Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей

• Название: Проблема авторства и теория стилей
• Анкор: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Дата: 14.03.2017
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей.doc
• Тип: Документы; #3787
• Категория: Искусство. Культура
• страница: 4 из 48

.

Сам Р. Плетнев предлагает твердо помнить еще о двух методах литературоведческого исследования — эстетическом и эволюционном. «Трудность применения эволюционного метода к развитию литературы, — утверждает Р. Плетнев, — двоякая: 1) настоящую литературу творят индивидуальности; мы всегда хотим знать, «почувствовать», что нового внес в литературу тот или иной крупный писатель; а все они — большие индивидуалисты и все, в сути своей, мастера-одиночки при всех и всяческих школах, учениках и эпигонах; 2) затруднение в том, что
¹ «Новый журнал», 1957, кн. LI, стр. 287.
33

история литературы (особенно русская) так молода! Время — показатель ритма колебаний, развития органически сходных форм, история «родов и видов» слишком неполна, краткосрочна и не идет в сравнение с биологическо-зоологическими фактами. Есть, конечно есть, ряд аналогий, но проверенных фактов мало».

Таким образом, для Р. Плетнева автор выступает не только в своем произведении как художник-творец, создатель своего стиля и его представитель, но и как выразитель своего личного жизненного опыта и мировоззрения, как историческая личность, впрочем оторванная от социальных конфликтов, от классовой борьбы, выведенная за пределы общих закономерностей развития народа, общества.

В этой полемике не видно подлинного исторического понимания закономерностей развития художественной литературы и ее стилей. Отсутствует всякое представление о социально-исторической базе литературно-художественного процесса, связанной с общественной борьбой. Нет также ни малейшего намека на необходимость найти место изучаемого автора и его стиля в общем ходе развития литературы, ее тематики, ее форм, ее жанров. Писательская индивидуальность не только вырывается из общего контекста современной ей литературы, из истории литературных школ и направлений, из сферы соотношений словесно-художественного искусства с другими областями национального искусства (изобразительного, музыкального и т. п.), но даже и из общей истории национальной культуры и социально-политической истории народа.

Кроме того, нет никакой определенности в использовании самого понятия личности автора. Ведь историка искусства, в том числе и историка литературных стилей, историка литературно-словесного искусства личность автора интересует совсем не в плоскости истории семейных нравов, быта, индивидуальных физиолого-патологических качеств личности и т. п.¹, но только — в плане истории тех событий, переживаний, изменений в личной жизни автора, которые находятся в связи с развитием национальной культуры, общественной мысли, общественно-идеологической борьбы и ее специфических отражений в атмосфере разных видов искусства, в плане развития творческой деятельности этого автора, стиля его социального поведения, его мировоззрения, характера и содержания его переживаний, его жизненного опыта и т. п.
¹ Ср. замечание А. И. Куприна в статье о Кнуте Гамсуне: «Нахожу, что лишнее для читателя путаться в мелочах жизни писателя, ибо это любопытство вредно, мелочно и пошло». М. Куприна-Иорданская, Годы молодости. Воспоминания о А. И. Куприне, «Советский писатель», М. 1960, стр. 68.
34

Автор как представитель своей эпохи, своего общества, своей социальной среды, включенной в движение социально-политической и культурной жизни народа (а нередко и шире: народов, человечества), является не только звеном, но и движущей силой, действенным фактором в истории творчества культурных ценностей, важных для его нации и даже для всего мира. Вместе с тем историку искусства (в том числе и литературного) важна и история внутренней личной жизни автора, «история сокровенных движений его души, ее жизни»¹. «Поэтический дар в нем, — писал Дильтей о Гете, — только высшая манифестация творческой силы, которая действовала уже в его жизни»².

Следовательно, и в художественном произведении могут и даже должны отражаться следы исторического своеобразия жизни автора, своеобразия его биографии, стиль его поведения, его миропонимание. Проф. Г. О. Винокур писал по этому поводу: «Типические формы авторского поведения откладываются на структуре поэмы как особое наслоение, как бы сообщающее поэме ее «собственное лицо», делающее ее в свою очередь типической и характерной, непохожей на остальное, особенной. Речь идет здесь, таким образом, о том, что обычно называют индивидуальным авторским стилем, индивидуальной манерой автора» ³.

