Виноградов В.В. Проблемы авторства и теория стилей. Проблема авторства и теория стилей
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
Раз, заметив захолустье. Лес, болотный уголок, Глушь кругом, при Невском устье Заложил он городок. Шаток грунт, да сбоку море: Расхлестнем к Европе путь! Эта дверь не на затворе, Дело сладим как-нибудь. Нынче — сказана граница, Завтра — срублены леса, Чрез десяток лет — столица, Через сотню — чудеса. Кто не почувствует, как эта картина бедна, неполна и неверна, начиная с природы — до того, что думает или говорит у г. Бенедиктова преобразователь, решаясь заложить город? Захолустье, болотный уголок — разве эти слова сколько-нибудь дают понятие о пустынной, грандиозной и дикой природе, среди которой гениальная мысль Великого угадала необходимость русского города?» Н. А. Некрасов предлагает сравнить с этими бенедиктовскими стихами, их образами и их словарем, ритмом и синтаксисом «картину, нарисованную Пушкиным по тому самому фону» (начальные строки «Медного всадника»), и обращает внимание «на тон, которым говорит Пушкин сравнительно с тоном г. Бенедиктова». — «Не правда ли, — продолжает Некрасов, — тон не последнее дело в литературном произведении, не говоря уже о других требованиях? До какой степени удовлетворяет стихотворение, например, внутреннему пониманию характера и верному его отражению до малейших подробностей, можно уже видеть», сравнив способы выражения дум Петра у Пушкина и Бенедиктова. «...У Пушкина Петр думает: Судьбою здесь нам суждено В Европу прорубить окно... и проч. Г-н же Бенедиктов заставляет его думать так: Эта дверь не на затворе, Дело сладим как-нибудь. Но возвращаемся к тону стихотворения, не предъявляя никаких других требований. Великое дело введения в России флота отразилось у г, Бенедиктова в следующих четырех стихах: Взял топор — и первый ботик Он устроил, сколотил, И родил тот ботик — флотик, Этот флотик — флот родил. 80 Указ о бороде в следующих: Надо меру взять иную! Русь пригнул Он... быть беде! И хватил ее, родную» Топором по бороде: Отскочила! — Брякнул, звякнул Тот удар... легко ль снести? Русский крякнул, русский всплакнул: Эх, бородушка, прости! Кое-где и закричали: «Как? Да видано ль вовек?» Tсс.. молчать! — И замолчали. Что тут делать? — Царь отсек. Важные исторические с факкты, имевшие столь сильное влияние на судьбу целого народа, не являются ли несколько в чуждом им свете, переданные таким тоном, с такой точки зрения? Это — не народный язык и не язык людей образованных, — что же это такое?.. Не беремся отвечать, — знаем только, что на такой тон нельзя написать удовлетворительного произведения о предмете, который избрал г. Бенедиктов. Заметим еще, что стремление к оригинальности, к обычной у г. Бенедиктова вычурности и ухарской громозвучности... местами привело автора к неверному употреблению слов, как, например, в следующем куплете: И в тот век, лишь взор попятишь, Все оттоль глядит добром — И доселе, что ни схватишь, Отзывается Петром... Возможно ли: попятить взор? Для этого единственное средство, чтоб глаза выскочили на затылок, но, попяченные таким образом, они едва ли сохранят способность что-нибудь видеть. Вторая половина куплета тоже не верна. Схватить можно и недостойный предмет». Н. А. Некрасов считает самым удачным местом в стихотворении следующие строфы: И с ремесленной науки Начал Он, и, в деле скор, Крепко в царственные руки Взял Он плотничий топор. С бодрым духом в бодром теле Славно плотничает царь; Там успел в столярном деле; Там — глядишь — уж и токарь. Приловчил к станку Он руку И Данилыча зовет: «Эку выточил я штуку!» Да и штуку подает. 