О сложности. О сложностности by Морен Эдгар (z-lib.org). О сложностности
 Скачать 1.29 Mb.
|
|
II Сложностность, о которой идет речь, очевидно, крайне проблематична, особенно, с учетом преоблада- ющего исторического и культурного контекста. В школе мы научились разделять области обучения: история, О сложностности 217 география, физика и т. д. Ну и ладно! В то же время, однако, более пристальный взгляд говорит нам, что экспериментально химия совпадает с микрофизикой. Мы знаем, что история всегда имеет место на опреде- ленной территории со связанной с ней географией. И теперь мы знаем, что география включает в себя историю космоса, прописанную в сельской местности, в горах и на планах. ... Таким образом, мы действительно должны различать между разными областями изучения, но мы должны избегать абсолютного разделения. Мы хорошо научились тому, как разделять. Мы отделяем объект от его окружающей среды, также как мы изолируем его от рассматривающего его наблюдателя. Наше мышление является дизъюнктивным и редуктивным: мы стремимся объяснять целое с помощью тех частей, из которых оно состоит. Мы хотим устранить проблему сложностности. Это создает серьезное препятствие, коренящееся в том способе мышления, какой навязывается нам с детства, развивается в школе и в университетах и закрепляется благодаря специализации; и, таким образом, наши обще- ства все чаще управляются экспертами и специалистами. Проблема здесь — и это серьезная проблема — со- стоит в том, что специалисты превосходно решают про- блемы, возникающие в рамках их специальностей, но лишь при условии, что они избегают вмешивающихся из соседних специальностей факторов, но только до тех пор, пока не появится новый проблемный элемент. Ибо, как только появляется что-то новое или мешающее, эксперт, как правило, терпит неудачу несколько чаще, чем не эксперт. Таким образом, мы начинаем презирать общие идеи, поскольку, как утверждается, такие идеи «строятся на песке», они пусты и лишены каких-либо «доказательств». Однако эксперты не могут обойтись без общих идей; у них есть общие представления о Эдгар Морен 218 жизни, мире, любви, мужчине, женщине, политике ... Именно их идеи — самые бедные из общих идей, ибо они никогда не ставятся под сомнение и не подверга- ются контролю. Мы не можем жить без общих идей, под которыми я имею в виду идеи о человеческой природе, о жизни, об обществе. За последние двадцать или тридцать лет классическая наука разложила на составляющие космос, разложила на составляющие жизнь, заявив, что ее не существует, что существуют только молекулы, гены ... Классическая наука разло- жила на составляющие общество; ее фрагментарные демографические и экономические исследования раз- ложили на составляющие глобальную проблему и даже само человечество, которое, если и не является почти иллюзией, вряд ли могло бы заслуживать внимания специалистов. Но мы, конечно, не можем отказаться от фундаментальных вопросов, которые люди всегда задавали с тех пор, как начали мыслить, вглядываться в звездное небо, с тех пор, как мы — как граждане — спросили себя, как построить лучшее общество или, по крайней мере, общество, в котором меньше зла; с тех пор, как мы спросили: «Но откуда мы пришли? В чем смысл жизни?» Мы не можем прожить свои жизни, уклоняясь от этих вопросов, как если бы те были глупыми или неуместны- ми. Их, конечно, можно устранить, но тогда единствен- ной функцией знания становится манипулирование. Более того, как ясно заметил Гуссерль, как только наука, или, точнее, техно-наука, перестает подвергать себя со- мнению, к только она перестает задумываться о своей эволюции, своих основах и более широких последствиях, она становится слепой машиной. Как это ни парадок- сально, современная наука, столь много узнавшая о космосе, о звездах, о бактериях и многих других вещах, О сложностности 219 совершенно слепа по отношению к себе и своим силам, и мы не знаем, ведет ли она нас. III Но если существуют такие формы мышления, которые когда-либо заставляют нас редуцировать, расщеплять и затемнять великие вопросы внутри нас, то потому, что нашим мышлением управляет глубокая и скрытая пара- дигма, без нашего о ней ведома. Мы верим, что видим то, что реально; но реально мы видим лишь то, что по- зволяет нам увидеть эта парадигма, и мы затушевываем то, что она требует, чтобы мы не видели. Сегодня, в этом столетии, мы сталкиваемся со следующим вопросом: станем ли мы свидетелями начала парадигмального сдви- га — сдвига в направлении