучше всего вы это посмотрите. Впрочем, во вся- ком случае, – продолжал он весьма добродушно, –
будьте всегда покойны и не смущайтесь ничем, даже если бы и хуже что произошло. Никогда и ни в чем не отчаивайтесь: нет дела неисправимого. Смотрите на меня: я всегда покоен. Какие бы ни были возводимы на меня казусы, спокойствие мое непоколебимо.
Лицо юрисконсульта-философа пребывало дей- ствительно в необыкновенном спокойствии, так что
Чичиков много…
101
– Конечно, это первая вещь, – сказал <он>. – Но согласитесь, однако ж, что могут быть такие случаи и
101
Фраза в рукописи не дописана.

дела, такие дела и такие поклепы со стороны врагов,
и такие затруднительные положения, что отлетит вся- кое спокойствие.
– Поверьте мне, это малодушие, – отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. – Старайтесь только, чтобы производство дела было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было. И как только увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь – не то чтобы оправдывать и за- щищать себя, – нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
– То есть, чтобы…
– Спутать, спутать, – и ничего больше, – отвечал философ, – ввести в это дело посторонние, другие об- стоятельства, которые запутали <бы> сюда и других,
сделать сложным – и ничего больше. И там пусть при- езжий петербургский чиновник разбирает. Пусть раз- бирает, пусть его разбирает! – повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову,
как смотрит учитель ученику, когда объясняет ему за- манчивое место из русской грамматики.
– Да, хорошо, если подберешь такие обстоятель- ства, которые способны пустить в глаза мглу, – сказал
Чичиков, смотря тоже с удовольствием в глаза фило- софа, как ученик, который понял заманчивое место,
объясняемое учителем.

– Подберутся обстоятельства, подберутся! Поверь- те: от частого упражнения и голова сделается наход- чивою. Прежде всего помните, что вам будут помо- гать. В сложности дела выигрыш многим: и чиновни- ков нужно больше, и жалованья им больше… Словом,
втянуть в дело побольше лиц. Нет нужды, что иные напрасно попадут: да ведь им же оправдаться легко,
им нужно отвечать на бумаги, им нужно о<т>купить- ся… Вот уж и хлеб… Поверьте мне, что, как только обстоятельства становятся критические, первое дело спутать. Так можно спутать, так все перепутать, что никто ничего не поймет. Я почему спокоен? Потому что знаю: пусть только дела мои пойдут похуже, да я всех впутаю в свое – и губернатора, и вице-губерна- тора, и полицеймейстера, и казначея, – всех запутаю.
Я знаю все их обстоятельства: и кто на кого сердится,
и кто на кого дуется, и кто кого хочет упечь. Там, по- жалуй, пусть их выпутываются, да покуда они выпу- таются, другие успеют нажиться. Ведь только в мут- ной воде и ловятся раки. Все только ждут, чтобы за- путать. – Здесь юрист-философ посмотрел Чичикову в глаза опять с тем наслажденьем, с каким учитель объясняет ученику еще заманчивейшее место из рус- ской грамматики.
«Нет, этот человек, точно, мудрец», – подумал про себя Чичиков и расстался с юрисконсультом в наипри-

ятнейшем и в наилучшем расположении духа.
Совершенно успокоившись и укрепившись, он с небрежною ловкостью бросился на эластические по- душки коляски, приказал Селифану откинуть кузов на- зад (к юрисконсульту он ехал с поднятым кузовом и даже застегнутой кожей) и расположился, точь-в-точь как отставной гусарский полковник или сам Вишнепо- кромов – ловко подвернувши одну ножку под другую,
обратя с приятностью ко встречным лицо, сиявшее из-под шелковой новой шляпы, надвинутой несколько на ухо. Селифану было приказано держать направле- нье к гостиному двору. Купцы, и приезжие и туземные,
стоя у дверей лавок, почтительно снимали шляпы, и
Чичиков, не без достоинства, приподнимал им в от- вет свою. Многие из них уже были ему знакомы; дру- гие были хоть приезжие, но, очарованные ловким ви- дом умеющего держать себя господина, приветство- вали его, как знакомые. Ярмарка в городе Тьфуславле не прекращалась. Отошла конная и земледельческая,
началась – с красными товарами для господ просве- щенья высшего. Купцы, приехавшие на колесах, рас- полагали назад не иначе возвращаться, как на санях.
– Пожалуте-с, пожалуте-с! – говорил у суконной лавки, учтиво рисуясь, с открытою головою, немецкий сюртук московского шитья, с шляпой в руке на отлете,
только чуть державший двумя пальцами бритый круг-