81 К мужику придет: «Бог помочь» Тот трудится, лоб в поту. «Что ты делаешь, Пахомыч?» — Лапти, батюшка, плету; Только дело плоховато, Ковыряю, как могу, Через пятое в десято. «Дай-ка, я те помогу!» Сел. Продернет, стянет дырку, Знает, где и как продеть, И плетет в частоковырку, Так, что любо поглядеть. «Это место хорошо — именно своей тривиальностью, — пишет Н. А. Некрасов. — Так и должно говорить о плетении лаптей, кто бы их ни плел. Но когда хотим говорить об основании города среди пустыни вследствие соображений, гениально прозревающих в даль грядущего, об устройстве флота, о распространении просвещения «на Руси — немножко дикой» (стих. г. Бенедиктова), ясно, что тогда нужен тон другой»1. То же несоответствие между «тоном», общей экспрессивно-стилистической тональностью произведения и между самими предметами художественного изображения Н. А. Некрасов находил в стихотворении В. Г. Бенедиктова «Отечеству и врагам его» («Библиотека для чтения», 1855, № VIII), «в котором, между прочим, есть такие стихи о любви автора к родине: Я люблю тебя во всем ……………………….. В русской деве светлоокой С звонкой россыпью в речи, В русской барыне широкой, В русской бабе на печи, — В русской песне залюбовной, Подсердечной, разлихой, И в живой, сорвиголовной, Всеразгульно-плясовой, — В русской сказке, в русской пляске, В крике, в свисте ямщика, И в хмельной с присядкой тряске Казачка и трепака». Некрасов пародически продолжает это перечисление: В пирогах, в ухе стерляжей, В щах, в гусином потрохе, В няне, в тыковнике, в каше И в бараньей требухе. Эти последние четыре строки, не правда ли, — иронически спрашивает Некрасов, — «очень идут тут? Их как будто недоста- 1 Н. А. Некрасов, Соч. в трех томах, т. 3, Гослитиздат, М. 1953, стр. 340 — 343. 82 вало! — Выражать любовь свою к отчизне любовью к трепаку или к няне и к ботвинье (блюдам, впрочем, прекрасным), — продолжает Некрасов. — смешивая эти пустяки с предметами действительно существенными и достойными сочувствия каждого русского, теперь уже слишком несвоевременно. Такой патриотизм давно и достойно отмечен прозванием: квасного. Любовь к отечеству заключается прежде всего в глубоком, страстном и небесплодном желании ему добра и просвещения, в готовности нести ему на алтарь достояние и самую жизнь; в горячем сочувствии ко всему хорошему в нем) и в благородном негодовании против того, что замедляет путь к совершенствованию... Пожалуй, к этим необходимым принадлежностям каждого истинного сына своей земли можно присоединить и любовь (как оно часто и бывает) к каждой мелочи родного быта, обычаев, нравов — до вкуса в пище. Но это уже не есть условие необходимое. Можно не любить трепака или квасу — и умереть за отечество, жертвою любви к нему и сознания своего долга. И наоборот. Любя и квас, и трепак, и очищенную, можно дойти до забвения своих обязанностей, если сознание долга в человеке слабо и любовь к родине не имеет основы разумной... Ничего не может быть приятнее для русского, как чтение таких произведений, где торжествует чувство патриотизма. Но надобно, чтоб это великое чувство было выражено достойным его образом!»1 Разоблачая — вслед за Белинским — отрицательные, риторические и псевдопатриотические качества стиля Бенедиктова; Н. А. Некрасов демонстрирует свое активное владение отвергаемым стилем. Таким образом, необходимо понимание и знание полной системы индивидуального стиля или, во всяком случае, основных, существенных элементов его структуры. Только при таких условиях можно опознать и найти этот стиль во всех его скрытых воплощениях. От глубины проникновения в систему индивидуального стиля зависят степень ясности и сила освещения портрета автора. Очень интересны в этом отношении критические замечания Н. А. Некрасова об очерке «Провинциальные типы» Ивановского-Елецкого («Провинциальные типы. Листки из записной книги светского человека. I. Феденька»), напечатанном в «Отечественных записках» за 1855 год (сентябрь, № X). Сразу же на сцену выступает образ автора или «светского человека». «Что такое «Феденька»? Автор, или «светский человек», приезжает на какой-то званый обед в провинции и жестоко отделывает с помощью своего ядовитого остроумия провинцию и провинциалов, делая на каждом шагу замечания вроде следующих: «...