сложностности? Я считаю, что мы можем подойти к этому вопросу с трех разных сторон — со стороны естественных наук, со стороны гуманитарных наук и со стороны политики. Почему нужно полагать, будто в естествознании начался парадигмальный сдвиг? Потому что в этом столетии мы стали свидетелями краха того, что было центральной догмой классической физики. Для Декарта и Ньютона физический мир был совершенен. Почему? Потому что он был выражением божественного совер- шенства. Даже после того, как Лаплас изгнал Бога из мира, он продолжал верить, что мир совершенен, или, вернее, он передал этот божественный атрибут миру. Для Лапласа мир был совершенно детерминированной ма- шиной, каждое движение которой, будь то прошлое или будущее, могло быть в принципе известно с абсолютной определенностью (так сказать, с помощью всесильного демона). Это был полностью упорядоченный механизм. Любой беспорядок может быть только иллюзорным или Эдгар Морен 220 просто кажущимся. Такой мир был составлен из ма- леньких, неделимых, элементарных блоков — то есть, из атомов. Но мы видим, как рухнул этот мир, причем с двух сторон сразу! Снизу, когда мы поняли, что атом — это не блок, а чрезвычайно сложная система частиц, которые сами представляют собой крайне сложные объекты на границе между материальным и не-материальным, обла- дая странным качеством проявляться то как волна, то как частица. И в микро-физическом мире мы видим только облако неопределенности, из которого можем вывести лишь статистическую упорядоченность. На уровне космоса механический и вечный мир рухнул тридцать лет назад с открытием разбегающихся галактик, с открытием космического фонового излу- чения при 3 градусах Кельвина, с гипотезой, что этот мир родился из в первичного огня или из небольшой первоначальной флуктуации в Вакууме и что этот мир возникает из смеси порядка и беспорядка. Он был ро- жден из беспорядка в том смысле, что возник благодаря воспламенению и сильному жару (что включает в себя беспорядочное перемешивание частиц или атомов). Но здесь равным образом речь идет о порядке, когда определенные частицы соединяются, встречаясь друг с другом в окружающем беспорядке, и именно в этот момент конституируется несколько главных принципов, позволяющих формировать ядра наряду с галактиками и звездами. Таким образом, наша вселенная — это плод того, что я назвал диалогом порядка и беспорядка. Диалогом в том смысле, что речь идет о двух совершенно разнородных, взаимоисключающих понятиях, придающих существен- ную роль тому, что детерминистам казалось непреем- лимым. Последние протестуют: «Как это? Беспорядок? Но нет никакого беспорядка. Он — иллюзия!» Хорошо, О сложностности 221 но беспорядок не только существует, он даже играет во вселенной продуктивную роль. И это самый удивитель- ный феномен. Именно диалог порядка и беспорядка порождает все живые организации во вселенной. Теперь мы можем видеть, что то, что верно в физическом мире, равным образом верно и для происхождения жизни, которая, по-видимому, появились посреди водоворотов, извержений и штормов около четырех миллиардов лет назад. Таким образом, мы вынуждены работать с бес- порядком и неопределенностью и при этом осознать, что это не означает, будто мы позволим им подавлять нас; скорее, это означает, наконец-то прийти к согласию с ними с помощью более динамичной и сложностной формы мышления. Гегель говорил, что истинное мыш- ление — это мышление, которое прямо смотрит в лицо смерти. Мы могли бы добавить, что истинное мышле- ние — это мышление, которое прямо смотрит в лицо беспорядка и неопределенности. Фактически, сейчас мы являемся свидетелями рожде- ния науки нового типа, которая значительно отличается от ее классической версии. Я бы обратил внимание на три примера. Первый — космология, требующая ин- теграции данных от наблюдательной астрономии, от радиотелескопов, а также данных от ускорителей частиц в микрофизике, с целью попытаться вообразить, какие условия преобладали, скажем, во время образования пер- вых физических элементов, когда возникала вселенная. Таким образом, космология — это рефлексивная наука, состоящая из разнообразных элементов. Второй пример предоставлен науками о земле: геология, метеорология, вулканология и сейсмология были совсем недавно, лет тридцать назад, совершенно разрозненными дисципли- нами. То есть, до того момента, когда, благодаря теории тектонических плит, мы постигли Землю как живую Эдгар Морен 222 систему (не в смысле биологических