Оскар Уайльд Портрет Дориана Грея сборник
 Скачать 2.4 Mb.
|
|
Но Хьюи не пожелал оставаться и пошел домой в отвратительном настроении, оставив хохочущего Тревора одного. На следующее утро, вовремя завтрака, ему подали карточку Gustave Naudin, de la part de M.le Maron Очевидно, он явился потребовать у меня извинений, – подумал про себя Хьюи и велел слуге принять посетителя. В комнату вошел пожилой седовласый джентльмен в золотых очках и заговорил с легким французским акцентом Имею ли я честь видеть мосье Эрскина? Хьюи поклонился Я пришел от барона Хаусберга, – продолжал он. – Барон Прошу вас, сэр, передать барону мои искренние извинения, пробормотал Хьюи. – Барон, – сказал старый джентльмен с улыбкой, – поручил мне вручить вам это письмо – Ион протянул запечатанный конверт. На конверте была надпись Свадебный подарок Хьюи Эрскину и Лауре Мертон от старого нищего, а внутри находился чек на десять тысяч фунтов. На свадьбе Аллен Тревор был шафером, а барон произнес тост за свадебным завтраком Натурщики-богачи, – заметил Аллен, – довольно редки в наши дни но, ей-богу, богатые натуры встречаются еще реже Сфинкс без загадки Как-то днем я сидел в «Cafe de la Parix», на бульваре, созерцал убожество и пышность парижской жизни и дивился той причудливой панораме роскоши и нищеты, которая передо мною развертывалась. Вдруг я услышал, что кто-то громко произнес мое имя. Я оглянулся и увидал лорда Мерчисона. Мы не встречались почти десять лет – с тех пор как покинули колледж, поэтому я искренне обрадовался, увидев его снова, и мы сердечно поздоровались. В Оксфорде мы были друзьями. Я его очень любил – он был такой красивый, веселый и такой благородный. Мы всегда говорили, что он был бы милейшим человеком, не будь у него страсти всегда говорить правду, нов сущности, эта прямота его характера только усиливала наше благоговение передним. Теперь я увидел, что он сильно изменился. Он казался озабоченным, смущенным, словно в чем-то неуверенным. Это не могло быть плодом современного скептицизма, так как Мерчисон был тори до мозга костей итак же свято верил в Пятикнижие, как ив палату лордов. Поэтому я решил, что причина здесь – женщина, испросил, неженат ли он Я недостаточно понимаю женщин, – ответил он Но, дорогой Джеральд, – сказал я, – женщины созданы для того, чтобы их любить, а не понимать Яне могу любить там, где не могу доверять, – возразил он Мне кажется, вы храните какую-то тайну, Джеральд! – воскликнул я. – Расскажите же мне, в чем дело Пройдемся, – сказал Мерчисон, – здесь слишком много людей. Нет, только не желтую коляску, какого угодно цвета, только не желтую. Вот возьмите темно-зеленую. И несколько минут спустя мы катили по бульвару в сторону Мадлен. – Куда же мы поедем – спросил я Куда хотите. По-моему – в «Restaurant des Bois»; мы можем там пообедать, ивы расскажете мне про себя Я сперва хотел бы узнать про вас, – сказал я. – Расскажите же вашу таинственную повесть. Он достал из кармана небольшой сафьяновый футляр, отделанный серебром, и протянул его мне. Я раскрыл его. В нем была фотография женщины. Высокого роста, гибкая, женщина казалась особенно прекрасной благодаря большим глазами распущенным волосам. Она походила на какую-то ясновидящую и была одета в дорогие меха Что выскажете об этом лице Кажется ли оно вам искренним? Я внимательно рассматривал его. Оно показалось мне лицом человека, хранящего какую-то тайну хорошую или дурную – сказать я не мог. Красота этого лица была словно соткана из многих тайн, красота внутренняя, а не телесная мимолетная же улыбка на устах казалась слишком тонкой, чтобы быть действительно ласкающей и нежной Ну, что выскажете Это – Джоконда в соболях, – ответил я. – Расскажите же, что вы о ней знаете Не теперь, после обеда. – Ион заговорило другом. Как только слуга принес кофе и папиросы, я напомнил Джеральду его обещание. Он встал, прошелся раза два по комнате, потом опустился в кресло и рассказал мне следующее Однажды под вечер, часов около пяти, шел я по Бонд-стрит. Была страшная толчея экипажей и людей, так что еле можно было пробиваться вперед. Около самого тротуара стояла маленькая желтая двухместная коляска, привлекшая, не помню почему, мое внимание. Когда ясней поравнялся, из нее выглянуло личико, которое я вам только что показал. Оно меня тотчас же обворожило. Всю ночь напролет и весь день я не переставало нем думать. Я бродил вверх-вниз по этой проклятой улице, заглядывал в каждый экипажи все ждал желтую двухместную коляску. Но увидать вновь прекрасную незнакомку мне не удалось, ив конце концов я решил, что она мне просто померещилась. Неделю