На больших провинциальных обедах всегда приходится сожалеть о том, что подают суп на донышке... ..Провинциальные барышни считают за стыд съесть кусок говядины». 1 Н. А. Некрасов, Соч. в трех томах, т. 3, стр. 344 — 345 83 Ничто и никто ему не нравится; между гостями он отличает только одного Феденьку, худенького мужчину, с волосами наполовину седыми, в поношенном сюртуке, застегнутом доверху. Это и есть широкая натура; он пьет лихо, задорен в ссорах, говорит отрывисто и под конец повести, как водится, рассказывает свою историю, служащую, так сказать, пояснением его меланхолии, неприличия в поступках и страсти к спиртным напиткам. История его такая. Феденька был игрок и забулдыга. В полку он проигрался и попросил у своей свояченицы денег. Но лучше пусть говорит сам Феденька — он так удивительно говорит! « — Жду, стало быть, ответа... долго жду... Нет ничего!.. Я, то есть, еще, стало быть, пишу... Бац, ответ!.. Читаю, стало быть: нет, говорит, денег... неурожай, то... другое... подожди, говорит... Хорошо ждать-то!.. пить, стало быть, есть надобно... Тут, знаешь, сердце... ну, молод, стало быть, 21 год... Фрр — вспыхнуло!.. влюбился, стало быть... Женился... Ангел была она, то есть, стало быть, жена-то моя... Помнишь?.. да нет, вы ее не знали...». И тем же отрывистым, спотыкающимся стилем излагается вся исповедь Феденьки, крепко засевшего на шею и на жизнь своей жены и с течением времени сведшего ее в могилу. Она берет на себя все заботы о Феденьке и безропотно выносит все его эгоистические сумасбродства. Умирают его отец и мать. — Тут, стало быть, вдруг, здорово живешь, батюшка того... стало быть, удар... скончался... Поразило меня, знаешь... Хожу, как шальной... А она, ангел, говорит: «Что, Феденька?.. воля божья... Ну, и то, и сё говорит... Знаешь, легче, как она-то тут... Хорошо-с... Не прошло, стало быть, и году, вдруг — горячка!.. девять дней, и матушка — фю!.. прощай!.. Обмер, знаешь, теряюсь... Опять она, ангел-то, жена моя... «Что, говорит, Феденька? Я, говорит, стало быть, заменю тебе всех!..» И точно... всех заменила, всех!.. Чудная была... ангел, просто ангел!.. Вот, знаешь, приехали сюда... живем... ну, и того... дети. Глядим, пятеро. Откудова? Пять, стало быть... Пошли заботы... учить нужно, присмотреть... Она, бывало, смотрит, учит... Она — все... я — ничего...» И так идет весь рассказ. «После этого рассказа «светский человек» молча и с чувством пожал рассказчику руку и Феденька уехал». Н. А. Некрасов так характеризует стиль рассказа и его смысл, раскрывающийся в образе Феденьки и в сочувственном отношении к нему со стороны «светского человека» и родственного ему автора; «Не говорим уже о пошлости содержания, о неверности языка, с точками после каждого слова (что делает печатную страницу похожею на то, как будто на нее просыпали горсть пороху), языка, которым никто не говорит, кроме заик и сумасшедших; умалчивая о ничтожности рассказа вообще, скажем два слова о смысле его. Феденька, вступающий в брак, имея на шее сто тысяч долгу, которых нечем ему заплатить; Феденька, 84 который, женившись, нимало не делается лучше, но продолжает пить, играть и ездить с собаками, забывая о жене, о детях до такой степени, что когда ему однажды случилось счесть их и насчитать пять, он восклицает: откудова? Феденька, принимающий