О сложности. О сложностности by Морен Эдгар (z-lib.org). О сложностности
 Скачать 1.29 Mb.
|
|
VI Вернемся к проблеме человека: когда мы говорим о человеке, у нас есть ощущение чего-то общего и аб- страктного. Во-первых, люди несколько странноваты, они, одновременно, биологические и не-биологические существа. Для удобства мы изучаем биологическую сторону человека на факультетах биологии, а куль- турную и психологическую сторону на гуманитарных и психологических факультетах. У людей есть мозги, которые являются биологическими органами, и разум, который являются психическим органом. Но такие ор- ганы никогда не встречаются, и люди, изучающие мозг, не осознают, что делают они это с помощью разума (и наоборот). Такое разделение, с которым мы живем, иска- жает наше видение. Более того, человек по своей природе не просто био-культурное существо. Отношения между видом, обществом и индивидом многомерны. И этот человек, которого в наших справочниках назвали «homo sapiens», также является и «homo demens» * *. Как говорит Касториадис: «Человек — это то безумное животное, чье безумие изобрело разум». Дело в том, что человек не может провести жесткую границу между мудростью и глупостью. В чем, например, состоит мудрая жизнь? Ясно, что никто не дал универсально удовлетворитель- ного ответа на этот вопрос. И в этих человеческих существах, которые одновре- менно мудры и безумны, присутствует два неразрывно смешанных вида мышления: мышления — которое я * Человек безумный (лат.) — прим. пер. О сложностности 231 назову рациональным, эмпирическим и техническим, — существовавшее в предыстории и предшествующее человечеству (поскольку поведение животных пользу- ется наблюдениями, рассуждениями и методами), но которое, очевидно, особенно развито у людей. У нас также есть символическое, мифологическое и магическое мышление. Оба вида мышления всегда в какой-то степе- ни со-активны. Любой, кто интересуется человеческой психикой, знает, что мечты, фантазии и заблуждения — неотъемлемая часть человеческой природы. Они не просто дым и пар, но вплетены в саму ткань жизни. «Мы созданы из того же вещества, что и наши сны», как говорит Шекспир. Почему об этом забывают? Почему мы остаемся столь недалекими? Почему мы продолжаем рассматривать людей исключительно с точки зрения их социального или профессионального статуса, их стандарта жизни, их возраста, пола или того, как они предстают в опросах общественного мнения? Каждый человек, даже самый анонимный, — это подлинный космос. Не только потому, что рой взаимодействий в его мозге больше, чем все взаимодействия между звездными телами в космосе, но также и потому, что он таит в себе сказочный и неизвестный мир. В течение достаточно долгого времени превосход- ство литературы над гуманитарными науками состоя- ло в признании ею этой истины и именно в то время, когда гуманитарные и социальные науки полностью уничтожили существование индивида. Однако сегодня биология открывает нам необычайное анатомическое и психологическое разнообразие индивидов. В прекрасном тексте «Уроки для первобытных людей» Ниль изучил амазонское племя, жившее в изоляции пятьсот лет. Он обнаружил индивидов, столь же отличающихся друг от Эдгар Морен 232 друга, как и индивиды в парижском метро или на улицах Буэнос-Айреса. Единичное, конкретное, страсти и страдания плоти — живая кровь романа. Когда Бальзак пытался понять людей, анализируя их лица вместе с их стилями пове- дения, их мебелью и окружением, он явно проделывал что-то сложностное. Когда Стендаль показал важность небольших и, по-видимому, незначительных деталей, ко- торые, тем не менее, играют столь важную роль в жизни, он работал со сложностностью. Когда Толстой показал индивидуальные судьбы, совпадающие с круговоротом мировой истории, как в случае с князем Андреем в Вой- не и мире, ему удалось связать индивидуальную душу с исторической судьбой мира. А Достоевский, показывая иррегулярности, внезапные движения от одной части нас самих к другой, показывает, насколько невозможно рационализировать человека, свести его к какой-то формуле. Великие романисты продемонстрировали пути сложностности, и даже если они не сделали этого либо концептуально, либо философским или научным образом, они внесли нечто существенное в философское и научное мышление. VII Теперь я хотел бы вернуться к проблеме политической сложностности. Начнем с того, что политика традици- онно рассматривалась как искусство управления, и было время, особенно во период Французской революции, когда она стала чем-то большим, чем искусство управле- ния. Ибо политики могут дать гражданам нечто важное. Они могут дать им свободу, равенство и братство, что улучшает общество. В то же время, Сен-Жюст отметил, что «все искусства произвели свои чудеса, тогда как ис- О сложностности 233 кусство управления породило только монстров». Однако, после Французской революции в политику вошло много человеческих факторов, которые прежде оставались вне поля зрения. Так же обстоит