лый подбородок и выраженье тонкости просвещенья в лице.
Чичиков вошел в лавку.
– Покажите-ка мне, любезнейший, суконца.
Благоприятный купец тотчас приподнял вверх от- крывавшуюся доску с стола и, сделавши таким обра- зом себе проход, очутился в лавке, спиною к товару и лицом к покупателю.
Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, ку- пец, с обнаженной головою и шляпой на отлете, еще раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и,
приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол, сказал так:
– Какого рода сукон-с? английских мануфактур или отечественной фабрикации предпочитаете?
– Отечественной фабрикации, – сказал Чичиков, –
но только именно лучшего сорта, который называется аглицким.
– Каких цветов пожелаете иметь? – вопросил купец,
все так <же> приятно колеблясь на двух упершихся в стол руках.
– Цветов темных, оливковых или бутылочных с ис- крою, приближающихся, так сказать, к бруснике, – ска- зал Чичиков.
– Могу сказать, что получите первейшего сорта,
лучше которого <нет> в обеих столицах, – говорил ку-

пец, потащившись доставать сверху штуку; бросил ее ловко на стол, разворотил с другого конца и поднес к свету. – Каков отлив-с! Самого модного, последнего вкуса!
Сукно блистало, как шелковое. Купец чутьем про- нюхал, что перед ним стоит знаток сукон, и не захотел начинать с десятирублевого.
– Порядочное, – сказал Чичиков, слегка погладив- ши. – Но знаете ли, почтеннейший? покажите мне сразу то, что вы напоследок показываете, да и цвету больше того… больше искрасна, чтобы искры были.
– Понимаю-с: вы истинно желаете такого цвета, ка- кой нонче в Пе<тербурге в моду> входит. Есть у меня сукно отличнейшего свойства. Предуведомляю, что высокой цены, но и высокого достоинства.
– Давайте.
О цене ни слова.
Штука упала сверху. Купец ее развернул еще с большим искусством, поймал другой конец и развер- нул точно шелковую материю, поднес ее Чичикову так, что <тот> имел возможность не только рассмот- реть его, но даже понюхать, сказавши только:
– Вот-с сукно-с! цвету наваринского дыму с пламе- нем.
О цене условились. Железный аршин, подобный жезлу чародея, отхватал тут же Чичикову на фрак <и>

на панталоны. Сделавши ножницами нарезку, купец произвел обеими руками ловкое дранье сукна во всю его ширину, при окончанье которого поклонился Чи- чикову с наиобольстительнейшею приятностью. Сук- но тут же было свернуто и ловко заворочено в бумагу;
сверток завертелся под легкой бечевкой. Чичиков хо- тел было лезть в карман, но почувствовал, <что> по- ясницу его приятно окружает чья-то весьма деликат- ная рука, и уши его услышали:
– Что вы здесь покупаете, почтеннейший?
– А, приятнейше неожиданная встреча! – сказал Чи- чиков.
– Приятное столкновенье, – сказал голос того же самого, который окружил его поясницу. Это был Виш- непокромов. – Готовился было пройти лавку без вни- манья, вдруг вижу знакомое лицо – как отказаться от приятного удовольствия! Нечего сказать, сукна в этом году несравненно лучше. Ведь это стыд, срам! Я ни- как не мог было отыскать… Я готов тридцать рублей,
сорок рублей… возьми пятьдесят даже, но дай хоро- шего. По мне, или иметь вещь, которая бы, точно, бы- ла уже отличнейшая, или уж лучше вовсе не иметь.
Не так ли?
– Совершенно так! – сказал Чичиков. – Зачем же трудиться, как не затем, чтобы, точно, иметь хорошую вещь?