Естественно, что особенно важное значение для литературной биографии автора имеют все факты, признания и сообщения современников, относящиеся к его творчеству, к связи его произведений с личными наблюдениями, переживаниями, отношениями и с общественными событиями и происшествиями. Так, для. исторического и структурно-теоретического осмысления стиля А. И. Куприна очень знаменательны такие свидетельства близких к этому писателю лиц, как рассказы М. К. Куприной-Иорданской о его работе над рассказом «Трус»:

«Поведение Александра Ивановича меня удивило. Прежде чем писать, он проделывал целый ряд, на посторонний взгляд, странных телодвижений. Он то вставал и вновь бессильно опускался на стул, то, воздевая руки, трагически потрясал ими, то горестно качал головой, глядя в зеркало. При этом он полушепотом что-то говорил, изредка громко, с различной интонацией произнося отрывочные фразы.

— Нет, не так, слабо, — вдруг обрывал он, переделывая монолог, и вставлял новые, по-иному звучавшие слова.

И мне казалось, что я вижу какую-то пантомиму, содержание которой мне неизвестно. Потом Александр Иванович
¹ П. Е. Щеголе в, Пушкин, изд. 2-е, стр. 202. См. также Г. О. Винокур, Биография и культура, М. 1927, стр. 27 — 31.

² W. Dilthey, Das Erlebnis und die Dichtung, 1922, Ausg. 8, S. 201. См, Г. О. Винокур, Биография и культура, стр. 43 — 44.

³ Г. О: Винокур, Биография и культура, стр. 81 — 82.
35

объяснил мне, что усилием воли и памяти он должен перенести себя в обстановку рассказа, и только вызвав в себе то настроение, какое владело им во время представления мелодрамы, он может писать о ней. Каждое движение, жест, выражение лица актера Цирельмана Куприн несколько раз повторял или изменял, в зависимости от того, насколько удачно он передавал в зеркале мимику Цирельмана.

— Посмотри, Маша, достаточно ли у меня угодливый вид. Обрати внимание, как он хотя и сидит против Файбиша, но, слушая его, почтительно привстает и время от времени беспокойно двигает ногами под столом»¹.

Так же изображается работа А. И. Куприна над рассказом «На покое».

« — Рассказ весь сложился у меня в голове, — говорил Куприн. — Я сам был провинциальным актером, и этот быт мне хорошо знаком.

И все-таки он теми же внешними приемами, к которым прибегал, когда писал «Труса», проверял и в этом рассказе правильность своих жестов, а также повторным чтением монологов — точность и звучание слов.

— Главная трудность — это работа над словом и то досадное чувство, которое мешает мне писать, когда я вижу, что мне не хватает необходимого, точного слова» ².

Тут само собою возникает вопрос: всегда ли столь наглядно и рельефно обнаруживается органическая связь между автором и его произведением? Ведь главные наблюдения и размышления по этому вопросу относятся к литературе нового периода, когда резко выступает личность, творческая индивидуальность как в сфере общественного развития и национальной культуры, так и в области истории искусств. Какова же была связь между автором и его произведением в древнюю, донациональную эпоху?

Таким образом, проблема автора в истории литературного искусства выступает и в более широком, хотя и специфическом плане — в плане развития индивидуальных стилистических форм выражения автора в его произведениях. Этот вопрос, правда, в несколько ином аспекте, едва ли не впервые был поставлен проф. И. С. Некрасовым в шестидесятых годах XIX века.

Известна статья проф. И. С. Некрасова «Древнерусский литератор»³. Основные ее положения вытекают из общих взглядов ее автора на процессы зарождения и развития древне-
¹ М. Куприна-Иорданская, Годы молодости. Воспоминания о А. И. Куприне, «Советский писатель», М. 1960, стр. 91.

² Там же, стр. 93.

³ «Беседы в Обществе любителей российской словесности при Импер. моск. университете», М. 1867, вып. 1, стр. 39 — 50
36

русской литературы (см. его диссертацию «Зарождение русской национальной литературы в северо-восточной Руси»).

