Учебник по истории русской журналистики, причем охватывающий только xix в, вышел в 1989 г и стал малодоступным для студентов. Вовторых, с перестройкой всей нашей жизни
 Скачать 2.13 Mb.
|
|
первая половина марта Петербург Мы вот уже третий год из кожи лезем, чтоб не дать заснуть обществу под гул похвал, расточаемых ему Громекой и Комы всеми способами смеемся над нашим великим временем, когда, над исполинскими шагами, над бумажным ходом современного прогресса, имеющим гораздо меньший кредит, чем наши бумажные деньги. И вдруг Вы начинаете гладить современное общество по головке, оправдывать его переходным временем (да ведь других времен, кроме переходных, и не бывает, если уж на то пошло, видеть в нем какое-то сознательное и твердое следование к какой-то цели. Яне узнал Вас в этой характеристике общества. Я привык находить в Вас строгий и печально-недоверчивый взгляд на всякого рода надежды и обещания. А тут у Вас такой розовый колорит всему придан, таким блаженством неведения все дышит, точно будто бы Вы в самом деле верите, что в пять лет (даже меньше Вы сравниваете нынешний год с прошедшим) снами чудо случилось, что мы поднялись, точно сказочный Илья Муромец. Точно будто в самом деле верите Вы, что мужикам лучше жить будет, как только редакционная комиссия кончит свои занятия, и что простота делопроизводства водворится всюду, как только выгонят за штат тысячи несчастных мелких чиновников (Вызнаете, что крупных не выгонят. Нет, Степан Тимофеевич, умоляю Вас, оставьте эти радужные вещи <...> У нас другая задача, другая идея. Мы знаем (и Вы тоже, что современная путаница не может быть разрешена иначе как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в этой части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху — до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи, и чтобы он задетый, наконец, за живое, вскочил с азартом и вымолвил Да что же, дескать, это наконец за каторга Лучше уж пропадай моя душонка, а жить в этом омуте не хочу больше. Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих, и политические статьи Современника, и «Свисток»... Добролюбов НА Собр. соч. В 9 т. М.; Л, 1964. Т. 9. С. 407—408. 1 Статья Литературные мелочи прошлого года критикует либеральную гласность, не касающуюся основ существующего строя. Впервые напечатана в Современнике. № 1). Слова, заключенные в квадратные скобки, в журнале были сняты цензурой В настоящее время, когда — ироническая фраза, которая пародировала штампы либеральной фразеологии журналистики Существующее положение (лат Г. Бланк, кн. С. Голицын, Н. Безобразов — представители реакционного лагеря, выступавшие против освобождения крестьян Печатная правда — брошюра крепостнического содержания, ее автором был кн. Голицын. 6 А.Г. Головачев — публицист, печатался в Русском Вестнике, защищал интересы помещиков Автор, пользующийся почетной известностью — либерал Б.Н. Чичерин. 8 Прославился князь Черкасский — князь отстаивал телесные наказания для крестьян после освобождения Что такое обломовщина. Впервые опубликована в Современнике (1859. № Разбор романа И.А. Гончарова Обломов превратился в осуждение либералов, неспособных к действию Мнимо (лат 11 Перефразированные слова Пушкина: Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено (Евгений Онегин). 12 Из письма СТ. Славутинскому» (Славутинский — сотрудник «Современника»). Впервые опубликовано в сборнике Огни (1916. Кн. 1). 13 С.С. Громека — либеральный публицист, сотрудник Отечественных записок Комиссия для разработки условий отмены крепостного права, утвержденная царем в г. Содержание Назад • Дальше Д. И. Писарев Д.И. ПИСАРЕВ (1840—1868) Московские мыслители 1 (Критический отдел Русского вестника за 1861 год Впервой же книжке Русского вестника за 1861 год, в статье Несколько слов вместо современной летописи редакция отнеслась очень сурово к тем журналам, где с тупым доктринерством или с мальчишеским забиячеством проповедывалась теория, лишающая литературу всякой внутренней силы, забрасывались грязью все литературные авторитеты, у Пушкина отнималось право на название национального поэта, а Гоголю оказывалось снисхождение только за его сомнительное свойство обличителя (с. Этих уголовных преступников против законов эстетики и художественной критики редакция Русского