любовь и самоотвержение своей жены, как животное, без мысли, без сознания, и в течение двадцати лет ни разу не подумавший о том, что ей это стоит? Наконец, Феденька, на которого не подействовала даже и (смерть жены, будто бы бесконечно им любимой, — Феденька, продолжающий и по смерти жены, без всякой мысли о детях, так же точно пить и играть, как пил и играл при ней, — что такое этот Феденька, как не отъявленный неисправимый негодяй? Дайте такому человеку другую жену, он опять поступит точно так же... Кажется, ясно? И между тем все сочувствие повести на стороне Феденьки! «Светский человек», при его рассказе «растроганный и увлеченный, чуть было не бросился к нему на шею», и автор, видимо, разделяет увлечение своего «светского человека». «Светский человек», наивно очарованный вместе с автором своим Феденькою, старается (конечно, безуспешно) навязать свое сочувствие и читателю, восклицая в одном месте: «Читатель! полюбите, как и я, моего Феденьку!» Но читатель не ребенок: он, к счастью, знает, что думать о таких личностях и таких авторах!»1 Тонкость этого стилистического анализа, тесная спаянность в нем плана выражения и плана содержания в высшей степени поучительна. Этого рода образцы стилистических анализов имеют важное значение для разработки историко-стилистических методов определения авторства. В этой связи нельзя не вспомнить анализа Ф. М. Достоевским стиля Лескова в «Дневнике писателя» за 1873 год (глава «Ряженый»). Решение проблемы авторства по отношению к литературе нового времени определяется и обусловливается глубиной объективно-исторического знания системы индивидуального стиля данного автора. Между тем до сих пор в русской филологической науке преобладают приемы субъективного выделения отдельных Примет того или иного индивидуального стиля и приемы субъективно мотивированного приурочения анонимных произведений к избранным именам авторов. 3 С представлением об индивидуально-художественном стиле обычно сочетается убеждение, что такой стиль обладает характеристическими приметами, по которым его легко можно узнать или распознать и отличить от других личных стилей. 1 Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX. Критика и публицистика 1841 — 1869, Гослитиздат, М. 1950, стр. 319 — 323. 85 Так, в стиле Ф. И. Тютчева отмечаются его Знатоками и поклонниками своеобразные «странности». Проф. Р. Ф. Брандт считал, что к стихотворениям Тютчева, отличающимся, по словам Фета, «дерзновенною отвагой» даже без «чувства меры», можно, например, отнести «красивые, но странные «Вечер», «Вчера в мечтах обвороженных», «Видение» и «Летний вечер», а в меньшей мере — «Под дыханьем непогоды». Крайне странны, к тому же даже написанные не особенно размашисто, «Близнецы», где с известной парой «сон и смерть» сопоставлена другая — „любовь и самоубийство”». Вместе с тем Р. Ф. Брандт выделил как специфическую примету индивидуального поэтического стиля Тютчева необычное расширение контекстов употребления глагола — петь. «Странностью этого рода, несколько раз повторяемою, — писал он, — является пение, слышимое поэтом там, где оно другому вряд ли послышится: День догорал; звучнее пела Река в померкших берегах. IX, 19 — 20 И ветры свистели, и пели валы. XXIV, 6. Месяц слушал, волны пели. LXXV, 9. Все звучней колеса пели, Разгребая шумный вал. CI (Плавание), 11. Фонтан... поет в углу, CXIX, 9 — 10. , Словно буря дождевая В купах зелени поет. CCII, конец. Поют деревья, блещут воды, Любовью воздух растворен. CXXVIII, 5»1. Точно так же Р. Ф. Брандт отмечает как своеобразные приметы индивидуально-поэтического стиля Тютчева некоторое количество слов «отчасти необычных, отчасти являющихся в необычном значении». Например, вестить: Много славы, много горя Эта нить порой вестит. CLIII; характерное употребление слов — строй, стройный: Душа его возвысилась до строю — Он стройно жил, он стройно пел. CXXXIX, III. 1 Р. Ф. Брандт, Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев. и его поэзия», СПб. 1912, стр. 128. Нумерация стихотворений здесь ведется по второму изданию «Сочинений Ф. И. Тютчева» под редакцией А. А. Флоридова (СПб. 1900). 