По мнению И. С. Некрасова, по отношению к Киевской южной Руси еще нельзя говорить о «типе русского литератора». Следовательно, тщетно было бы искать в литературе этой эпохи проблесков индивидуального авторского стиля. «На первый взгляд представляется, что в раннее время на юге России начинается литературная деятельность, появляется личность писателя». Однако «небольшому запросу» на литературное искусство здесь сначала «вполне могло отвечать появление нескольких иностранцев из греков и болгар». Восточно-славянских писателей, «усвоивших себе от греков мастерство изложения, картинность и символизм, как Иларион, Кирилл Туровский и Нестор, — немного. Можно даже сказать, что они составляют исключительное явление, из которого не выработалось типа русского литератора» (стр. 39 — 40), «типической личности общества», которая бы «продолжала прогрессивно развиваться». Следовательно, по мнению И. С. Некрасова, в древнерусской литературе до XV — XVI веков проблемы индивидуального стиля автора не существовало. «Зарождается тип национального, русского литератора в средней и северной России. Тут появляется он в большом количестве представителей, не в немногих, почти исключительных личностях, как на юге» (стр. 40). Однако «монастырь, как место, в котором должен был выработаться первоначальный тип нашего писателя, возник без вызова самого народонаселения, без большой поддержки со стороны его» (стр. 41). Таким образом, И. С. Некрасов предполагает, что писатель, автор как социальная личность первоначально складывается у нас не на почве народной, а на почве средневековой религиозно-церковной культуры. «Но как ни медленно вырабатывался писатель в массе этих монастырей, тем не менее он ложился прочной основой для всего будущего литературного развития Руси. Пусть это будет не высокий по своему развитию, но зато прочный зародыш для будущего, зародыш, который масса народонаселения вынесла на своих плечах, вскормила своими крохами и приношениями» (стр. 41).

Идеалом древнерусского писателя, по мнению И. С. Некрасова, сначала «было риторическое изложение, уменье сочинить, складно изложить, владеть пером, сложить из готового материала целое, расположить в порядке, не затрудняться в образах» (стр. 44). Следовательно, и тут еще трудно говорить об индивидуальном стиле писателя. «Главная задача его литературной деятельности состоит в уменье воспользоваться готовым материалом, связать и изложить его, помирив иногда явное противоречие, «во едину пленицу собрав», «во едино совокупив» (стр. 44). Средневековый литератор «редко говорит о
37

своем имени, а иногда скрывает его под цифрами, как, напр., автор жития Макария Калязинского, Константина Манукского, Александра Невского» (стр. 45). Образ писателя-профессионала этого века обозначился, по мнению проф. И. С. Некрасова, в лице Пахомия Серба. «Как специалист, он берет заказы написать то и другое. Он путешествует в монастыри, сам расспрашивает, отыскивает старые записки, если такие имелись... Он уже не отказывается от платы за свой литературный труд. Ему платили серебром, золотом, кунами и соболями. Мало того, он даже не прочь продать подороже свой труд и из Новгорода перейти в Москву. Но как бы то ни было, Пахомий Серб владел мастерством изложения, уменьем красно, витиевато писать, так что его обыкновенно называли «книжным слаганием искусный», хотя и ставят ему в вину то, что у него слишком много реторических фраз» (стр. 45).

Но ведь самые эти риторические фразы «явились как признак развития, признак нового прогрессивного движения» (стр. 46). В XVII веке «наш писатель, — пишет И. С. Некрасов, — начинает выходить из чисто аскетического взгляда на жизнь, из чисто аскетических убеждений» (стр. 49).

Характерно утверждение И. С. Некрасова, что «у древнерусского писателя не могло быть иронии, хотя самая жизнь, самое общество давали ему материал, который сам по себе заключал иронию» (стр. 49). Далее рассказывается эпизод из жития Адриана Пошехонского, изображающий столкновение крестьян со святым из-за земли и из-за спрятанного им «корчажца», в котором у него было 40 рублей. «Когда Адриан говорил им, что он копил эти деньги для построения церкви, то крестьяне ему ответили: «Мы тебе созиждем церковь сию». На это Адриан сказал: «Горька ми есть ваша церковь и тошно созидание ваше». Когда же Адриан изъявил крестьянам желание на то, что он готов уступить им назад всю землю их, уйти с этого места, никогда не возвращаться и поселиться в другом монастыре, чтобы там спасаться, тогда крестьяне ответили ему:

«Мы тебе воздадим шлем спасения и пошлем тебя к царю небесному», после чего они его убили» (стр. 50).