– Покажите мне сукна средних цен, – раздался позади голос, показавшийся Чичикову знакомым. Он оборотился: это был Хлобуев. По всему видно было,
что он покупал сукно не для прихоти, потому что сер- тучок был больно протерт.
– Ах, Павел Иванович! позвольте мне с вами на- конец поговорить. Вас нигде не встретишь. Я был несколько раз – все вас нет и нет.
– Почтеннейший, я так был занят, что, ей-ей, нет времени. – Он поглядел по сторонам, как бы от объ- ясненья улизнуть, и увидел входящего в лавку Мура- зова. – Афанасий Васильевич! Ах, боже мой! – сказал
Чичиков. – Вот приятное столкновение!
И вслед за ним повторил Вишнепокромов:
– Афанасий Васильевич!
<Хлобуев> повторил:
– Афанасий Васильевич!
И, наконец, благовоспитанный купец, отнеся шляпу от головы настолько, сколько могла рука, и весь по- давшись вперед, произнес:
– Афанасию Васильевичу наше нижайшее почте- нье!
На лицах напечатлелась та собачья услужливость,
какую оказывает миллионщикам собачье отродье лю- дей.
Старик раскланялся со всеми и обратился прямо к

Хлобуеву:
– Извините меня: я, увидевши издали, как вы во- шли в лавку, решился вас побеспокоить. Если вам бу- дет после свободно и по дороге мимо моего дома, так сделайте милость, зайдите на малость времени. Мне с вами нужно будет переговорить.
Хлобуев сказал:
– Очень хорошо, Афанасий Васильевич.
– Какая прекрасная погода у нас, Афанасий Васи- льевич, – сказал Чичиков.
– Не правда ли, Афанасий Васильевич, – подхва- тил Вишнепокромов, – ведь это необыкновенно.
– Да-с, благодаря Бога недурно. Но нужно бы дож- дичка для посева.
– Очень, очень бы нужно, – сказал Вишнепокро- мов, – даже и для охоты хорошо.
– Да, дождичка бы очень не мешало, – сказал Чи- чиков, которому не нужно было дождика, но как уже приятно согласиться с тем, у кого миллион.
И старик, раскланявшись снова со всеми, вышел.
– У меня просто голова кружится, – сказал Чичи- ков, – как подумаешь, что у этого человека десять миллионов. Это просто даже невероятно.
– Противузаконная, однако ж, вещь, – сказал Виш- непокромов, – капиталы не должны быть в одних <ру- ках>. Это теперь предмет трактатов во всей Европе.

Имеешь деньги, – ну, сообщай другим: угощай, да- вай балы, производи благодетельную роскошь, кото- рая дает хлеб мастерам, ремесленникам.
– Это я не могу понять, – сказал Чичиков. – Десять миллионов – и живет как простой мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать.
Ведь это можно так завести, что и общества другого у тебя не будет, как генералы да князья.
– Да-с, – прибавил купец, – у Афанасия Васильеви- ча при всех почтенных качествах непросветительно- сти много. Если купец почтенный, так уж он не купец,
он некоторым образом есть уже негоциант. Я уж то- гда должен себе взять и ложу в театре, и дочь уж я за простого полковника – нет-с, не выдам: я за генерала,
иначе я ее не выдам. Что мне полковник? Обед мне уж должен кондитер поставлять, а не то что кухарка…
– Да что говорить! помилуйте, – сказал Вишнепо- кромов, – с десятью миллионами чего не сделать?
Дайте мне десять миллионов, – вы посмотрите, что я сделаю!
«Нет, – подумал Чичиков, – ты-то не много сдела- ешь толку с десятью миллионами. А вот если б мне десять миллионов, я бы, точно, кое-что сделал».
«Нет, если бы мне теперь, после этих страшных опытов, десять миллионов! – подумал Хлобуев. – Э,
теперь бы я не так: опытом узнаешь цену всякой ко-

