Тексты к семинарским занятиям. Семинар 1 предпосылки философии в древней индии

• Название: Семинар 1 предпосылки философии в древней индии
• Дата: 23.12.2019
• Размер: 304.5 Kb.
• Имя файла: Тексты к семинарским занятиям.doc
• Тип: Семинар; #101889
• страница: 4 из 10

О природе человека

В основе всех гуманитарных наук лежит одна общая идея – идея человека. Далеко не всегда она формулируется открыто, но от нее зависит весь ход исследования и именно ею определяется смысл любой теории и каждого понятия гуманитарных наук. Столь же верно и обратное: любая теория или понятие здесь представляют собой не что иное, как развитие и конкретизацию идеи человека.

Понятие, задающее направление теоретического мышления и интегральный взгляд на предмет науки, представляет собой метод познания. Чем глубже исходная, всеобщая идея человека, т.е. наше понимание человеческой природы, тем более мощным средством построения научных теорий располагает ученый-гуманитарий. Философия может и должна оказать ему эту методологическую помощь. Философы давным-давно поставили вопрос о природе человека и предложили более чем достаточное число ответов. Выбрать из них самый логичный и эвристически мощный современным гуманитариям предстоит уже самостоятельно.

Дефиниции человека

Тривиальное и самое популярное определение гласит: «человек – существо мыслящее, разумное». Лучше всего оно подходит интеллектуалам, мыслителям по профессии. Довольны им христиане, верующие в высший Разум, что сотворил человека по своему «образу и подобию». И, конечно, определение это пришлось по вкусу философам, для которых мышление – самый родной предмет.

Однако нашлись и те, кто оспорил очевидную истину. Первым был, вероятно, Платон с экстравагантной альтернативой: «человек есть животное двуногое без перьев». Над ним, говорят, цинично посмеялся Диоген – предъявил ощипанного петуха со словами: «Вот твой человек, Платон».

Отчего Платон решил взять за основу телесный облик человека вместо склада души и ума? Быть может, он хотел этим сказать, что среди людей не так уж и много «мыслящих существ», и вряд ли благородное слово «разум» стоит распространять на всех людей без разбору. Такого рода суждения столетием раньше высказывал Гераклит. Большинство людей живет с Разумом (Логосом) в разладе – так всю жизнь и спят наяву, сетовал эфесский мизантроп⁴. Предикат «мыслящий» чересчур льстит роду человеческому. Не лучше ли указать в определении человека какие-нибудь внешние признаки, одинаково свойственные всем до единого людям – от несмышленого ребенка до мудреца? Скажем, прямохождение или мягкую мочку уха...

Нет, возразит Аристотель, чтобы быть человеком – в истинном смысле слова, – недостаточно иметь подходящую внешность. Морфология дает лишь возможность стать человеком. Людьми же нас делает не устройство тела, а совершаемые поступки – наш образ жизни. Человек живет в обществе – в государстве и семье, посему он от природы животное общественное, «политическое».

Слово politikos в устах Аристотеля не означало ничего специфически человеческого. «Политическими» он называл не только отношения «граждан республики», но вообще любые властные отношения, в том числе и у насекомых. К классу «политических животных» Стагирит относил людей, пчел и ос, муравьев и журавлей. Все эти виды общественных животных занимаются каким-либо одним, общим для всех и каждого индивида делом, – отмечает он в «Истории животных». Прибавляя, что у части общественных животных имеется правитель – например, у журавлей и некоторых видов пчел, – а вот у муравьев «всяк сам себе господин».

В животном мире общение совершается при помощи голоса, а не речи, как у людей. Этой дистинкцией «голоса» и «речи» Аристотель и выразил существенное отличие человека от прочих животных. Голос передает только эмоции, тогда как речь подхожит для выражения понятий. Так складывается у Аристотеля понятие человека как «словесного животного» (zoon logikon).

«Один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам... Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ» [Политика].

Субстанцию человеческой общности образует речь, а выражает она прежде всего нравственные ценности: речь есть условие возможности понятий добра, справедливости и т.п. Нравственность, в свою очередь, «создает основу семьи и государства», т.е. хозяйственный и политический строй общества.

В основе рассуждения о человеке, как «одаренном речью животном», у Аристотеля лежит глубокая рационализация человеческой речи. Язык трактуется как родная стихия разума. В западной философии этому взгляду предстояло господствовать почти тысячу лет, от схоластика Абеляра с его формулой: «речь рождается из разума и порождает разум», – до Гегеля, утверждавшего, что человеческий разум пробуждается к жизни в слове – как «именующая сила». Определения человека как «словесного» и «разумного» животного тем самым вплотную сближаются, а то и сливаются воедино.