Хотя при расширившемся знании процессов и путей развития древнерусской литературы, в свете достижений современного советского литературоведения, опирающегося на марксистскую теорию исторического развития разных форм общественного сознания, разных общественных явлений, все эти обобщения проф. И. С. Некрасова нельзя не признать устарелыми, но самая постановка вопроса о том, как формировался и развивался тип «древнерусского литератора», для того времени была смелой и интересной.

В настоящее время накоплен материал для иной постановки и иного решения проблемы автора соотносительно с понятиями стиля и структуры литературного произведения.
38

4
Проблема автора в истории литературы не может быть обособлена от вопроса об анонимности и псевдонимности литературных произведений как исторического явления. Качественные и количественные основы, мотивы и показатели анонимности словесно-художественного творчества исторически изменчивы.. Анонимность в истории литературы (если оставить в стороне субъективные мотивы сокрытия имени, особенно характерные для литератур нового времени) в значительной степени связана с историческими изменениями в понимании границ и функций литературного произведения, его композиционного единства, его творческой неповторимости, его стиля, его индивидуально-авторского своеобразия, его авторской собственности. В сущности, понятие индивидуально-художественного стиля с тем содержанием, которое вкладывается в него в современную эпоху и, во всяком случае, в литературе нового времени, начинает складываться в древнерусской литературе XVII века, но всесторонне и отчетливо определяется в истории русской литературы лишь в самую последнюю четверть XVIII века. Творчество Державина, Радищева и Карамзина сыграло в его прояснении очень важную роль. Тогда же новыми индивидуально-творческими признаками осложняется понятие автора, литературной художественной личности.

Проблема авторства наполняется разным содержанием — применительно к художественной практике разных эпох. Определение существа этой проблемы в истории древнерусской литературы, в истории становления национальной русской литературы XVII — XVIII веков невозможно без изучения закономерностей развития литературных стилей в разные периоды истории народа.

Понятие авторства в древнерусской литературе противоречиво и неясно. Во всяком случае, оно существенно отличается от современного. Границы между писателем — создателем литературного произведения, компилятором-составителем, «сводчиком», редактором, а иногда и переписчиком, в древнерусской литературе нередко являются очень зыбкими. Этой неразграниченности понятий и функций способствует своеобразие структурных признаков и композиционных свойств того литературного объекта, который рассматривается нами как произведение древнерусской литературы. Так, летопись представляет собою свод предшествующего летописного материала¹. Многие
¹ См. А. А. Шахматов, Обозрение летописных сводов XIV — XV вв., изд АН СССР, М. — Л. 1938. Здесь уже в самом начале читаем: «Этот сложный характер Лаврентьевской летописи свидетельствует, что она представляет собою компиляцию нескольких источников, нескольких летописных сводов» (стр. 9). Само собой разумеется, что эти компиляции носили не
39

древнерусские литературные произведения являются многослойными компиляциями или комбинациями, составленными из предшествующих произведений.

О хрониках и хронографах древнерусской литературы акад. А. С. Орлов писал: «Эти переводные хроники и хронографы то существовали у славян или на Руси в отдельности, то соединялись несовпадающими частями между собою, с придачею других еще исторических произведений, восполняющих недостаток тех или иных фактов или подробностей повествования. Отсюда получались сложные компиляции, компилятивные хронографы. В состав таких древних компилятивных хронографов, носивших разные имена (напр., «Хронограф по великому изложению», «Еллинский и Римский летописец»), вошли в неодинаковых комбинациях переведенные в Х — XII вв. по-славянски или по-славянорусски: хроники Георгия Амартола и Иоанна Малалы, «История Иудейской войны» Иосифа Флавия и «Александрия», т. е. повесть об Александре Македонском»¹.

В процессе своего бытования памятники древней русской литературы бесконечное количество раз переписывались, переделывались, сокращались или дополнялись вставками, осложнялись заимствованиями, вступали в состав компиляций, перерабатывались стилистически и идейно. Некоторые из памятников почти забывались, потом снова, после значительных перерывов, вызывали к себе читательский интерес, перерабатывались и получали особенно широкое распространение именно в этих переделках, а отнюдь не в «авторском» тексте.