пейки». И потом, минуту подумавши, спросил себя внутренне: «Точно ли бы теперь умней распорядил- ся?» И, махнувши рукой, прибавил: «Кой черт! я ду- маю, так же бы растратил, как и прежде», – и вышел из лавки, сгорая желанием знать, что объявит ему Му- разов.
– Вас жду, Петр Петрович! – сказал Муразов, уви- девши входящего Хлобуева. – Пожалуйста ко мне в комнатку.
И он повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую чи- тателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жа- лованья.
– Скажите, ведь теперь, я полагаю, обстоятельства ваши получше? После тетушки все-таки вам доста- лось кое-что?
– Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят> душ крестьян и тридцать тысяч де- нег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, – и у меня вновь ровно ничего. А главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое.
Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенни- чества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
– Позвольте, Петр Петрович: прежде чем говорить

об этом Чичикове, позвольте поговорить собствен- но о вас. Скажите мне: сколько, по вашему заключе- нию, было бы для вас удовлетворительно и достаточ- но затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоя- тельств?
– Мои обстоятельства трудные, – сказал Хлобуев. –
Да чтобы выпутаться из обстоятельств, расплатиться совсем и быть в возможности жить самым умеренным образом, мне нужно, по крайней мере, сто тысяч, если не больше. Словом, мне это невозможно.
– Ну, если бы это у вас было, как бы вы тогда повели жизнь свою?
– Ну, я бы тогда нанял себе квартирку, занялся бы воспитанием детей, потому что мне самому не слу- жить: я уж никуды не гожусь.
– А почему ж вы никуды не годитесь?
– Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начи- нать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у ме- ня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница бо- лит, я обленился; а должности мне поважнее не да- дут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не стану. Мне не ужиться с Красноносовым да
Самосвистовым.
– Но все, извините-с, я не могу понять, как же быть

без дороги; как идти не по дороге; как ехать, когда нет земли под ногами; как плыть, когда челн не на воде?
А ведь жизнь – путешествие. Извините, Петр Петро- вич, те господа ведь, про которых вы говорите, всё же они на какой-нибудь дороге, всё же они трудятся. Ну,
положим, как-нибудь своротили, как случается со вся- ким грешным; да есть надежда, что опять набредут.
Кто идет – нельзя, чтоб не пришел; есть надежда, что и набредет. Но как тому попасть на какую-нибудь до- рогу, кто остается праздно? Ведь дорога не придет ко мне.
– Поверьте мне, Афанасий Васильевич, я чувствую совершенно справедливость <вашу>, но говорю вам,
что во мне решительно погибла, умерла всякая дея- тельность; не вижу я, что могу сделать какую-нибудь пользу кому-нибудь на свете. Я чувствую, что я реши- тельно бесполезное бревно. Прежде, покамест был помоложе, так мне казалось, что все дело в деньгах,
что если бы мне в руки сотни тысяч, я бы осчастливил множество: помог бы бедным художникам, завел бы библиотеки, полезные заведения, собрал бы коллек- ции. Я человек не без вкуса и, знаю, во многом мог бы гораздо лучше распорядиться тех наших богачей,
которые все это делают бестолково. А теперь вижу,
что и это суета, и в этом немного толку. Нет, Афанасий
Васильевич, никуда не гожусь, ровно никуда, говорю

вам. На малейшее дело не способен.
– Послушайте, Петр <Петрович>! Но ведь вы же мо- литесь, ходите в церковь, не пропускаете, я знаю, ни утрени, ни вечерни. Вам хоть и не хочется рано вста- вать, но ведь вы встаете и идете, – идете в четыре ча- са утра, когда никто не подымается.
– Это – другое дело, Афанасий Васильевич. Я
это делаю для спасения души, потому что в убежде- нии, что этим хоть сколько-нибудь заглажу праздную жизнь, что как я ни дурен, но молитвы все-таки что-ни- будь значат у Бога. Скажу вам, что я молюсь, – даже и без веры, но все-таки молюсь. Слышится только, что есть господин, от которого все зависит, как лошадь и скотина, которою пашем, знает чутьем того, <кто> за- прягает.
– Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить то- му, которому молитесь, чтобы спасти свою душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели. Поверьте, что если <бы> вы взялись за долж- ность свою таким образом, как бы в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто из людей не в силах <был бы> охладить.
– Афанасий Васильевич! вновь скажу вам – это дру- гое. В первом случае я вижу, что я все-таки делаю. Го- ворю вам, что я готов пойти в монастырь и самые тяж-