спустя я обедал у мадам де Растель. Обед был назначен на восемь часов, нов половине девятого мы все еще ждали кого-то в гостиной. Наконец слуга доложил леди Алрой. Это и была та дама, которую я так тщетно разыскивал. Она медленно вошла в гостиную и была подобна лунному лучу в серых кружевах. К моей великой радости, мне пришлось вести ее к столу. Как только мы сели, я заметил ей без всякой задней мысли Мне кажется, леди Алрой, я вас как-то мельком видел на Бонд-стрит. Она вся побледнела и тихо сказала Ради бога, не говорите так громко, нас могут подслушать. Мой неудачный дебют немало смутил меняя отважно пустился в пространное рассуждение о французской драме. Она говорила очень мало, все тем же мягким музыкальным голосом и как будто все беспокоилась, не подслушивает ли кто-нибудь. Я тут же в нее влюбился, страстно, безумно, а неопределенная атмосфера загадочности, которая ее окружала, лишь сильнее разжигала мое любопытство. При прощании – она вскоре по окончании обеда ушлая спросил у нее разрешения посетить ее. Она заколебалась на мгновение, оглянулась, нет ли кого поблизости, и затем сказала Пожалуйста, завтра без четверти пять. Я попросил мадам де Растель рассказать о ней все, что она знает, но добился только того, что она вдова и владеет красивым особняком в Парк- лейн. Когда же какой-то ученый болтун стал защищать диссертацию на тему о вдовах, как наиболее приспособленных, по пережитому опыту, к брачной жизни, я встали распрощался. На следующий день в назначенный час я был в Парк-лейн, но мне сказали, что леди Алрой только что вышла. Расстроенный, не зная, что думать, я направился в клуб и после долгих размышлений написал ей письмо с просьбой позволить мне попытать счастья в другой раз. Прошло дня два, и я все не получал ответа, когда вдруг пришла маленькая записка с извещением, что она будет дома в воскресенье, в четыре часа, и с таким необычайным, неожиданным постскриптумом Пожалуйста, не пишите мне больше по моему домашнему адресу при свидании объясню вам причины». В воскресенье она меня приняла и была очаровательна, но, когда я прощался, она попросила меня, если бы мне пришлось ей что-нибудь написать, адресовать свои письма так Мс Нокс, почтовый ящик книжной торговли Уайтэкера, Грин-стрит». – Есть причины, – сказала она, – по которым я не могу получать письма у себя дома. В течение этого сезона я встречался с нею довольно часто, но никогда она не покидала этой атмосферы загадочности. Иногда приходило мне в голову, что она во власти какого-нибудь мужчины, но она казалась такой неприступной, что эту мысль нельзя было не отбросить. Да и трудно было мне прийти к какому-нибудь определенному выводу или решению леди Алрой была похожа на один из тех удивительных кристаллов, которые можно видеть в музеях и которые то прозрачны, то, через мгновение, совсем мутны. Наконец я решился сделать ей предложение я окончательно измучился, устал от этой беспрестанной таинственности, которую она требовала от всех моих посещений и от тех двух-трех писем, которые мне довелось ей послать. Я написал ей в книжный магазин, прося принять меня в ближайший понедельник в шесть часов. Она согласилась, и я был на седьмом небе. Я был просто ослеплен ею, несмотря на всю загадочность окружавшую ее (как я тогда думал, или именно вследствие этой загадочности (как я полагаю теперь. Впрочем, нет. Я любил в ней женщину, только женщину. Загадочное, таинственное раздражало меня, сводило меня сума. Но зачем случай натолкнул меня на следы Так вы открыли тайну – спросил я Боюсь, что да. Но решайте сами. Наступил понедельник. Я позавтракал у дяди ив четыре часа был на Мэрилебонской улице. Дядя, как вызнаете, живет у Риджентс-парка. Мне надо было на Пикадилли, и, чтобы сократить путь, я пошел грязнейшими какими-то переулками. Вдруг я увидел перед собой леди Алрой. Она была под густой вуалью и шла очень быстро. У последнего дома в переулке она остановилась, поднялась по ступенькам, у двери достала ключ, отперла и вошла. Вот где тайна, – сказал я себе и осмотрел снаружи этот дом. Он походил на один из тех, в которых сдаются комнаты. На ступеньках лежал платок, оброненный ею. Я поднял его и спрятал в карман. Затем стал раздумывать, что предпринять. Я пришел к выводу, что не имею никакого права выслеживать ее, и отправился в клуб. В шесть часов я был у нее. Она лежала на кушетке в капоте из серебряной парчи, застегнутом парой чудных лунных камней, которые она всегда носила. Она была пленительна Я так рада, что вы пришли, – сказала оная целый день не выходила из дому. Пораженный, я уставился на нее в упор, достал