86 Умевший все совокупить В ненарушимом полном строк, Все человечески благое. CCXVI, VII; сочувственный: Весь этот мир был так сочувствен ей. CLXX, 6; Пусть, сочувственный поэт, Тебе хоть молча скажет он, Как дорог был мне твой привет. CLXXIV, 1; сложные эпитеты типа: тиховейно, огнецветно, огнезвездный и др. под.: Фонтаны брызжут тиховейно, Прохладой сонной дышит сад, И как над вами юбилейно Петровы липы здесь шумят! CLXXV, конец. Вдруг просветлеют огнецветно Их непорочные снега. CLXXVII, 13. Где битва мрачнее, воители чаще,... Туда он ударит, перун вседробящий, И след огнезвездный и кровью горящий Пророет дружине в железной ночи. VII2, III1. Р. Ф. Брандт указывает также в качестве специфической индивидуально-стилистической черты поэзии Ф. Тютчева «слишком частое» повторение эпитетов — огневой и особенно роковой, причем этот второй эпитет употребляется «подчас даже не совсем уместно». Огневой: Преломись о капли огневые. VI, V. С лазурью неба огневой. LXII, конец. • По младенческим ланитам Струились капли огневые. LXIII, конец. Вечер... Сеет розы огневые. CXXII, II. Одне зарницы огневые, Воспламеняясь чередой,... Ведут беседу меж собой. CCV, 5. В последний раз упился Он влаги огневой. XIII2, 4. Мозг поэта огневой. XXI2, 4. 1 Р. Ф. Брандт, Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия», стр. 133 — 135 87 Роковой: На камень жизни роковой. IV, начало. ...судеб посланник роковой. XLIII, 13. ...длань незримо роковая. LXX, 14. ...на приступ роковой. XCIII, III. (Все льдины) — малые, большие, — Утратив прежний образ свой,... Сольются с бездной роковой. XCV, III. Как дремлют праведные тени Во мгле Стигийской роковой. CXXIV, 16. И роковое их слиянье И поединок роковой. CXXVI, 4 — 5. При первой встрече роковой. CXXXVI1, IV. ...в минуту роковую. CXXXVIII, посл. строфа. Взор..., как страданье, роковой. CLXII, 12, Тот день годины роковой. CXLIV, II. Клеймо... роковое. Там же, конец. В последней, в роковой борьбе. CXLVI, 18. Слова неясны роковые. CXLVI I, 23. . ...в страшную минуту роковую. CLXX, в конце. ...в этом роковом бою. CLXXV1I, II. Вот выпало призванье роковое. CLXXXVI, начало. С того блаженно-рокового дня. CCIII6, 2. Завтра утро рокового дня. ССПР, 10. Их тяжкий гнет, их бремя роковое. CCVI, 3. Свети в наш сумрак роковой! CCXVI, VI. В те дни кроваво-роковые. CCXXV, начало. Две силы есть, две роковые силы. CCXXXI, начало. Когда она при роковом сознаньи Всех прав своих, с отвагой красоты,... Идет сама на встречу клеветы. Там же, VI 88 Внезапный натиск роковой. CCXXXV, IV. Костер сооружен, и роковое Готово вспыхнуть пламя. CCXLI, начало. На роковой стою очереди. CCXLV, конец. Бывают роковые дни. CCLX, начало1. Таким образом, нередко выдвигаются в качестве индивидуально-характеристических примет стиля те или иные субъективно осознанные или субъективно признанные показательными отдельные речевые особенности, слова, выражения, конструкции того или иного крупного автора2. Однако степень их индивидуальной значимости и убедительности обычно оставалась и остается неясной и неопределенной, особенно когда их функции в системе индивидуального стиля не раскрыты. В самом деле, необходимо доказать их обязательность, необходимость присутствия в каждом сочинении этого автора. Кроме того, важны не только функции соответствующих выражений, конструкций, приемов