кие, какие на меня ни наложат, труды и подвиги я бу- ду исполнять там. Я уверен, что не мое дело рассуж- дать, что взыщется <с тех>, которые заставили меня делать; там я повинуюсь и знаю, что Богу повинуюсь.
– А зачем же так вы не рассуждаете и в делах све- та? Ведь и в свете мы должны служить Богу, а не кому иному. Если и другому кому служим, мы потому толь- ко служим, будучи уверены, что так Бог велит, а без того мы бы и не служили. Что ж другое все способно- сти и дары, которые розные у всякого? Ведь это ору- дия моленья нашего: то – словами, а это делом. Ведь вам же в монастырь нельзя идти: вы прикреплены к миру, у вас семейство.
Здесь Муразов замолчал. Хлобуев тоже замолчал.
– Так вы полагаете, что если бы, например, у <вас>
было двести тысяч, так вы могли <бы> упрочить жизнь и повести отныне жизнь расчетливее?
– То есть, по крайней мере, я займусь тем, что мож- но будет сделать, – займусь воспитаньем детей, буду иметь в возможности доставить им хороших учителей.
– А сказать ли вам на это, Петр Петрович, что чрез два года будете опять кругом в долгах, как в шнурках?
Хлобуев несколько помолчал и начал с расстанов- кою:
– Однако ж нет, после этаких опытов…
– Да что ж опыты, – сказал Муразов. – Ведь я вас

знаю. Вы человек с доброй душой: к вам придет прия- тель попросить взаймы – вы ему дадите; увидите бед- ного человека – вы захотите помочь; приятный гость придет к вам – захотите получше угостить, да и поко- ритесь первому доброму движенью, а расчет и поза- бываете. И позвольте вам наконец сказать по искрен- ности, что детей-то своих вы не в состоянии воспи- тать. Детей своих воспитать может только тот отец,
который уж сам выполнил долг свой. Да и супруга ва- ша… она и доброй души… она совсем не так воспи- тана, чтобы детей воспитать. Я даже думаю – извини- те меня, Петр Петрович, – не во вред ли детям будет даже и быть с вами?
Хлобуев призадумался; он начал себя мысленно осматривать со всех сторон и наконец почувствовал,
что Муразов был прав отчасти.
– Знаете ли, Петр Петрович? отдайте мне на руки это – детей, дела; оставьте и семью вашу, и детей: я их приберегу. Ведь обстоятельства ваши таковы, что вы в моих руках; ведь дело идет к тому, чтобы умирать с голоду. Тут уже на все нужно решаться. Знаете ли вы Ивана Потапыча?
– И очень уважаю, даже несмотря на то что он ходит в сибирке.
– Иван Потапыч был миллионщик, выдал дочерей своих за чиновников, жил как царь; а как обанкрутился

– что ж делать? – пошел в приказчики. Не весело-то было ему с серебряного блюда перейти за простую миску: казалось-то, что и руки ни к чему не подыма- лись. Теперь Иван Потапыч мог бы хлебать с сереб- ряного блюда, да уж не хочет. У него уж набралось бы опять, да он говорит: «Нет, Афанасий Иванович,
102
служу я теперь уж не себе и <не> для себя, а потому,
что Бог так <судил>. По своей воле не хочу ничего де- лать. Слушаю вас, потому что Бога хочу слушаться, а не людей, и так как Бог устами лучших людей только говорит. Вы умнее меня, а потому не я отвечаю, а вы».
Вот что говорит Иван Потапыч; а он, если сказать по правде, в несколько раз умнее меня.
– Афанасий Васильевич! вашу власть и я готов над собою <признать>, ваш слуга и что хотите: отдаюсь вам. Но не давайте работы свыше сил: я не Потапыч и говорю вам, что ни на что доброе не гожусь.
– Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте цер- ковь доброхотным дательством благочестивых лю- дей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорив- шийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? –
да с книгой в руках, на простой тележке и отправляй-
102
То есть Васильевич.