вестника обещала преследовать со всею надлежащею строгостью. «Мы не откажемся также, — говорит она, — от своей доли полицейских обязанностей в литературе и постараемся помогать добрым людям в изловлении беспутных бродяги воришек но будем заниматься этим искусством не для искусства, а в интересе дела и чести (с. 484). Не могу удержаться, чтобы в этом месте не заявить Русскому вестнику» моего полнейшего сочувствия великие истины понятны и доступны каждому, начиная от развитого деятеля науки и кончая простым, бедным тружеником ловить беспутных бродяги воришек из любви к искусству не согласится не только редактор Русского вестника, но даже и простой хожалый даже и тот понимает, что этим искусством надо заниматься в интересе дела, те. чтобы подумать казенный паек и жалование, или в интересе чести, те. чтобы дослужиться до унтер-офицерских нашивок. Конечно, редакция Русского вестника понимает интересы дела и чести не совсем так, как понимает их хожалый, может быть, даже не так, как понимает их английский полисмен; масштабы не те между хожалым, сажающим в будку бездомного пьяницу, и русским ученым, издающим уважаемый журнал и принимающим на себя, в интересе дела и чести, свою долю полицейских обязанностей в литературе, лежит, конечно, неизмеримое расстояние, неизмеримое до такой степени, что бедный хожалый, не привыкший группировать явления и сортировать их по существенным признакам, никогда не дерзнул бы подумать, что между ними редактором ученого журнала есть так много общего. Признаюсь, я в этом отношении разделял неведение хожалого я до сих пор думал в невинности души, что между обязанностями хожалого и занятиями литератора нет ни малейшего сходства Русский вестник из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь поубийственнее побранить кого-нибудь из литераторов, пишущих в Современнике где можно зацепить полицейскою алебардою двоих или троих разом, там он цепляет где надо для большей силы обвинения прибавить, там он прибавляет где надо прикинуться наивным, там он наивничает с неподражаемою естественностью. Почему и для чего он так поступает — не знаю. Что нам задело до побуждений, руководящих г. Катковым, что нам задело до степени его искренности Мы видим результаты эти же результаты видит общество, испытывающее на себе их влияние в томили в другом направлении об этих результатах и следует говорить, нимало не пускаясь в психологические изыскания. Может быть, редакция Русского вестника за свои убеждения готова (выражаясь высоким слогом) излить последние капли своей благородной крови, а может быть и то, что она проводит не свои идеи по разным, нелитературным расчетам. В первом случае редакция Русского вестника только заблуждается во втором — она действует неискренно нов томи другом случае результат выходит один и тот же под зеленоватою оберткою Русского вестника появляются статьи, толкующие вкривь и вкось о таких вопросах, на которых сходятся между собою все сознательно-честные люди в России эти статьи с насмешкою и с порицанием относятся к стремлениями к мыслям, выражаемым этими сознательно-честными людьми с уважением и с подобострастием говорят они о том, что эти люди считают старым хламом булгаринские тенденции скрываются в этих статьях под неясными терминами и оборотами, которыми любит драпироваться сомнительная ученость людей, не умеющих переварить в своей голове набранный запас сырых материалов и фактов Г. Гроту захотелось бы, чтобы все наши писатели, при спорах между собою, все-таки сулили друг другу лавровые венки и говорили друг о друге в печати таким образом Почтенный автор в своей прекрасной статье, которой основную мысль мы, однако, осмелимся найти не вполне справедливою, доказывает со свойственным ему остроумием и т.д. Да, вовремя оно, когда писатели говорили между собою таким языком, уцелевшим теперь только в официальных изданиях ученых обществ, было приятно и душеспасительно заниматься литературою. Теперь обмен сладостей между писателями сделался невозможным одна часть русских литераторов превратилась, по словам Русского вестника, в бродяги воришек другая, к которой не без самодовольства примыкает Русский вестник, поступила на службу в литературную полицию ядам себе право обратить внимание <...