«Вся эта жизнь памятника, — пишет Д. С. Лихачев, — не может не интересовать литературоведа-медиевиста, поскольку она отражает историю идеологии, литературных вкусов, характеризует восприятие памятника читателями, а иногда как бы в миниатюре рисует историко-литературный процесс за несколько столетий. Текстологу-медиевисту приходится иметь дело с десятками, а иногда и сотнями рукописей изучаемого произведения, учитывать возможность существования в прошлом исчезнувших впоследствии отдельных списков памятника, а очень. часто и целых его редакций. Ясно, что текстолог-медиевист стоит лицом к лицу с совсем иными задачами, чем текстолог, занимающийся литературой нового времени»².

Д. С. Лихачев так характеризует жизнь и структуру текста древнерусского литературного произведения:
случайный характер; они были подчинены той или иной идее, порожденной политическими или культурно-общественными причинами и историческими условиями (ср. там же, стр. 19). Ср. Шахматовские таблицы, изображающие отношение между сводами, на стр. 55, 141, 160 и др.

¹ Акад. А. С. Орлов, Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XII — XVII веков, изд. АН СССР, Л. 1934, стр. 5.

² Д. С. Лихачев, Некоторые новые принципы в методике текстологических исследований древнерусских литературных памятников. «Известия Акад. наук СССР, Отд. лит. и языка», 1.955. т, XIV, вып. 5, стр. 404.
40

«...В древней Руси каждый памятник жил очень долгое время, иногда многими столетиями и, живя так, постоянно менялся — менялся в зависимости от развития историко-литературного процесса и в зависимости от той социальной среды, в которую он попадал. Судьба летописания, где старые тексты включались в новые своды, дополнялись, сокращались, менялись идейно и стилистически, — типична. Любая повесть, житие, слово, «хождение» постоянно изменялись. Средневековье не знало авторского права и очень мало считалось с авторским текстом. Произведения литературы древней Руси жили почти так же, как живут произведения устной народной словесности, — постоянно изменяясь в процессе «коллективного творчества»¹. В этом качественное отличие структуры литературного произведения национальной эпохи (с конца XVII в.) от древнерусского литературного произведения.

В древнерусской литературе внутренняя целостность и замкнутое единство литературного произведения, по большей части, по крайней мере применительно ко многим жанрам, не восстановимы. Дошедшее в многочисленных списках и редакциях сочинение имеет расплывчатые границы и структурные очертания, изменчивые стилевые признаки и соответственно изменяющееся содержание. История текста того или иного древнерусского сочинения ничего общего не имеет с творческой историей произведения литературы нового времени. Можно сказать, что древнерусское литературное произведение представляет собою динамический, идейно и стилистически изменяющийся текст, отделяющийся от писателя или «списателя» и в историческом движении не связанный ни с его волей, ни с его творчеством.

И. Н. Жданов в своей «Речи перед диспутом на степень доктора русской словесности» уподоблял «систему» русского эпоса с его разнообразными притоками течению Волги. «Как бы ни были значительны эти притоки, как бы ни были велики заимствования и примеси в эпосе, они не лишают эпоса ни единства, ни национального значения»². Этот образ Волги, вбирающей в себя множество притоков и расширяющейся в своей водной массе, может быть применен и к характеристике древнерусского литературного произведения, его границ, его изменяющегося состава и его относительного единства, иногда скрепленного условным именем автора. «В самом деле, — писал акад. И. Н. Жданов, — если определить ту массу воды, которую несет Волга в нижнем своем течении, перед впадением в Каспий, то в этой воде, конечно, лишь очень малая, ничтожная доля будет принадлежать той скромной реке, которая, под именем Волги, течет около Твери и Углича. И, однако, несмотря на
¹Д. С. Лихачев, Итога и перспективы изучения древнерусской литературы в свете задач построения истории литературы, «Известия ОЛЯ», 1954, т. XIII, вып. 5, стр. 426.

² И. Н. Жданов, Сочинения, т. I, СПб. 1904, стр. 810, 811.
41

то, что вода притоков значительно превосходит по объему воду реки-матери, права этой матери остаются неприкосновенными. Мы называем Волгу Волгой на всем ее течении, мы признаем ее единой, несмотря на обилие и силу притоков...»