тесь по городам и деревням. От архиерея вы получи- те благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
Петр Петрович был изумлен этой совершенно но- вой должностью. Ему, все-таки дворянину некогда древнего рода, отправиться с книгой в руках просить на церковь, притом трястись на телеге! А между тем вывернуться и уклониться нельзя: дело богоугодное.
– Призадумались? – сказал Муразов. – Вы здесь две службы сослужите: одну службу Богу, а другую –
мне.
– Какую же вам?
– А вот какую. Так как вы отправитесь по тем ме- стам, где я еще не был, так вы узнаете-с на месте все:
как там живут мужички, где побогаче, где терпят нуж- ду и в каком состоянье все. Скажу вам, что мужичков люблю оттого, может быть, что я и сам из мужиков.
Но дело в том, что завелось меж ними много всякой мерзости. Раскольники там и всякие-с бродяги смуща- ют их, против властей их восстановляют, против вла- стей и порядков, а если человек притеснен, так он лег- ко восстает. Что ж, будто трудно подстрекнуть чело- века, который, точно, терпит. Да дело в том, что не снизу должна начинаться расправа. Уж тогда плохо,
когда пойдут на кулаки: уж тут толку не будет – толь- ко ворам пожива. Вы человек умный, вы рассмотри- те, узнаете, где действительно терпит человек от дру-

гих, а где от собственного неспокойного нрава, да и расскажете мне потом все это. Я вам на всякий слу- чай небольшую сумму дам на раздачу тем, которые уже и действительно терпят безвинно. С вашей сто- роны будет также полезно утешить их словом и получ- ше истолковать им то, что Бог велит переносить без- ропотно, и молиться в это время, когда несчастлив, а не буйствовать и расправляться самому. Словом, го- ворите им, никого не возбуждая ни против кого, а всех примиряя. Если увидите в ком противу кого бы то ни было ненависть, употребите все усилие.
– Афанасий Васильевич! дело, которое вы мне по- ручаете, – сказал Хлобуев, – святое дело; но вы вспомните, кому вы его поручаете. Поручить его мож- но человеку почти святой жизни, который бы и сам уже <умел> прощать другим.
– Да я и не говорю, чтобы все это вы исполнили, а по возможности, что можно. Дело-то в том, что вы все- таки приедете с познаньями тех мест и будете иметь понятие, в каком положении находится тот край. Чи- новник никогда не столкнется с лицом, да и мужик-то с ним не будет откровенен. А вы, прося на церковь,
заглянете ко всякому – и к мещанину и к купцу, и бу- дете иметь случай расспросить всякого. Говорю-с вам это по той причине, что генерал-губернатор особенно теперь нуждается в таких людях; и вы, мимо всяких

канцелярских повышений, получите такое место, где не бесполезна будет ваша жизнь.
– Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил, – сказал Хлобуев. И в голосе его было замет- но ободренье, спина распрямилась, и голова припод- нялась, как у человека, которому светит надежда. –
Вижу, что вас Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное лучше нас, близоруких людей.
– Теперь позвольте вас спросить, – сказал Мура- зов, – что ж Чичиков и какого роду <дело>?
– А <про> Чичикова я вам расскажу вещи неслы- ханные. Делает он такие дела… Знаете ли, Афана- сий Васильевич, что завещание ведь ложное? Отыс- калось настоящее, где все имение принадлежит вос- питанницам.
– Что вы говорите? Да ложное-то завещание кто смастерил?
– В том-то и дело, что премерзейшее дело! Гово- рят, что Чичиков и что подписано завещание уже по- сле смерти: нарядили какую-то бабу, наместо покой- ницы, и она уж подписала. Словом, дело соблазни- тельнейшее. Говорят, тысячи просьб поступило с раз- ных сторон. К Марье Еремеевне теперь подъезжают женихи; двое уж чиновных лиц из-за нее дерутся. Вот какого роду дело, Афанасий Васильевич!
– Не слышал я об этом ничего, а дело, точно, не без