В последние век-полтора, когда вера в могущество Разума у философов резко пошла на убыль, высокое реноме Слова осталось незыблемым. Неопозитивисты всецело погружаются в логический анализ языка и «языковые игры», экзистенциалисты изо всех сил «вслушиваются» в язык, структуралисты и постмодернисты пристально следят за самодвижением языковых форм в человеческой культуре.

Человек по-прежнему остается «словесным животным», но теперь уже все менее «разумным», вплоть до превращения в какого-нибудь постмодернистского «шизосубъекта». Определение «разумного животного» делается любимой мишенью критики.

«Разум – очень неадекватный термин для всеохватывающего обозначения форм человеческой культурной жизни во всем ее богатстве и разнообразии. Но все эти формы суть символические формы. Вместо того чтобы определять человека как animal rationale (разумное животное), мы должны, следовательно, определить его как animal symbolicum (символическое животное). Именно так мы сможем обозначить его специфическое отличие», – пишет неокантианец Эрнст Кассирер [Опыт о человеке, 1944].

Язык – первейшая из всех «символических форм» у Кассирера, первый том его книги о символах так просто и озаглавлен: «Язык».

Экзистенциалист Мартин Хайдеггер, атакуя определение «разумного животного», целил в сердце классического гуманизма – в его «метафизику». Этим определением человек ставится на одну доску с животным, предстает как особая разновидность животного. Хайдеггер предлагает искать определение человека в ином измерении, нежели «живое», «природа» и тому подобное «сущее». Все это – низшее в отношении к человеку, а надо бы определить существо человека через его отношение к высшему – «истине бытия», обитающей... в языке. В «Письме о гуманизме» язык воспевается как «дом бытия» и «жилище человеческого существа». Против старой «гуманистической» дефиниции animal rationale Хайдеггер выставляет формулу: «Человек – пастух бытия».

В популярности речевой традиции понимания человеческой сущности среди философов нет ничего удивительного: людям этой профессии приходится большую часть своей жизни стоить «дома» из слов или в раздумьях бродить по «пастбищу» языка. Это корпоративная «сущность» философа изображается ими под видом дефиниции человека.

Конкурирует с речевой традицией прежде всего традиция трудовая. Предтечей ее стал Бенедикт Спиноза, едва ли не единственный в компании великих философов, кто зарабатывал хлеб свой не языком – руками, шлифуя оптические стекла.

Язык создается не разумом, а силой воображения, и является низшей, наименее адекватной формой познания, заявляет Спиноза. Определение «словесного животного» подходит лишь человеку толпы, живущему в рабстве у своих чувств и страстей.

«Слова, так же как и воображение, могут быть причиной многих больших заблуждений, если мы не будем их тщательно остерегаться. К тому же они установлены по произволу и пониманию толпы; так что они – только знаки вещей, как последние существуют в воображении, а не в разуме» [Спиноза: Трактат об усовершенствовании разума, 1677].

В отличие от чувственных образов, идеи разума лучше, «адекватнее» выражаются не словами, но практическими действиями, поступками. И только те слова разумны, которые служат на пользу делу и выражают «акции», т.е. активные состояния души и тела. Спиноза любил повторять старую житейскую истину, что «мы можем узнать всякого только по делам его», и предлагал руководствоваться ею в вопросах веры и нравственности, правосудия и науки.

Спиноза, как мы помним, считал, что истинное определение обязано показать причину, в силу которой данная вещь возникает и действует так или иначе. Поэтому он и отверг дефиницию «разумного животного». Говорит ли она хоть что-нибудь о том, как животное делаетсячеловеком, или о конкретной причине наших поступков? Ровно ничего. Она не годится для науки о человеке, заключает Спиноза. По сути нет большой разницы между нею и платоновским «двуногим без перьев» – обе дефиниции далеки от истинного понимания человеческой природы.

«Платон, сказав, что человек – это двуногое животное без перьев, сделал не большую ошибку, чем тот, кто говорит, что человек есть разумное животное. Ибо Платон знал не менее других, что человек – разумное животное; он лишь подвел человека под известный класс, чтобы, размышляя о человеке при помощи этого класса, легко приходящего на память, тотчас составить представление о человеке» [Спиноза: Метафизические мысли, 1663].