Д. С. Лихачев пишет об этом так: «Письменное творчество средневековья сохраняет еще элементы коллективности, столь характерной в чистом виде для устного творчества. Кто, в самом деле, был автором текста «Повести временных лет»? Нестор? Но значительнейшая часть «Повести» взята им у его предшественников. Число таких примеров очень велико»¹.

Древнерусский памятник живет сложной жизнью, находясь под влиянием традиции, и сам влияет на другие произведения и испытывает их влияния в своей последующей судьбе, включая в себя заимствования из других памятников. На сцене его литературной истории действуют разнообразные соавторы, переписчики, редакторы, переделыватели. Огромное большинство древнерусских литературных произведений дошло до нас не в самостоятельном виде, а в составе сводов — сложных, а иногда очень обширных компиляций, которыми увлекались средневековые книжники.

По словам Д. С. Лихачева, древнерусский писец редко переписывал какое-либо небольшое древнерусское произведение отдельно. Была распространена традиция переписывать произведения группами (цикл житий — иногда какой-нибудь одной местности, цикл паломничеств, апокрифов и т. д.).

«Определенная подборка материала сказывается на переписываемых произведениях. Писец опускает иногда то, что его не интересует, или то, что противоречит полученному им заданию, приписывает от себя нравоучение, или опускает его, если он создает сборник просто занимательных повествований и т. д. Иными словами, подбирая материал для сборника, писец становился и его редактором, а иногда своеобразным соавтором». Необходимо, «изучая историю текста того или иного произведения, не упускать из виду его литературного окружения, в котором оно до нас дошло.

Переписчик, переписывая целую группу памятников, изменяет в каком-нибудь определенном направлении все памятники этой группы, вносит и в переписываемые им памятники однородные изменения. Даже ошибки он делает одинаковые. Отсюда ясно, что изучение всего постоянного сопровождения памятника («конвоя») позволяет многое понять в его литературной судьбе»².
¹ Д. С. Лихачев, Некоторые новые принципы в методике текстологических исследований древнерусских литературных памятников. «Изв. Акад. наук СССР, Отд. лит. и яз.», 1955, т. XIV, вып. 5, стр. 413.

² Д. С. Лихачев, Древнерусское рукописное наследие и некоторые принципы его изучения, «Slavia», ročn. XXV1I, seš. 4, 1958, s. 591
42

Так, «дипломатические послания Ивана Грозного» рассматривались писцами как занимательное литературное чтение и переписывались, в составе других таких же посланий. Создавались даже подложные дипломатические послания Грозного, которые включались в такие же сборники. Это был своеобразный ответ на читательский интерес к подобного рода литературе. И это обстоятельство бросает новый свет на литературную судьбу посланий Грозного, на те изменения, которые в них происходили. Не учитывать того, что послания Грозного использовались в сборниках для чтения, невозможно.

Таким образом, в древнерусской литературе, где в подавляющем большинстве случаев перед нами выступает коллективный автор, динамика текста гораздо сложнее, чем в творчестве личном. «Почти каждая древнерусская рукопись, — писал Д. С. Лихачев, — являет собой в той или иной степени одновременно и законченный и переходный этап развития памятника. Каждый список древнерусского произведения предназначался для читателя (в этом отношении он был законченным этапом движения текста; черновиков до нас почти не дошло), но вместе с тем он мог служить основой для новой его переделки и переписки (в этом смысле он представляет собой переходный этап движения текста, своего рода «черновик»)»¹.

Сближение, а иногда и совпадение представлений об авторе, редакторе, компиляторе — «сводчике» и т. п. характерно не только для летописания и хронографии, но и для других древнерусских сочинений, особенно исторического характера.

Исследователь древнерусской литературы не может отделить вопрос об авторстве от целой серии вопросов, связанных с композицией произведения, с историей его создания, с определением исторических условий и времени создания или присоединения его частей, с изучением судьбы и сохранности его текста и т. д.

Таким образом, понятие автора оказывается неопределенным, недифференцированным и даже внутренне противоречивым по отношению к большей (или, во всяком случае, очень значительной) части древнерусских литературных произведений.