из кармана платок и протянул его ей Вы это сегодня обронили на Кемнор-стрит, леди Алрой, – сказал я совсем спокойно. Она посмотрела наменяв ужасе, но платка не взяла Что вы там делали – спросил я Какое имеете вы право меня об этом расспрашивать – ответила она Право человека, который вас любит, – ответил я. – Я сегодня пришел просить вашей руки. Она закрыла лицо и залилась слезами Вы мне должны сказать все – настаивал я. Она встала и посмотрела мне в лицо Мне нечего сказать вам, лорд Мерчисон. – Вы с кем-то виделись там, вот где ваша тайна! Она страшно побледнела и сказала Я ни с кем не виделась там Скажите же мне правду – молил я – Я вам ее сказала! Я был вне себя, я сходил сума. Не помню, что я ей тогда наговорил; должно быть, что-то ужасное. Наконец я бежал из ее дома. Наследующее утро я получил от нее письмо, но вернул его нераспечатанными в тот же день уехал в Норвегию вместе с Алленом Колвиллом. Когда же месяц спустя я вернулся, то первое, что мне бросилось в глаза в Утренней почте, было объявление о смерти леди Алрой. Она простудилась в театре и дней через пять умерла от воспаления легких. Я удалился из общества и ни с кем не встречался. Как безумно я ее любил Господи, как я любил эту женщину А выбыли на той улице, в том доме – спросил я Как же – ответил он. – Я отправился вскоре на Кемнор-стрит. Яне мог не пойти туда меня мучили разные сомнения. Я постучался, какая-то очень почтенная женщина отперла мне. Я спросил, не сдаются ли у нее комнаты. Да, – ответила она, – вот сдаются гостиные. Уже три месяца как дама, снимавшая их, не является. – Неона ли это – спросил я и показал ей карточку леди Алрой. Она самая. Когда же она придет – Дама эта уже умерла, – ответил я. Не может быть – вскричала старуха. – Она была лучшей моей квартиранткой. Она платила целых три гинеи в неделю только зато, чтобы изредка приходить и посидеть в комнате. – Она здесь встречалась с кем-нибудь?» – спросил я. Но старуха стала меня уверять, что леди всегда бывала одна и никто не приходил к ней. Но что же она тут делала – воскликнул я. Просто сидела в комнате, читала книжки, иногда пила здесь чай, – ответила женщина. Яне знал, что на это ответить, дал старухе золотой и ушел. А теперь что вы об этом скажете Думаете ли вы, что старуха сказала правду Я в этом уверен Так зачем же леди Алрой нужно было ходить туда Дорогой Джеральд, – ответил я. – Леди Алрой была самой заурядной женщиной с манией к таинственному. Она снимала комнату, чтобы доставлять себе удовольствие ходить туда под густой вуалью и выставлять себя героиней какого-то романа. У нее была страсть к загадочному, но сама она была не более чем Сфинкс без загадки Вы так думаете Я в этом твердо убежден. Лорд Мерчисон снова достал сафьяновый футляр, раскрыл его и стал пристально разглядывать портрет Хотел бы я знать – сказал он наконец Перо, полотно и отрава Этюд в зеленых тонах Художников и писателей вечно упрекают в том, что им недостает цельности натуры и полного ее развития. Чаще всего таки должно быть. Та сосредоточенность восприятия и неуклонность движения к цели, которые составляют столь характерное свойство артистического темперамента, сами по себе становятся ограничивающими факторами. Человеку, поглощенному красотой форм, все прочее кажется несущественным. Но это правило знает многие исключения. Рубенс служил посланником, а Гете состоял государственным советником, Мильтон же был секретарем у Кромвеля и писал за него бумаги по-латыни. Софокл тоже занимал гражданскую должность в своем городе сегодняшние американские юмористы, эссеисты, новеллисты, кажется, ни о чем не мечтают столь страстно, как о должности в дипломатических представительствах а Томас Гриффитс Уэйнрайт, приятель Чарлза Лэма [98] , о котором тот написал небольшой мемуарный очерк, при всей яркости своего артистического дарования также посвящал себя не одному искусству, но многому другому: он был не только поэт, живописец, художественный критик, собиратель предметов старины и прозаик, не только любитель разных замечательных вещей, он еще и подделывал бумаги, отличаясь всеми нужными для этого талантами, а уж на поприще отравителя, умеющего действовать изощренно и заметать за собой следы, его вряд ли кто превзошел что в его эпоху, что в любую прочую. Этот выдающийся человек, который, по тонкому наблюдению нынешнего знаменитого поэта, таки не был превзойден, когда вдело шли «перо, полотно и отрава, родился в 1794 году в Чисуике. Дедом его был видный стряпчий, державший контору в Грейс-инн у Хаттон-Гарден. Другой дед, по матери, – некто иной, как прославленный доктор