в индивидуальной стилистической системе, но и закономерные связи их с другими приемами в этой системе, специфические своеобразия их индивидуального применения, сочетания и осмысления. Субъективно выделенные приметы не должны затенять и заслонять более существенных признаков индивидуального стиля. Вот иллюстрация, где субъективное понимание внешних качеств индивидуального стиля осложнено субъективным же стремлением поднять этот стиль на высоту революционного подвига. В 1934 году после ста семи лет, протекших со дня смерти Д. В. Веневитинова, впервые появилось «полное собрание» его сочинений, претендовавшее на научность издания и комментария, а также на точную редакцию текста (Д. В. Веневитинов, Полное собрание сочинений, под ред. и с примечаниями Б. В. Смиренского, «Academia», 1934). Д. Д. Благой в своей вступительной статье обещал нарисовать новый литературный портрет «подлинного Веневитинова», который должен был занять место «стилизованного под условные двадцатые годы» «старинного портрета» вдохновенного юноши-шеллингианца. Д, Д. Благой при этом исходил из убеждения, что «в действительности, вопреки мнимому лику Веневитинова, созданному совместными усилиями его славянофильских друзей и либерально-эстетствующей критики — Погодина, Шевырева, Киреевских, Хомякова, Нестора Котляревского, — существовал другой, подлинный Веневитинов, о жизненной судьбе и творчестве 1 Р. Ф. Бранд Т, Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия», стр. 136 — 137. 2 См. об этом в моей книге «О языке художественной литературы», гл. IV. 89 которого отзывались с горячей симпатией люди совсем другого общественного лагеря, прямо противоположных политических убеждений — Михаил Бакунин, Герцен, Белинский»1. Веневитинов, не принадлежа к обществу декабристов, был, по указанию Герцена, «полон фантазий и идей 1825 гола». Казнь декабристов повергла его в «ужас и уныние». В октябре 1826 года Веневитинов, «видимо, уже бывший, — по словам Д. Д. Благого, — на примете у пресловутого III Отделения», вместе со своим спутником — французом Воше, был арестован при въезде в Петербург. В холодной и сырой гауптвахте его продержали два или три дня, допросили и выпустили на свободу, «без всяких явных последствий». Однако примерно месяца через четыре после ареста Веневитинов умер, простудившись при возвращении налегке с бала у Ланских через двор в свою квартиру. По мнению Д. Благого, эта гибель была «неслучайной случайностью». Веневитинов пал жертвой жестокого николаевского самодержавия. В этом убеждает Д. Д. Благого и рассмотрение поэтического творчества Веневитинова. Для сгущения революционных красок в портрете Д. Веневитинова Д. Д. Благому служили «два замечательных стихотворения» Веневитинова, «носящие заостренно политический характер», — «Новгород» и особенно «Родина» (принадлежность которого Веневитинову еще надо было доказать). Стихотворение «Родина», приписанное Веневитинову по неизвестным причинам в рукописном сборнике 50-х годов XIX века, в первый и, по-видимому, в последний раз было включено в корпус подлинных произведений Д. В. Веневитинова в издании его «Полного собрания сочинений» издательством «Academia» в 1934 году. Это стихотворение, по отзыву Д. Д. Благого, «дает беспощадную по своему горькому и бичующему натурализму картину настоящего — современной ему рабской николаевской России»2. Оно «представляет собой совершенно исключительное явление не только в творчестве Веневитинова, но и в истории нашей поэзии вообще» 3 Вот это стихотворение: РОДИНА Природа наша, точно, мерзость; Смиренно-плоские поля- — В России самая земля Считает высоту за дерзость, — Дрянные избы, кабаки, Брюхатых баб босые ноги, В лаптях дырявых мужики, 1 Д. Д. Благой, Подлинный Веневитинов. Д. В. Веневитинов, Полн. собр. соч., т. I, М. — Л. 1934, стр. 8. 