организмов, таких как мы, но в смысле ее собственной жизни, ее собствен- ных правил, ее само-производства, ее преобразований и ее истории), что позволило всем этим дисциплинам вступить во взаимосвязь вокруг идеи Земли как системы. Наука об экологии так же нова, поскольку ее централь- ное понятие — понятие экосистемы. Экосистема — это организационный ансамбль, который конституируется посредством взаимодействий между живыми существа- ми — одноклеточными организмами, растениями, жи- вотными — и геофизическими условиями определенного места, биотопа, экологической ниши. В более широком масштабе экосистемы сами являются частью обширной системы, называемой биосферой, у которой есть своя собственная жизнь и регулятивные правила. Другими словами, тут имеют место науки, чьи объек- ты являются системами. Это говорит нам о том, что мы должны обобщить понятие системы так, чтобы сместить закрытое, монотонное и единообразное представление об объектах. Все объекты, какие мы знаем, на самом деле являются системами, а это означает, что они обладают определенной организацией. IV На этом этапе нам приходится иметь дело с пробле- мой, которая долгое время игнорировалась, поскольку считалось, что организация является функцией чистого и простого порядка. Фактически, организация — это то, что связывает систему вместе, причем система представляет собой какое-либо целое, конституируемое благодаря группированию и объединению различных элементов. О сложностности 223 И идея, разрушающая любую попытку редукциони- стского объяснения, состоит в том, что целое обладает рядом свойств и качеств, которых нет у изолированных частей. Бактерия обладает качествами и свойствами само-производства, движения, чувствования и само-вос- становления, которыми никоим образом не обладают составляющие ее изолированные макромолекулы. Мы можем назвать эти качества «эмерджентными», по- скольку они возникают только вместе с целым. Такие эмерджентные качества могут создавать обратную связь с частями. Я сказал, что общество — это целое, чьи каче- ства создают обратную связь с индивидами посредством языка, культуры, и образования. Следовательно, целое больше, чем сумма частей. В то же время, однако, целое меньше, чем сумма частей, так как организация целого налагает ограничения и запреты на составляющие его части, которые более не обладают полной свободой. Социальная организация навязывает свои законы, свои табу и запреты индивидам, которые не могут делать все, что захотят. Таким образом, целое одновременно и больше, и меньше суммы своих частей. Благодаря ма- ленькому слову «организация» нам дана сложностность, обязывающая нас в каждом случае задавать как преиму- щества, так и ограничения, и, таким образом, избегать прославления самых крупных организаций. Фактически, если крайне большая организация налагает слишком строгие ограничения, то предпочтительнее обратиться к меньшим организациям («Малое — это прекрасно!»), где можно найти меньше ограничений для частей или индивидов. Все это ведет нас к рассмотрению различий между организациями и оценке их на основе свободы или ограничений, которые они в себя включают. На этом этапе я бы обратил внимание на фундамен- тальное различие между живыми машинами, которые Эдгар Морен 224 я описал в терминах само-эко-организации, и искус- ственными, которые мы производим на наших заводах. Фон Нейман уже указывал на это различие еще в 1950-х годах. Фон Нейман начал со следующего парадокса: ис- кусственная машина состоит из чрезвычайно надежных компонентов, каждый из которых был изготовлен и ис- пытан. Мы выбираем самые стойкие, самые надежные и самые приспособленные к той работе, для которой они сконструированы. Однако искусственные машины — как только начинают функционировать — начинают изнашиваться. Напротив, живая машина, вроде бакте- рии, сделана из не слишком надежных компонентов. Ее молекулы весьма легко разрушаются. В то время как искусственные машины начинают изнашиваться, как только начинают функционировать, живая машина с самого начала претерпевает определенное развитие. Она также, в конце концов, изнашивается, но ее износ будет другого рода. Почему так? Ответ был дан Гераклитом более 2000 лет назад в чрезвычайно сжатой формуле: «Жизнь от смерти, смерть от жизни». Как я понимаю, «Жизнь от смерти» означает, что, хотя молекулы живого организма разрушаются, он способен производить новые молекулы, обновляющие его. Мы постоянно обновляем- ся. Каждое сердцебиение орошает весь организм