дело и с демографией. Нуж- но ли, например, принимать законы против снижения рождаемости? Следует ли поощрять аборты? Нужно ли контролировать рождаемость? Демографическая проблема, которая была биологической проблемой, вошла в политику. Экологическая проблема, которая в какой-то момент казалась чисто внешней, стала полити- ческой с того момента, как мы поняли, что деградация, которую мы навязываем биосфере, имеет социальные и политические последствия, будь то вопрос локального загрязнения реки или озера, представляющего собой конкретную проблему для города или региона, или же это — глобальная проблема биосферы. Началось даже еще большее вторжение в полити- ческую сферу. То, что сегодня можно зачать ребенка в пробирке или, чтобы родить ребенка, взять сперму у неизвестного или умершего человека, поднимает фун- даментальные вопросы, выбивающие из колеи все то, что когда-то было самым стабильным в нашей жизни. Прежде мы знали, что такое отец и что такое мать. А сегодня... Недавно — и это лишь один случай среди мно- гих — я слышал, что женщина стала матерью и бабушкой одновременно, потому что выносила эмбрион дочери и родила. Есть и другие подобные огорчающие случаи, ко- торые становятся политическими проблемами. Все науки по мере их развития создают политические проблемы. Очевидно, что развитие ядерной физики породило поли- тические проблемы с ядерной энергией, проблемы жизни и смерти, а также проблемы с термоядерным оружием. Более того, это факт, что наши нации стремятся стать государствами всеобщего благоденствия, взваливая Эдгар Морен 234 на себя все больший контроль над жизнью индивидов и корректируя стихийные бедствия путем выделения компенсаций жертвам неурожаев или наводнений. По- литика активно включается в сферу социальной защиты. Практически это означает, что политика стала ужасно сложной. Теперь она затрагивает все аспекты человече- ского. И что происходит в такой ситуации? Происходит либо рост тоталитарной политики, навязывающей доминирование однопартийной идеологии, либо, как это имеет место в нашем обществе, политика стано- вится все более технократической и эконократической. В любом случае, мы видим, что в нынешних условиях международной экономической конкуренции пробле- мы, прежде имевшие политический характер, хотя и вторичным образом, стали крайне серьезными про- блемами: стабильность национальных валют, баланс между импортом и экспортом. Политика перегружена экономическими проблемами, что делает экономическое и техническое мышление доминирующим. Таким обра- зом, абсолютно необходимо разработать сложностную форму мышления, способную понять, что политика стала многомерной. И такое происходит, когда мы все глубже погружаемся в Планетарную Эру, то есть в неисчислимое количество взаимосвязей между всеми фрагментами планеты. В конфликте присутствует солидарность. Что же породило Планетарную Эру? Две мировые войны. И здесь мы также можем видеть не только часть в целом, но и целое в части. Например, когда во Франции я встаю утром и пью кофе из Бразилии или Эфиопии или чай из Индии, включаю свое японское радио и слушаю новости со всего мира, надеваю хлопковую рубашку, сделанную в Гонконге, и так провожу весь день, то я, не зная об этом, — граж- данин Земли. Но вы можете сказать мне: «А как насчет О сложностности 235 всех тех бедняков, живущих в трущобах? Они граждане Земли?» Ну, да. Это их планетарное существование, но самого ужасного вида. Именно индустриальный рост привел к искоренению сельской жизни. Именно стрем- ление к прибыли спровоцировало исчезновение мелких собственников и их сваливание в трущобы: кайямпа, фавелы * и т. д. И все это означает, что нищие живут в планетарной трагедии. Следовательно, как мы можем бороться исключительно за национальную политику, не думая о континентальном окружении? Как можно сегод- ня представить экономическую и экологическую поли- тику без метанациональной точки зрения? Современная политика сталкивается с планетарной сложностностью. Наконец, я бы добавил, что политика утратила то, что когда-то давало ей ложную уверенность. Она утратила чувство гарантированного будущего. Фактически, надо признать, что не только тоталитарная система СССР обещала светлое будущее (будущее, которое, как мы все знаем, рухнуло). Наши Западные общества жили, опира- ясь не на идею законов истории по упрощенной версии догматического марксизма, а на идею неизбежного, необ- ходимого и гарантированного прогресса. Мы думали, что хотя и могут быть какие-то зигзаги, небольшие задержки, но будущее гарантировано. Почему? Ну, потому что наука развивалась, и все, что она могла развить, это рациональ- ность и выгода. Потому что только демократия может способствовать развитию. Но сегодня, после Хиросимы, после генной инженерии, мы начинаем осознавать, что научный подход амбивалентен, что он может так же легко уничтожить человечество, как и помочь ему. Мы знаем, что рациональность не растет сама по себе. Он может регрессировать, может принимать