Мертвые души. Николай Васильевич ГогольМертвые души
 Скачать 1.56 Mb.
|
|
(итал.). выходила просто картина. Художник, бери кисть и пи- ши! В удовольствии, он совершил тут же легкий пры- жок, вроде антраша. Вздрогнул комод и шлепнулась на землю склянка с одеколоном; но это не причинило никакого помешательства. Он назвал, как и следова- ло, глупую склянку дурой и подумал: «К кому теперь прежде всего явиться? Всего лучше…» Как вдруг в передней – вроде некоторого бряканья сапогов с шпорами и жандарм в полном вооружении, как <будто> в лице его было целое войско. «Прика- зано сей же час явиться к генерал-губернатору!» Чи- чиков так и обомлел. Перед ним торчало страшили- ще с усами, лошадиный хвост на голове, через пле- чо перевязь, через другое перевязь, огромнейший па- лаш привешен к боку. Ему показалось, что при другом боку висело и ружье, и черт знает что: целое войско в одном только! Он начал было возражать, страши- ло грубо заговорило: «Приказано сей же час!» Сквозь дверь в переднюю он увидел, что там мелькало и дру- гое страшило, взглянул в окошко – и экипаж. Что тут делать? Так, как был, в фраке наваринского пламени с дымом, должен был сесть и, дрожа всем телом, от- правился к генерал-губернатору, и жандарм с ним. В передней не дали даже и опомниться ему. «Сту- пайте! вас князь уже ждет», – сказал дежурный чи- новник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, че- рез которую он прошел, думая только: «Вот как схва- тит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Серд- це его забилось с такой силою, с какой не бьется да- же у наиревнивейшего любовника. Наконец раствори- лась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфеля- ми, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев. – Губитель, губитель! – сказал Чичиков. – Он мою душу погубит, зарежет, как волк агнца! – Я вас пощадил, я позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог; а вы запятна- ли себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, ка- ким когда-либо запятнал себя человек. Губы князя дрожали от гнева. – Каким же, ваше сиятельство, бесчестнейшим по- ступком и мошенничеством? – спросил Чичиков, дро- жа всем телом. – Женщина, – произнес князь, подступая несколько ближе и смотря прямо в глаза Чичикову, – женщина, которая подписывала по вашей диктовке завещание, схвачена и станет с вами на очную ставку. Чичиков стал бледен, как полотно. – Ваше сиятельство! Скажу всю истину дела. Я ви- новат; точно, виноват; но не так виноват. Меня обнес- ли враги. – Вас не может никто обнесть, потому что в вас мерзостей в несколько раз больше того, что может <выдумать> последний лжец. Вы во всю свою жизнь, я думаю, не делали небесчестного дела. Всякая ко- пейка, добытая вами, добыта бесчестно, есть воров- ство и бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь! Нет, теперь полно! С сей же минуты будешь отведен в острог и там, наряду с последними мерзавцами и разбойниками, ты должен <ждать> разрешенья уча- сти своей. И это милостиво еще, потому что <ты> ху- же их в несколько <раз>: они в армяке и тулупе, а ты… Он взглянул на фрак наваринского пламени с ды- мом и, взявшись за шнурок, позвонил. – Ваше сиятельство, – вскрикнул Чичиков, – умило- сердитесь! Вы отец семейства. Не меня пощадите – старуха мать! – Врешь! – вскрикнул гневно князь. – Так же ты ме- ня тогда умолял детьми и семейством, которых у тебя никогда не было, теперь – матерью! – Ваше сиятельство, я мерзавец и последний него- дяй, – сказал Чичиков голосом… 104 – Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но, вот Бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства… Но что за бедственные стечения обстоятельств! Кровью, ва- 104 В рукописи не дописано. ше сиятельство, кровью нужно было добывать насущ- ное существование. На всяком шагу соблазны и иску- шенье… враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была – точно вихорь буйный или судно среди волн по воле ветров. Я – человек, ваше сиятельство! Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он по- валился в ноги князю, так, как был, во фраке нава- ринского пламени с дымом, в бархатном жилете с ат- ласным галстуком, новых штанах и причесанных во- лосах, изливавших чистый запах одеколона. – Поди прочь от меня! Позвать, чтобы его взяли, солдат! – сказал князь взошедшим. – Ваше сиятельство! – кричал <Чичиков> и обхва- тил обеими руками сапог князя. Чувство содроганья пробежало по всем жилам <князя>. – Подите прочь, говорю вам! – сказал он, усилива- ясь вырвать свою ногу из объятья Чичикова. – Ваше сиятельство! не сойду с места, покуда не по- лучу милости! – говорил <Чичиков>, не выпуская са- пог князя и проехавшись, вместе с ногой, по полу в фраке наваринского пламени и дыма. – Подите, говорю вам! – говорил он с тем неизъяс- нимым чувством отвращенья, какое чувствует чело- век при виде безобразнейшего насекомого, которого нет духу раздавить ногой. Он стряхнул так, что Чичи- ков почувствовал удар сапога в нос, губы и округлен- ный подбородок, но не выпустил сапога и еще с боль- шей силой держал ногу в своих объятьях. Два дюжих жандарма в силах оттащили его и, взявши под руки, повели через все комнаты. Он был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бы- вает человек, видящий перед собою черную, неотвра- тимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему… В самых дверях на лестницу навстречу – Муразов. Луч надежды вдруг скользнул. В один миг с силой неестественной вырвался он из рук обоих жандармов и бросился в ноги изумленному старику. – Батюшка, Павел Иванович, что с вами? – Спасите! ведут в острог, на смерть… Жандармы схватили его и повели, не дали даже и услышать. Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два сквер- ных стула, с железною решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой шел дым и не давало тепла, – вот обиталище, где помещен был наш <герой>, уже бы- ло начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма. Не дали даже ему рас- порядиться взять с собой необходимые вещи, взять шкатулку, где были деньги. Бумаги, крепости на мерт- вые <души> – все было теперь у чиновников! Он по- валился на землю, и плотоядный червь грусти страш- ной, безнадежной обвился около его сердца. С воз- растающей быстротой стала точить она это сердце, ничем не защищенное. Еще день такой, день такой грусти, и не было <бы> Чичикова вовсе на свете. Но и над Чичиковым не дремствовала чья-то всеспаса- ющая рука. Час спустя двери тюрьмы растворились: взошел старик Муразов. Если бы терзаемому палящей жаждой влил кто в засохнувшее горло струю ключевой воды, то он бы не оживился так, как оживился бедный Чичиков. – Спаситель мой! – сказал Чичиков и, схвативши вдруг его руку, быстро поцеловал и прижал к груди. – Бог да наградит вас за то, что посетили несчастного! Он залился слезами. Старик глядел на него скорбно-болезненным взо- ром и говорил только: – Ах, Павел, Павел Иванович! Павел Иванович, что вы сделали? – Я подлец… Виноват… Я преступил… Но посу- дите, посудите, разве можно так поступать? Я – дво- рянин. Без суда, без следствия, бросить в тюрьму, отобрать все от меня: вещи, шкатулка… там деньги, там все имущество, там все мое имущество, Афана- сий Васильевич, – имущество, которое кровным по- том приобрел… И, не в силах будучи удерживать порыва вновь под- ступившей к сердцу грусти, он громко зарыдал голо- сом, проникнувшим толщу стен острога и глухо ото- звавшимся в отдаленье, сорвал с себя атласный гал- стук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени с дымом. – Павел Иванович, все равно: и с имуществом, и со всем, что ни есть на свете, вы должны проститься. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека. – Сам погубил себя, сам знаю – не умел вовремя остановиться. Но за что же такая страшная <кара>, Афанасий Васильевич? Я разве разбойник? От ме- ня разве пострадал кто-нибудь? Разве я сделал ко- го несчастным? Трудом и потом, кровавым потом до- бывал копейку. Зачем добывал копейку? Затем, что- бы в довольстве прожить остаток дней, оставить что- нибудь детям, которых намеревался приобресть для блага, для службы отечеству. Покривил, не спорю, покривил… что ж делать? Но ведь покривил, увидя, что прямой дорогой не возьмешь и что косой доро- гой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрял- ся. А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи с казны, иль небогатых людей грабят, последнюю ко- пейку сдирают с того, у кого нет ничего!.. Афанасий Васильевич! Я не блудничал, я не пьянствовал. Да ведь сколько трудов, сколько железного терпенья! Да я, можно сказать, выкупил всякую добытую копейку страданьями, страданьями! Пусть их кто-нибудь вы- страдает то, что я! Ведь что вся жизнь моя: лютая борьба, судно среди волн. И потеряно, Афанасий Ва- сильевич, то, что приобретено такой борьбой… Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висев- шую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе в волосы, об укреп- ленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ни- чем не угасимую боль сердца. – Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! – говорил <Муразов>, скорбно смотря на него и качая <голо- вой>. – Я все думаю о том, какой бы из вас был чело- век, если бы так же, и силою и терпеньем, да подви- зались бы на добрый труд и для лучшей <цели>! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят доб- ро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки!.. да умели бы так по- жертвовать для добра и собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки!.. – Афанасий Васильевич! – сказал бедный Чичиков и схватил его обеими руками за руки. – О, если бы уда- лось мне освободиться, возвратить мое имущество! клянусь вам, повел бы отныне совсем другую жизнь! Спасите, благодетель, спасите! – Что ж могу я сделать? Я должен воевать с зако- ном. Положим, если бы я даже и решился на это, но ведь князь справедлив, – он ни за что не отступит. – Благодетель! вы все можете сделать. Не закон ме- ня страшит, – я перед законом найду средства, – но то, что непов<инно> я брошен в тюрьму, что я пропаду здесь, как собака, и что мое имущество, бумаги, шка- тулка… спасите! Он обнял ноги старика, облил их слезами. – Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! – говорил старик Муразов, качая <головою>. – Как вас ослепило это имущество! Из-за него вы и бедной души своей не слышите! – Подумаю и о душе, но спасите! – Павел Иванович! – сказал старик Муразов и оста- новился. – Спасти вас не в моей власти, – вы сами видите. Но приложу старанье, какое могу, чтобы об- легчить вашу участь и освободить. Не знаю, удаст- ся ли это сделать, но буду стараться. Если же, паче чаянья, удастся, Павел Иванович, – я попрошу у вас награды за труды: бросьте все эти поползновенья на эти приобретения. Говорю вам по чести, что если бы я и всего лишился моего имущества, – а у меня его больше, чем у вас, – я бы не заплакал. Ей-ей, <де- ло> не в этом имуществе, которое могут у меня кон- фисковать, а в том, которого никто не может украсть и отнять! Вы уж пожили на свете довольно. Вы сами называете жизнь свою судном среди волн. У вас есть уже чем прожить остаток дней. Поселитесь себе в ти- хом уголке, поближе к церкви и простым, добрым лю- дям; или, если знобит сильное желанье оставить по себе потомков, женитесь на небогатой доброй девуш- ке, привыкшей к умеренности и простому хозяйству. Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет. В нем нет успоко- енья. Вы видите: все в нем враг, искуситель или пре- датель. Чичиков задумался. Что-то странное, какие-то неведомые дотоле, незнаемые чувства, ему необъяс- нимые, пришли к нему: как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного дет- ства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутно занесенное зим- ней вьюгой окно. – Спасите только, Афанасий Васильевич! – вскри- чал он, – поведу другую жизнь, последую вашему со- вету! Вот вам мое слово! – Смотрите же, Павел Иванович, от слова не отсту- питесь, – сказал Муразов, держа его руку. – Отступился бы, может быть, если бы не такой страшный урок, – сказал, вздохнувши, бедный Чичи- ков и прибавил: – Но урок тяжел; тяжел, тяжел урок, Афанасий Васильевич! – Хорошо, что тяжел. Благодарите за это Бога, по- молитесь. Я пойду о вас стараться. Сказавши это, старик вышел. Чичиков уже не плакал, не рвал на себе фрака и волос: он успокоился. – Нет, полно! – сказал он наконец, – другую, другую жизнь. Пора в самом деле сделаться порядочным. О, если бы мне как-нибудь только выпутаться и уехать хоть с небольшим капиталом, поселюсь вдали от… А купчие?.. – Он подумал: «Что ж? зачем оставить это дело, стольким трудом приобретенное?.. Больше не стану покупать, но заложить те нужно. Ведь приобре- тенье это стоило трудов! Это я заложу, заложу, с тем чтобы купить на деньги поместье. Сделаюсь помещи- ком, потому что тут можно сделать много хорошего». И в мыслях его пробудились те чувства, которые овла- дели им, когда он был <у> Гоброжогло, 105 и милая, при греющем свете вечернем, умная беседа хозяина о том, как плодотворно и полезно занятье поместьем. Деревня