кровью, детоксифицированной легкими. Другими словами, мы обновляемся шестьдесят раз в минуту, а наши молекулы омолаживаются несколько раз в год. Мы выживаем за счет смерти обновляющих нас клеток. Но тогда почему же мы умираем? Потому что все такое обновление, в конце концов, крайне изнурительно. Вот почему, к не- счастью, мы умираем. Мы умираем от жизни. Фон Фёрстер обратил внимание еще на одну харак- теристику живых машин. Речь идет о нетривиальных машинах. «Тривиальная машина, — говорил он, — это О сложностности 225 машина, чье поведение можно понять, зная то, что посту- пает ей на выходы, и то, что появляется на входе. Даже не зная, что происходит внутри машины, ее поведение можно предсказать». Мы все знакомы с поведением три- виальных машин. Живые машины часто ведут себя как тривиальные машины. Наше поведение предсказуемо: мы более или менее вовремя и вполне предсказуемым образом ходим по утрам на работу. Но порой мы делаем совершенно неожиданные вещи. Я помню очень хорошего моего друга, который, собравшись жениться, обратился к мэру Парижа. По- следний спросил невесту: «Вы хотите выйти замуж за такого-то и такого-то месье?» «Да», — ответила она. Затем он задал вопрос жениху: «Вы хотите жениться на такой-то и такой-то мадмуазель?» Тот заколебался. В руке у него ромашка. Выщипывая лепестки один за другим и повторяя «да, нет, да, нет...», он заканчивает на «нет» и говорит: «Мне жаль». По общему признанию, это — редкое явление. Но опять же, есть много исторических моментов, и все они — результат нетривиальной работы человеческой машины. Когда кто-то говорит, что не следует отвечать на оскорбление, а подставлять другую щеку, а значит прощать, то это нетривиальная реакция, противореча- щая логике вендетты, мести и наказания. Таковы огромные различия между искусственными и живыми машинами. Искусственные машины не тер- пят беспорядка. Как только один элемент становится неупорядоченным, машина останавливается. Живые машины, напротив, могут терпеть большое количество беспорядка. Например, в наших телах происходит не- прерывное и неконтролируемое размножение клеток, но они (в большинстве случаев) не превращаются в рак, потому что в определенный момент вмешивается Эдгар Морен 226 иммунологическая защита и вынуждает их прекращать размножение. Человеческие общества терпят огромное количество беспорядков, и одним из аспектов такого беспорядка является то, что мы называем свободой. Таким образом, мы можем использовать беспорядок как необходимый элемент в инновационных и творческих процессах, потому что все инновации и творчество неизбежно должны рассматриваться как отклонение и ошибка с точки зрения ранее фиксированной системы. Тогда, именно так мы должны постигать фундаменталь- ную сложностность всей живой реальности. Я бы добавил, что если нужно рассматривать не объекты, а системы, то это означает, что сама система может рассматриваться как часть полисистемы или как содержащаяся в конкретной окружающей среде или экосистеме. Я уже говорил, что наша окружающая среда вписана в нас. Здесь мы должны сослаться на гологра- фический принцип: не только часть находится внутри целого, но и целое пребывает в части. Более того, этот принцип ставит еще один важный во- прос. Раньше считалось, что мы обладаем определенным объективным знанием, поскольку исключили наблю- дателя как просто контингентный элемент. Однако мы знаем, что мы воспринимаем реальность — или то, что мы воспринимаем и называем реальностью, — только благодаря ментальным структурам и паттернам, позво- ляющим нам организовывать наш опыт во временных и пространственных терминах. Мы действовали так, будто внешний мир существует сам по себе и будто наши зна- ния о нем составляют его точный фотографический об- раз. Но такой способ мышления становится совершенно несостоятельным, как только мы понимаем, что все зна- ния — это перевод и реконструкция. Всякое познание — перевод в том смысле, что стимулы, воздействующие на О сложностности 227 глаза, воспринимаются миллионами различных клеток, которые вместе составляют сообщение, передаваемое в мозг через зрительный нерв с помощью двоичного кода. Все эти сообщения принимаются разными областями мозга, смешиваются и преобразуются для получения восприятия или представления. Таким образом, тут имеют место перевод и реконструкция. V Здесь мы вступаем в дебаты, развернувшиеся вокруг конструктивизма. Лично я ко-конструктивист, а это зна- чит, что я думаю, что мы конструируем наше восприятие мира, но с