безумные формы * Трущобы в городах Чили и Бразилии. Эдгар Морен 236 рационализации, то есть формы закрытой логической системы, неспособной видеть реальность. Здесь речь идет о великом кризисе и утрате будущего. Почему мы наблюдаем религиозный фундаментализм, смешанный с пробуждающимся национализмом? Потому что, когда человек утрачивает будущее, он цепляется за прошлое. Таким образом, мы находимся в эпохе, где все старые формулы, такие как «будущее принадлежит нам» или «мы должны делать то или иное», рассыпались и где по- литика вступает в брак со сложностностью. Политика, фактически, потеряла свой суверенитет: нужно гово- рить об экологии политики. Политике отныне придется плыть в море взаимосвязей, где ей придется научиться ориентироваться. VIII Это подводит нас к основному принципу сложностно- сти, а именно — к экологии действия. Данный принцип говорит нам о том, что действие ускользает от желания актора войти в игру интер-ретро-акций в обществе в целом. Например, во Франции 1789 года аристократия стремилась извлечь выгоду из ослабления королевской власти и спровоцировала созыв Генеральных Штатов, представляющих три сословия: Дворянство, Духовен- ство и Третье Сословие. До того момента духовенство и дворянство удерживали большинство, но как только были созваны три сословия, Третье сословие — самое многочисленное из трех — решило, что голосование будет проходить по количеству голосов, а не по сосло- виям. Было сформировано Национальное Собрание, а аристократическая инициатива трансформировалась в свою противоположность: демократическую револю- цию. Совсем недавно мы стали свидетелями того, как О сложностности 237 августовский путч 1991 года в Москве вызвал события, противоречащие запланированным, то есть ликвидацию власти коммунистической партии и КГБ. Таким образом, действие ускользает от воли актора. Из этого принципа вытекают два короллария. Первый состоит в том, что уровень максимальной эффективно- сти действия всегда находится в начале его развития. Вот почему, если кто-то хочет осуществлять реформы, он должен сделать это быстро. Второй королларий со- стоит в том, что окончательные последствия действия непредсказуемы. Поэтому, именно в таких условиях нужно ухватить эпистемологический поворот, который я имею в виду. Политика не правит. Она должна руко- водствоваться видением, которое состоит в том, что эти- мологически отзывается в слове «кибернетика». Но это не означает только то, что политика должна руководить изо дня в день; у нее должна быть идея, освещающая путь как маяк. Она не может создавать программы на будущее, поскольку такие программы являются абстрактными и механистическими проекциями, разрушаемые актуаль- ными событиями. Тем не менее, мы должны проектиро- вать ценности, мотивирующие идеи и идеи власти. Более того, действия всегда включают в себя стра- тегию. И здесь мы должны четко различать программу и стратегию. При этом мы еще раз сталкиваемся с тем, что отделяет упрощение от сложностного мышления. Программа устанавливает ряд действий, которые опре- деляются априори и которые должны начинать функци- онировать одно за другим без изменений. Очевидно, что программа достаточно хорошо функционирует, когда условия окружающей среды остаются постоянными и особенно при отсутствии возмущений. Стратегия, напротив, представляет собой сценарий действия, ко- торый может быть изменен в свете новой информации Эдгар Морен 238 или по мере появления случайных событий. Другими словами, стратегия — это искусство работать с неопре- деленностью. С точки зрения мышления стратегия — это искусство мышления с помощью неопределенности и в неопределенности. Стратегия действия — это искусство действовать в неопределенности. Конечно же, есть раз- ница между мышлением и действием, ибо есть много способов действовать, которые фактически сложностны, хотя и не в теории. В качестве иллюстрации я бы упомянул популярную игру, которая мне очень нравится, а именно футбол. Стратегия футбольной команды заключается не в про- грамме достижения целей, поскольку очевидно, что другая команда имеет те же намерения. Она заключается не в конструировании игры, а в игре, которая будет де- конструировать движения противника, в то время как последний пытается деконструировать игру, в которую играете вы. В такой ситуации важную роль будут играть ошибки противника. Точно так же, как хороший игрок по дзюдо использует энергию врага, чтобы сделать бросок, хороший футболист для достижения цели будет исполь- зовать каждую слабость и ошибку со стороны противни- ка. Другими словами, футбольные матчи, которые столь много людей смотрят каждую неделю, демонстрируют что-то из природы сложностности. Наше видение и наше восприятие — очень сложност- ные процессы. Глядя на что-то перед нами, мы способны сосредоточить взгляд на одном элементе, а затем рассмо- треть всю вещь целиком, встать по отношению к ней на определенную дистанцию и увидеть связь между одной вещью и другой. Мы способны видеть