так вдруг представилась ему прекрасно, точ- но как бы он в силах был почувствовать все прелести деревни. – Глупы мы, за суетой гоняемся! – сказал он нако- нец. – Право, от безделья! Все близко, все под рукой, а мы бежим за тридевять <земель>. Чем не жизнь, ес- ли займешься хоть бы и в глуши? Ведь удовольствие действительно в труде. И ничего нет слаще, как плод собственных трудов… Нет, займусь трудом, поселюсь в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж в самом деле, будто я уже совсем негодный? У меня есть способности к хозяй- ству; я имею качества и бережливости, и расторопно- сти, и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться, чувствую, что есть. Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нуж- но исполнять человеку на земле, не отрываясь от того места и угла, на котором он постановлен. И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума горо- дов и тех обольщений, которые от праздности выду- мал, позабывши труд, человек, так сильно стала пе- ред ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю 105 То есть Костанжогло. неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяже- лый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть. Но… одностворчатая дверь его нечистого чула- на растворилась, вошла чиновная особа – Самосви- стов, эпикуреец, собой лихач, отличный товарищ, ку- тила и продувная бестия, как выражались о нем са- ми товарищи. В военное время человек этот наде- лал бы чудес: его бы послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть перед носом у самого неприятеля пушку, – это его бы дело. Но за неимением военного поприща, на котором бы, может быть, он был честным человеком, он пакостил и гадил. Непостижимое дело! с товарищами он был хорош, никого не продавал и, давши слово, держал; но высшее над собою начальство он считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, про- ломом или упущением… – Знаем все об вашем положении, все услышали! – сказал он, когда увидел, что дверь за ним плотно за- творилась. – Ничего, ничего! Не робейте: все будет поправлено. Все станет работать за вас и – ваши слу- ги! Тридцать тысяч на всех – и ничего больше. – Будто? – вскрикнул Чичиков. – И я буду совершен- но оправдан? – Кругом! еще и вознагражденье получите за убыт- ки. – И за труд?.. – Тридцать тысяч. Тут уже все вместе – и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарю. – Но позвольте, как же я могу? Мои все вещи… шка- тулка… все это теперь запечатано, под присмотром… – Через час получите все. По рукам, что ли? Чичиков дал руку. Сердце его билось, и он не дове- рял, чтобы это было возможно… – Пока прощайте! Поручил вам <сказать> наш об- щий приятель, что главное дело – спокойствие и при- сутствие духа. «Гм! – подумал Чичиков, – понимаю: юрискон- сульт!» Самосвистов скрылся. Чичиков, оставшись, все еще не доверял словам, как не прошло часа после этого разговора, как была принесена шкатулка: бума- ги, деньги – и всё в наилучшем порядке. Самосви- стов явился в качестве распорядителя: выбранил по- ставленных часовых за то, что небдительно смотрели, приказал приставить еще лишних солдат для усиле- нья присмотра, взял не только шкатулку, но отобрал даже все такие бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова; связал все это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немед- ленно к самому Чичикову, в виде необходимых ноч- ных и спальных вещей, так что Чичиков, вместе с бу- магами, получил даже и все теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела. Это скорое достав- ление обрадовало его несказанно. Он возымел силь- ную надежду, и уже начали ему вновь грезиться кое- какие приманки: вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и тишина стали бледней, го- род и шум – опять ярче, ясней… О, жизнь! А между тем завязалось дело размера беспредель- ного в судах и палатах. Работали перья писцов, и, по- нюхивая табак, трудились казусные головы, любуясь, как художники, крючковатой строкой. Юрисконсульт, как скрытый маг, незримо ворочал всем механизмом; всех опутал решительно, прежде чем кто успел осмот- реться. Путаница увеличилась. Самосвистов превзо- шел самого себя отважностью и дерзостью неслыхан- ною. Узнавши, где караулилась схваченная женщина, он явился прямо и вошел таким молодцом и началь- ником, что часовой сделал ему честь и вытянулся в струнку. |