Проблема «авторства» в древнерусской литературе имеет, по сравнению с новой русской литературой, совсем иной смысл, иное содержание и иную направленность. История или динамика текста древнерусского литературного произведения в основном независима от автора. Отсутствие в средневековье современных нам представлений о литературной собственности и коллективность творчества сказывались, между прочим, в постоянном стремлении улучшать одно произведение за счет другого.
¹ Д. С. Лихачев, Древнерусское рукописное наследие и некоторые принципы его изучения, «Slavia», ročn. XXVII, seš. 4, 1958, s. 591.
43

Проблема авторского текста и его правильной реконструкции, выдвигавшаяся в славяно-русской филологии с начала XIX века, применительно к памятникам древнерусской литературы, обязана своим возникновением и содержанием модернизации древнерусского историко-литературного процесса, переносу на него понятий и категорий словесного искусства нового времени. Результаты текстологической работы над рукописями долгое время сводились к «добыванию» текста памятника, наиболее близкого к авторскому оригиналу (или «архетипу»)¹.

Проблема авторства тесно связана с вопросами подлинности, авторской канонизации литературного текста. Между тем в древнерусской литературе чаще всего этот текст приходится так или иначе реконструировать или издавать в разных редакциях. «Значительная часть повествовательных источников древней Руси дошла до нас не в подлинниках, а в позднейших списках, составители которых привносили от себя в тексты те или иные исправления, а подчас и просто искажения. Позднейшие напластования мешают правильному пониманию первоначальных авторских текстов памятника»². Таким образом, древнерусские литературные тексты редко ведут или возводятся непосредственно к автору (даже если он известен). Обычно на них лежит печать многослойного и многообразного коллективного творчества. «Выяснение позднейших наслоений должно явиться результатом углубленной работы над всей рукописной традицией того или иного памятника прошлого и, прежде всего, над изучением истории его текста»³. Техника восстановления литературного текста в целом, в отдельных его редакциях или даже списках — предмет тщательных исследований исторической и филологической науки. Решительный переворот в этой области филологии по отношению к истории древнерусской литературы произведен академиком А. А. Шахматовым (см., например, его исследования, относящиеся к реконструкции летописных текстов; см. реконструкцию Троицкой летописи проф. М. Д. Приселковым и др. под.) ⁴.

Можно ли утверждать по отношению к древнерусской литературе до XVII века, что здесь четко и определительно выделено хотя бы несколько ярких индивидуальных стилей и что эти стили точно и всесторонне описаны как своеобразные системы словесно-художественного выражения? Нет. Напротив,
¹ См. С. А. Бугославский, Несколько замечаний к теории и практике критики текста, Чернигов, 1913, стр. 1.

² А. А. Зимин, О приемах научной реконструкции исторических источников Х — XVII вв., «Исторический архив», 1956, № 6, стр. 133.

³ Там же. См. также Д. С. Лихачев, Некоторые новые принципы в методике текстологических исследований древнерусских литературных памятников, «Изв. АН СССР, Отд. лит. и яз.», 1955, т. XIV, вып. 5, стр. 413 — 414.

⁴ А. А. Шахматов, Разыскания о древнейших русских рукописных сводах, СПб. 1908. Его же, Повесть временных лет, т. I, Пг. 1916. М. Д. Приселков, Троицкая летопись. Реконструкция текста, М, — Л. 1950
44

историки древнерусской литературы обычно заявляют о слабом проявлении индивидуальных особенностей «в пределах до XVII в.». Объясняется это, с одной стороны, тем, что в древней литературе вообще тускло просвечивает авторское начало, а с другой стороны — тем, что авторский текст древнерусского литературного произведения сохранился до нас лишь в единичных случаях (во всяком случае, до XVI — XVII вв.). Иногда к этим соображениям присоединяется ссылка на то, что в древнерусском литературном творчестве господствуют нормы жанровых и этикетно-тематических стилей.