Гриффитс, основатель и редактор «Мансли Ревью» [99] , а также партнер в другом литературном начинании Томаса Дэвиса, того всем известного книгопродавца, о котором Джонсон сказал, что это не книгопродавец, но «джентльмен, посвятивший себя книгам, – друга Голдсмита и Уэджвуда [100] , словом, одного из наиболее почитаемых людей своего времени. Миссис Уэйнрайт умерла при родах совсем молодой – Томас появился на свет, когда ей был всего двадцать один год некролог помещенный в Джентльмен Мэгэзин» [101] , сообщает нам о ее «располагающем к себе нраве и многих достоинствах, добавляя, хотя звучит это странновато, что она, как считают, понимала писания господина Локка не хуже любого из ныне живущих представителей обоих полов. Отец Томаса ненамного пережил свою молодую супругу, и ребенка, очевидно, растил деда по смерти последнего в 1803 году заботы о Томасе принял на себя его дядя Джордж Эдвард Гриффитс, которого тот впоследствии отравил. Детство его прошло в Линден-Хаус, Тернем Грин одном из прелестных георгианских особняков, тех, что, увы, исчезли, когда подрядчики принялись прокладывать дороги через предместья тамошнему живописному саду и парку, переходящему в лес, обязан он своей неподдельной, страстной любовью к природе, пронесенной через всю жизнь, отчего они оказался особенно восприимчивым к духовному влиянию поэзии Вордсворта. Его послали в школу Чарлза Берни в Хэммерсмите. Мистер Берни был сыном историка музыки и приходился близким родственником того артистически одаренного подростка, который окажется самым знаменитым из всех его учеников. Видимо, это был человек высокой культуры, и Уэйнрайт впоследствии часто отзывался о нем с большой теплотой, ценя в нем философа, археолога и замечательного педагога, который, отдавая должное важности развивать при обучении интеллект, не забывал, сколь существенно и моральное воспитание, привитое с юности. Под опекой мистера Берни впервые пробудился в нем талант художника Хэзлитт [102] пишет, что альбом, который он заполнял рисунками на школьной скамье, сохранился – он свидетельствует о явном даровании и естественности чувства. Живопись стала его притягивать ранее прочих искусств. Лишь много позднее он попробовал выразить себя при помощи стихов и ядов. Но еще прежде он, очевидно, поддался мальчишеским романтичным представлениям о рыцарском благородстве солдатской службы, став юным гвардейцем. Впрочем, безудержная и рассеянная жизнь, в которую погрузились его товарищи, не отвечала изысканной артистической натуре Томаса, созданного для иных занятий. Служба вскоре ему наскучила. Какая искренность, какой необычайный пыл в этом его признании, которое многих растрогает и ныне Искусство вернуло себе своего отступника чистыми высоким его прикосновением рассеялись туманы и умолк докучный шум чувства мои, иссушенные, поблекшие и вянущие, вновь обрели свежесть утренней прохлады, началось их новое цветение – простое и прекрасное для тех, кто прост сердцем. Однако не одно лишь Искусство было причиной свершившейся перемены. Стихи Вордсворта, – пишет он далее, – ощутимо помогали успокоению смуты и маеты, по неизбежности сопутствующих внезапным переменам судьбы. Я плакал над этой поэзией слезами счастья и благодарности. И вот он оставляет армию с ее грубым казарменным распорядком и пересыпанной скабрезностями болтовней за обедом он возвращается в Линден-Хаус, полный вновь им обретенного энтузиазма почитателя культуры. Тут Томаса подстерегала тяжелая болезнь, по собственным его словам, «обратив его в потрескавшийся глиняный горшок и заставив некоторое время провести без движения. От рождения хрупкий и изящный, он был безразличен к боли, причиняемой другим, носам страдал от нее ужасно. Страдание он ненавидел оно уродует жизнь, лишая ее цельности, и ему пришлось постранствовать по гнетущим долам меланхолии, откуда не смогли вернуться столь многие великие души – возможно, более великие, нежели его собственная. Правда, он был молод – ему исполнилось всего двадцать пять, – и, одолев, как он выразился, мертвые черные волны, он снова вдохнул щедрого воздуха культуры, согретой гуманностью. Оправляясь от недуга, который едва не заставил его переступить земной предел, он проникся мыслью о служении литературе, сему высокому искусству. Вслед Джону Вудвиллу, – с восторженностью повествует он, я воскликнул божественно ощутить, что ты принадлежишь этой стихии, и все на свете научиться видеть, и слышать, и запечатлевать с отвагой, ведь Смерть сама бессильна погасить Сей очистительный огонь высоких мыслей!» Как жене почувствовать, что такое мог написать только человек, |