помощью самого мира, как бы дающего нам в долг. Это не значит, однако, что мы можем избежать статуса знания как «перевода» и «конструирования». Удивительно, что наш мозг полностью закрыт внутри черепа, что он не коммуницирует напрямую с внеш- ним миром, и именно мир посылает стимулы, которые трансформируются в сообщении, сами превращаются в информацию, а последняя, в свою очередь, трансфор- мируется в восприятие. Все это чрезвычайно важно и справедливо для любого познания. Более того, в то вре- мя как события в науке, как казалось, указывали на то, что наблюдатель должен быть навсегда изгнан, именно сама наука вновь ввела его. Именно принцип неопреде- ленности Гейзенберга доказывает — и, если можно так выразиться, по чисто физическим причинам, — что если мы хотим осуществить наблюдение на микрофизическом уровне, то должны использовать фотоны, которые будут возмущать наблюдаемые частицы. Другими словами, есть предел, за которым наблюдатель становится вме- шивающимся фактором. Эдгар Морен 228 Но что еще более важно, Нильс Бор и представители так называемой Копенгагенской интерпретации кван- товой механики считали, что то, что мы знаем, — это не сам мир, а мир вместе с нашими знаниями о нем. Мы не можем изолировать мир от наших структур познания. Ум и мир нераздельны. И это особенно верно в отношении человеческого мира. Социология и антропология больше не могут претендовать на звание «научных», если рассма- триваются только как анализ анкет от опрашиваемых. Очевидно, что наблюдатель должен анализировать себя, наблюдая за другими. Возьмем случай антропологии. Если в начале этого столетия антропология была столь сбита с пути, то потому, что антропологов убедили, будто они — хозяева познания и рациональности, и со своей Западной точки зрения они нашли то, что посчи- тали архаичным миром взрослых детей, живших чисто анимистическим, «мистическим» или невротическим образом. Леви-Брюль говорил, что те, кого он называл «примитивами» в своих публикациях, жили в состоянии «мистики причастности». Он никогда не задавался во- просом, как Витгенштейн, когда тот читал произведения Джеймса Фрэзера: «Но как может быть, что эти дикари, проводившие время в танцах, пении, проводившие колдовские ритуалы и магические действия, одинаково хорошо знают, как охотиться с помощью реальных стрел, с помощью истинной стратегии и истинным знанием внешнего мира?» Мы не признавали, что магия и раци- ональность сосуществовали в таких обществах. Точно так же мы не видели, что в нашем обществе есть как магия, так и рациональность, а магия есть даже внутри нашей рациональности. Поэтому антропологи должны разместиться в мире, в котором обитают, чтобы попы- таться понять полностью тот странный мир, который собираются изучать. О сложностности 229 Но легче ли социологам, изучающим свое собственное общество? Ни в малейшей степени! Потому что сами социологи являются частью целого; они обладают лишь частичной точкой зрения. Хотя в неком смысле они также включают в нее и целое, они одержимы собственным об- ществом. Поэтому нужно приложить экстраординарные умственные усилия, чтобы найти мета-точку-зрения. Но как найти мета-точку-зрения внутри данного общества? Очевидно, что мы знаем чего-то о других обществах: изучая прошлые общества, воображая возможные или будущие общества и противопоставляя их существующе- му обществу, дабы децентрировать себя. И точка зрения сложностности говорит нам именно о том, что безумно полагать, будто мы можем знать вещи со всеведущей точки зрения, с какого-то высшего пьедестала, глядя на вселенную сверху вниз. Тут нет всеведущей привелегиро- ванной точки зрения. Но что нужно сделать, чтобы избе- жать тотального релятивизма или этноцентризма, так это построить мета-точку-зрения. Как будто мы заключены в лагеря, но все еще способны строить смотровые вышки и с этой точки зрения могли видеть и лагерь, и то, что происходит во внешнем мире. Мы можем учреждать мета-точки-зрения, однако ограниченные и хрупкие. Поэтому социологические, антропологические или любые другие формы познания должны достигать мета-точки-зрения. У нас здесь есть абсолютное тре- бование, позволяющее отличать простой способ мыш- ления — когда мы верим, что обладаем истиной, когда мы думаем, что знание просто отражает то, что есть, и когда не нужно знать себя, чтобы знать объект, — от сложностного знания, требующего самонаблюдения (и я бы добавил, самокритики), поворачивающегося в сторону наблюдателя-мыслителя. Таковы некоторые |