Между тем лишь проблема индивидуального стиля неотделима от анализа и структурного воссоздания творческой личности автора. В истории же древнерусской литературы категория индивидуального стиля не выступает как фактор литературной дифференциации и оценки произведений словесного творчества почти до самого конца XVII века. Любопытно, что в труде Н. К. Пиксанова «Старорусская повесть» (1923) вопрос об авторе не ставится по отношению ни к какой повести до начала XVIII века. Здесь выдвигается лишь задача определения типологии повестей: «Повесть о Карпе Сутулове и ее литературный тип», «Литературный тип «Гистории о Ярополе Цесаревиче и Ярополе Ярополовиче»; ср. также: «История о Российском матросе Василии Кориотском в сопоставлении с Гисторией о шляхтиче Долторне» или «Повесть о королевиче Валтасаре среди русских новелл, былин и сказок».

Исключение одно — «Слово о полку Игореве». Для него названа тема в явно модернизованной формулировке: «Образ Бояна в художественном сознании автора «Слова о полку Игореве».

В связи с этой темой находится и проблема изучения киевской литературной школы XII — XIII веков.

Относительное единство общественного представления о том или ином авторе, о характере его творчества, в отдельных случаях даже об общих свойствах его стилистики, исторически сохраняется. Однако и содержание и контуры, а также литературные границы такого понимания в истории древнерусской литературы были очень широкими и расплывчатыми.

Вопрос о количестве и качестве анонимных и псевдонимных произведений в древнерусской литературе, о развитой анонимности как специфической черте древней русской словесности был впервые тщательно и обстоятельно разработан еще акад. М. И. Сухомлиновым. В статье «О псевдонимах в древней русской словесности»¹ он писал о том, что точное определение
¹ Первоначально напечатана в «Известиях Второго Отд. Имп. Академии наук», т. IV, 1855. См. также «Исследования по древней русской литературе» акад. М. И. Сухомлинова. «Сборник Отд. русского языка и словесности Имп. Академии наук», т. LXXXV, № 1, СПб. 1908, стр. 441 — 493. Ссылки, цитаты и их пагинация — по этому изданию
45

авторов составляет камень преткновения в Исследованиях рукописных произведений нашей древней словесности. «Большею частию имена писателей исчезли вместе с ними, а иногда не были известны и при жизни их. Этого обстоятельства нельзя назвать простою случайностью: в нем открывается черта древнерусской образованности. В постоянном удерживании своего имени в неизвестности видно убеждение, своего рода начало, ставившее мысль, раскрытую в произведении, несравненно выше личности автора. По крайней мере такое пожертвование авторским самолюбием было бы неслыханным явлением в обществе, руководимом другими началами. Свидетельство Цицерона служит нам порукою в этом касательно древнего мира (см. Oratio pro A. Licinio Archio, poeta. XI)» (442 — 443).

В силу своеобразной истории текста и структуры древнерусских литературных произведений авторские (а также в нашем понимании и редакторские) функции частично выполнялись переписчиками. М. И. Сухомлинов отмечает также стремление переписчиков не афишировать своего имени, своего индивидуального труда. «Не только авторы, но и самые переписчики, — утверждает он, — не считали нужным называть себя по имени. Редко случалось, чтобы писавший решался открыть имя свое читателям, и в таком случае различными эпитетами и описательными выражениями он как бы желал загладить нарушение авторской скромности» (443).

«Отсутствие авторских имен в древнерусских произведениях повело к тому, что позднейшие их собиратели принуждены были догадываться об авторах и иногда определять их наудачу. При определении часто руководствовались преданием, идущим с давних времен и упрочившим за известными лицами преимущественное право на авторство» (443 — 444). На этой почве развивается тенденция — приписывать литературные произведения творчеству таких деятелей мировой христианской литературы, как, например, Златоуст. В византийской литературе «авторское самолюбие, перебирая различные пути к известности, останавливалось на имени Златоуста, как на самом надежном ручательстве в успехе произведения. Поэтому в разное время многие из пишущих греков выставляли имя своего достопамятного соотечественника на собственных сочинениях, далеко несовершенных. Кроме того, спекулянты — продавцы рукописей, чтобы заманить покупателей, надписывали имя Златоуста на различных книгах, обязанных не ему своим происхождением» (445). У нас приписывание сочинений Златоусту больше всего преследовало цели агитационно-пропагандистские и идеологические (сборники под названием: «Златоструй» и «Златоуст»). «Иногда в сборниках, носящих ими Златоуста, так много вещей, не принадлежащих этому писателю, что самое название представляется вполне метафорическим, вроде названия:
46