нашими глазами сложностным образом. Однако мы, как кажется, не способны мыслить сложностным образом. Я полагаю, что именно в этом направлении — направлении мыш- О сложностности 239 ления, которое мыслит себя, — мы должны двигаться, если хотим добиться хоть какого-то прогресса на пути сложностности. IX В заключение я скажу, что сложностное мышление — это не всеведущее мышление. Наоборот, это мышление, которое знает, что оно всегда локально, находится в определенное время и в определенном месте. Это и не со- вершенное мышление, ибо оно заранее знает, что всегда есть неопределенность. К тому же, оно избегает высоко- мерного догматизма, который управляет не-сложност- ными формами мышления. Сложностное мышление, однако, не ведет и к смиренному скептицизму, поскольку, полностью порвав с догматизмом определенности, оно смело бросается в авантюру неопределенного мышле- ния и участвует в неопределенной авантюре, в которую человечество ввязалось с самого своего рождения. Мы должны научиться жить с неопределенностью, а не делать то, чему нас учили в течение тысячелетий, и не стремиться любыми способами избегать ее. Конечно же, хорошо иметь определенность, но очень плохо, если это ложная определенность. Таким образом, реальная задача состоит в том, чтобы воздать должное стратегиям, а не программам. Возможно, мы переживаем великий сдвиг парадигмы. Возможно. Это трудно определить с какой-то опреде- ленностью, поскольку великая революция в принципах мышления занимает много времени. Это есть, или будет, очень медленная, множественная и трудная революция. Возможно, она уже началась, что-то вроде той битвы за Мидуэй во время Второй мировой войны. То была захва- тывающая битва, потому что японский и американский Эдгар Морен 240 флоты сражались друг с другом на линии фронта в сотни миль, но корабли были весьма отделены друг от друга. Японские самолеты атаковали американские корабли, а американские самолеты атаковали японские корабли, а японские подводные лодки сражались против амери- канских подводных лодок. ... Это была ситуация, когда каждый против всех, борьба, которая не поддается описа- нию, борьба, чья глобальная физиогномика ускользнула от восприятия адмиралов. В какой-то момент японский адмирал сказал: «У меня было много потерь. Чтобы побе- дить, лучше всего отступить». Итак, видя, как японский флот начинает отступать, американский адмирал сказал: «Мы победили!» И вот мы в другой битве за Мидуэй, битве, которая еще не выиграна. Мы наблюдаем великую борьбу между, с одной стороны, древним и увядшим способом мышления (а вы знаете, насколько сильны такие способы мышления, как — в собственном скле- розе — они оказывают столь большое сопротивление), а с другой стороны, новыми, зародышевыми формами мышления (которые — в своей новизне — ужасно хрупки и находятся под угрозой гибели). Мы стоим на пороге новых начинаний. Мы не на последних этапах истории мышления и не достигли пределов человеческого духа. Мы, скорее, все еще в его предыстории. Мы не в финале борьбы. Мы, скорее, все еще на начальной стадии взаи- модействия. Мы в начальном периоде, когда необходимо перекалибровать наши точки зрения на познание и на политику так, чтобы это было достойно человечества в Планетарную Эру, чтобы мы могли стать человече- ством. И здесь, как я сказал, мы должны научиться работать со случаем и неопределенностью. В заключение я приведу две метафоры: первая — от Жюля Мишле, который в прекрасной книге о море вообразил двух спаривающихся китов. Он никогда не О сложностности 241 видел, как спариваются два кита, и потому он думал, что для успешного оплодотворения, парам необходимо было бы одновременно принять вертикальное положе- ние. Очевидно, было бы много неудачных попыток, и киты должны были бы начинать сначала, прежде чем достичь оплодотворения. На самом деле ситуация гораз- до прозаичнее — киты спариваются в горизонтальном положении. Однако, эта метафора предполагает то, что мир политических действий действительно не обладает физической эффективностью молотка, забивающего гвоздь. Мы, скорее, похожи на бедных китов, пытаю- щихся удержать верную позицию. И нам следовало бы радоваться, когда мы принимаем правильную позицию. Вторая метафора — это метафора куколки. Чтобы гусеница стала бабочкой, она должна превратить себя в куколку. Но то, что происходит внутри гусеницы, пора- жает: иммунная система гусеницы начинает разрушать все, что было гусеницей, включая пищеварительную систему, поскольку бабочка не будет есть ту же пищу, что и гусеница. Осталась только нервная система. Та- ким образом, гусеница уничтожает себя как гусеницу, чтобы сделаться бабочкой. И как только бабочке, еще наполовину парализованной, удается взломать куколку, вы увидите, что ее сверкающие крылышки все еще оста- ются слипшимися. Вы удивляетесь, выберется ли она из куколки или нет. И именно тогда, когда вы потеряли надежду что-либо увидеть, она взмахивает крылышками и внезапно отправляется в полет над ночным озером. |