2 Д. В. Веневитинов, Полн, собр. соч., т. I, стр. 28. 3 Там же, стр. 29 90 Непроходимые дороги, Да шпицы вечные церквей — С клистирных трубок снимок верный, С домов господских вид мизерный Следов помещичьих затей, Грязь, мерзость, вонь и тараканы, И надо всем хозяйский кнут — И вот что многие болваны «Священной родиной» зовут. Это стихотворение так оценивалось и комментировалось Д. Д. Благим: «После знаменитого радищевского изображения крепостного российского «чудища», изображения, навеянного, кстати сказать, тем же путем между Петербургом и Москвой, в нашей литературе конца XVIII — первой трети XIX века нет произведения, которое бы равнялось веневитиновской «Родине» по яркости и силе обличения. И все это море гнева, боли и печали сгущено, сжато в шестнадцать предельных по своей лаконической энергии строк! Замечательна «Родина» и резким натурализмом рисунка. А ведь она написана не только за несколько десятилетий до стихов в этом роде Огарева и Некрасова, но и четырьмя годами ранее пушкинской болдинскои «Шалости» («Румяный критик мой...»), справедливо почитавшейся до сих пор первым у нас предварением некрасовского стиля; Перед этой безотраднейшей картиной крепостной, иссеченной «хозяйским кнутом» родины бледнеет известное лермонтовское восьмистишие «Прощай, немытая Россия...», напечатанное в 1841 году, то есть только пятнадцать лет спустя. Читая «Родину», начинаешь понимать, в какую громадную величину мог бы вырасти Веневитинов, проживи он еще хотя бы пять — десять лет. «Родина» до такой степени идет вразрез со всеми нашими привычными представлениями о Веневитинове, что невольно закрадывается сомнение в самой принадлежности ему этого стихотворения... Однако мы уже говорили о крайней односторонности, а следовательно, и ошибочности наших привычных восприятий личности и творчества Веневитинова. Во всяком случае, психолгически «Родина» вполне соответствует состоянию той крайней гражданской угнетенности, в котором Веневитинов пребывал после гибели всех его «безумных» чаяний и надежд на «новых Мининых и Пожарских», то есть на декабристов, угнетенности, ярким выражением которой является «Новгород», хронологи-, чески весьма близкий к «Родине», хотя и написанный совсем в ином стилевом плане. С другой стороны, самый натурализм «Родины», сколь он ни поразителен, — продолжает Д. Д. Благой, — имеет, некоторые соответствия в других, безусловно веневитиновских вещах. Так, например, резкую натуралистическую концовку имеем 91 в замечательном по своему трагическому лиризму «Завещании». Поэт угрожает возлюбленной, в случае, если она забудет его, могильным червем прилипнуть к ее душе: ...если памятью преступной Ты изменишь... Беда с тех пор! Я тайно облекусь в укор; К душе прилипну вероломной, В ней пищу мщению найду. И будет сердцу грустно, томно, Но я, как червь, не отпаду. Конечно, это еще натурализм совсем другого рода, натурализм не реалиста, а типичного поэта-романтика, но наличие и такого натурализма в «неземном» Веневитинове, как обычно изображает его критика, весьма примечательно. Мало того, около этого же времени, в период нескольких месяцев, отделяющих «Родину» от «Завещания», Веневитиновым, года за два до «простонародной сказки» Пушкина «Утопленник», была написана весьма характерная «простонародная» баллада «Домовой», натуралистически-снижающая, пародирующая традиционно-балладную ситуацию: «проклятый домовой», пугавший по ночам молодую девицу, на поверку оказывается жарко дышащим матерым парнем, в «лохматых» лапах которого спится, как никогда, сладко...»1 Тут же Д. Д. Благим делается примечание: «Кстати, по Поводу «грубости» словаря «Родины» («И вот что многие |