Как и почему животный образ жизни превращается в человеческий? – такова конкретная постановка проблемы определения человека. Спиноза предлагает исследовать практические действия человеческого тела в отношении других тел. Человек отличается от животного, равно как и взрослые от детей, тем, что «имеет тело, способное к весьма многим действиям». А причина действий у всех живых существ одна и та же – влечение, потребность (appetitus). Потребности управляют и людьми, и животными.

Из всех наших потребностей высшая и самая сильная – влечение к другим людям. Для человека нет ничего полезнее другого существа той же самой природы, не устает повторять Спиноза. Он сознается в симпатиях к «известному определению человека как общественного животного» и с необычной для него горячностью выступает в защиту совместной жизни людей, общности «дел человеческих», против насмешек сатириков, проклятий теологов и презрения меланхоликов.

Людям надлежит жить сообща, согласовав свои действия так, «чтобы души и тела всех составляли как бы одну душу и одно тело», – призывал Спиноза.

«Всего полезнее для людей – соединиться друг с другом в своем образе жизни и вступить в такие связи, которые удобнее всего могли бы сделать из всех одного» [Этика].

Общество и есть это «одно», создаваемое совместными действиями людей и образующее общую всем, коллективную душу и тело. Соль и смысл спинозовской этики в том, чтобы помочь человеку осознать свою общественную сущность – потребность в других людях, и «направить силы всех как бы на одно тело, именно: на общество» [Богословско-политический трактат, 1670].

Спиноза показал, что ключ к определению человека надо искать в не в языке, который представляет собой лишь неадекватную форму выражения этого бытия, а в реальном «образе жизни» людей.

Общественный образ жизни есть не что иное, как труд, подхватывает и развивает мысль Спинозы молодой Маркс. Труд – вот та самая «связь», что делает «из всех одного». Тем самым труд создает человека.

Трудиться человека вынуждают поначалу его естественные потребности, «аппетиты». Труд, однако, не удовлетворяет и не гасит потребность, он лишь выносит ее наружу, отделяя от человеческого тела и «опредмечивая» ее в форме внешней, полезной для людей вещи – «потребительной стоимости». Общество есть особый вид связи живых существ: не напрямую, как у животных, а через посредство создаваемых трудом полезных вещей.

Хочешь понять свою человеческую сущность? Не спеши поворачивать взор внутрь самого себя, вглядись лучше в окружающие тебя вещи, которые связывают тебя с другими людьми. Эти культурные «зеркала» откроют тебе правду о том, что ты за человек. Это с их помощью ты некогда сделался человеком, через них ты вступаешь в человеческие отношения с другими людьми и с природой. В них запечатлен труд, мысли и чувства – твои и всех тех, кто помогал тебе формировать свою личность. Создавая такие вещи, и ты сам реализуешь и сохраняешь себя как личность для человечества. Культурные вещи суть хромосомы человечности.

Первые проблески понимания человека как «трудящегося животного» мы находим уже у древних римлян: в I в. до н.э. Лукреций Кар и Теренций Варрон предложили свои периодизации человеческой истории – по материалу орудий труда (каменный – бронзовый – железный века) и в соответствии с преобладающим видом труда (охотничья, пастушеская и аграрная эпохи).

Усилиями философов-просветителей XVIII века эти схемы, вместе с лежащим в их основании «трудовым» взглядом на человеческую природу, сделаются общепринятыми. Бенджамин Франклин⁵ определял человека как «животное, создающее орудия» (a toolmaking animal). Еще ранее тот же Спиноза объяснял генезис разума по аналогии с изготовлением орудий труда...

Для сегодняшних археологов всё это аксиомы. О наличии разума у человека следует судить не по величине его мозга, а по орудиям, при помощи которых он трудился, – утверждает Мэри Лики⁶. Первым человеком стал тот, кто использовал одно орудие для изготовления другого – заострил край камня при помощи другого камня. Ударяя по камню, он преобразовал не только камень, но и самого себя: собственноручно высекал в дарованном ему от природы теле первую искру человечности.

Теоретически определить человека можно, вообще говоря, как угодно – приняв за его отличительный признак мышление или речь, игру или смех, физический облик или устройство мозга и т.д. Сам же человек отделяет себя от животных практически, посредством труда. Создавая что-либо по-человечески, ты всякий раз создаешь не что иное, как человека: ты практически определяешь себя, «самоопределяешься». Человек – сам творец любых своих дефиниций.