греха. Павел Иванович Чичиков, признаюсь, для меня презагадочен, – сказал Муразов.
– Я подал от себя также просьбу, затем, чтобы на- помнить, что существует ближайший наследник…
«А мне пусть их все передерутся, – думал Хлобу- ев, выходя. – Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его
– вот и все». Он стал думать о дороге, в то время, ко- гда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадоч- ный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доб- рое дело!»
А между тем, в самом деле, по судам шли просьбы за просьбой. Оказались родственники, о которых и не слышал никто. Как птицы слетаются на мертвечину,
так все налетело на несметное имущество, оставше- еся после старухи. Доносы на Чичикова, на подлож- ность последнего завещания, доносы на подложность и первого завещания, улики в покраже и в утаении сумм. Явились улики на Чичикова в покупке мертвых душ, в провозе контрабанды во время бытности его еще при таможне. Выкопали все, разузнали его преж- нюю историю. Бог весть откуда все это пронюхали и знали. Только были улики даже и в таких делах, об ко- торых, думал Чичиков, кроме его и четырех стен никто не знал. Покамест все это было еще судейская тайна

и до ушей его не дошло, хотя верная записка юрискон- сульта, которую он вскоре получил, несколько дала ему понять, что каша заварится. Записка была крат- кого содержания: «Спешу вас уведомить, что по де- лу будет возня: но помните, что тревожиться никак не следует. Главное дело – спокойствие. Обделаем все».
Записка эта успокоила совершенно его. «Этот чело- век, точно, гений», – сказал Чичиков.
В довершение хорошего, портной в это время при- нес <платье>. <Чичиков> получил желанье сильное посмотреть на самого себя в новом фраке наварин- ского пламени с дымом. Натянул штаны, которые об- хватили его чудесным образом со всех сторон, так что хоть рисуй. Ляжки так славно обтянуло, икры тоже,
сукно обхватило все малости, сообща им еще боль- шую упругость. Как затянул он позади себя пряжку, жи- вот стал точно барабан. Он ударил по нем тут щеткой,
прибавив: «Ведь какой дурак, а в целом он состав- ляет картину». Фрак, казалось, был сшит еще лучше штанов: ни морщинки, все бока обтянул, выгнулся на перехвате, показавши весь его перегиб. Под правой мышкой немного жало, но от этого еще лучше прихва- тывало на талии. Портной, который стоял в полном торжестве, говорил только: «Будьте покойны, кроме
Петербурга, нигде так не сошьют». Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: «Иностранец

из Лондона и Парижа». Шутить он не любил и дву- мя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным, так, чтобы впредь никто не появился с та- кими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь
«Карлсеру» или «Копенгара».
Чичиков великодушно расплатился с портным и,
оставшись один, стал рассматривать себя на досу- ге в зеркале, как артист с эстетическим чувством и con amore.
103
Оказалось, что все как-то было еще луч- ше, чем прежде: щечки интереснее, подбородок за- манчивей, белые воротнички давали тон щеке, атлас- ный синий галстук давал тон воротничкам; новомод- ные складки манишки давали тон галстуку, богатый бархатный <жилет> давал <тон> манишке, а фрак на- варинского дыма с пламенем, блистая, как шелк, да- вал тон всему. Поворотился направо – хорошо! Пово- ротился налево – еще лучше! Перегиб такой, как у ка- мергера или у такого господина, который так чешет по-французски, что перед ним сам француз ничего,
который, даже и рассердясь, не срамит себя непри- стойно русским словом, даже и выбраниться не уме- ет на русском языке, а распечет французским диалек- том. Деликатность такая! Он попробовал, склоня го- ловку несколько набок, принять позу, как бы адресо- вался к даме средних лет и последнего просвещения:
103
С любовью