> на то поразительное бессилие, на ту печальную безжизненность, которые обнаруживаются в критике Русского вестника. У нее есть только один mot d'ordre 5 : преследование свистунов когда она заговорит о свистунах, тогда она сколько-нибудь оживляется, начинает браниться, смеяться принужденным смехом, вздыхать о горькой участи русской литературы. Все эти различные оттенки негодования остаются нам довольно непонятными в своей исходной точке, в побудительной причине все эти проявления возмущенного нравственного чувства похожи скорее на лирические излияния, чем на солидные выражения продуманных убеждений в них авторы статей выражают свои собственные чувства и не стараются поднять себя на высоту невозможной и неестественной объективности, которая, как две капли воды, похожа на отсутствие собственного убеждения, на добровольное или вынужденное критическое молчалинство. Там, где речь идет не о свистунах, там критические статьи Русского вестника состоят из выписок, из вариаций на эти выписки, из библиографических или биографических указаний и из фраз, более или менее лестных для автора разбираемой книги. Часто в его рецензиях видно много эрудиции, часто они представляют очень тщательный разбор очень мелких фактов, но при этом общая идея автора всегда ускользает от рецензента и никогда не наводит его на критические размышления. Мысль расплывается в бесцветных фразах или задыхается под грудою мелких фактов Пора, давно пора кончить. Надеюсь, что нам не придется больше встречаться с «Русским вестником на поприще журнальной полемики мы расходимся так сильно в мнениях и наклонностях, что мы можем прожить целый век, не встречаясь между собою, не пробуя до чего-нибудь договориться и не чувствуя ни малейшего желания сблизиться между собою на каком бы тони было вопросе. Писарев Д.И. Соч. В 4 т. М., 1956. Т. 1. С. 274-319. Пчелы 7 Занявши свое новоселье, пчелы прежде всего замазывают и затыкают все отверстия, кроме одной маленькой дырочки, через которую поддерживается сообщение улья с внешним миром. На молодых побегах разных деревьев пчелы находят клейкую массу, и этою-то массою они как можно плотнее законопачивают щели если в улей вставлено стекло, то они замазывают его, стараясь таким образом сделать свое жилище недоступным не только для внешних врагов, но преимущественно для действия внешнего света. Темнота совершенно необходима для поддержания существующего порядка. Вылетая из улья, пчела является свободным, усердным работником у себя дома она подавлена, принесена в жертву внешней стройности государственного тела, и потому, чтобы покоряться таким тягостным условиям, чтобы нести безропотно лишения и труды, не пользуясь своею долею наслаждений, ей необходимо игнорировать настоящее положение дел, не видеть и не понимать того, как проводят время царица и трутни. Первый луч света пугает работницу, освещая грязь и бедность ее вседневной жизни ей становится тяжело и страшно она приписывает свое неприятное ощущение не тому зрелищу, которое осветил ворвавшийся луча именно самому лучу она старается устранить его, как мы, люди, стараемся порою устранить возникающее сомнение если любопытный натуралист вставит в улей стеклянное окошечко, его замажут, если он для своих наблюдений вынет замазанное стекло, тов улье начнется волнение при первых лучах света трутни толпами побегут к отверстию, стараясь закрыть его собственными телами рабочие полетят за замазкою и начнут заклеивать внутри улья послышится жужжание, и дела придут в прежнее положение только тогда, когда водворится прежняя темнота. Но если наблюдатель будет постоянно прочищать отверстие заклеиваемое рабочими и загораживаемое трутнями, если освещение улья будет продолжаться, несмотря на сопротивление всех сословий пчелиного царства, то все дела мало-помалу придут в расстройство. Рабочие перестают работать и начинают понимать, что плодами их усилий пользуются привилегированные классы. Они перестают строить соты, не кормят личинок и не обращают внимание на королеву. Жужжание их усиливается они собираются в кучки и как будто рассуждают о чем-то, к великому ужасу ториев-трутней и крайнему огорчению царицы, начинающей чувствовать голод и одиночество. Вылетающие рабочие возвращаются без меда, каждая из них сама съедает благоприобретенное имущество; наконец многие из рабочих совершенно покидают улей, начинают жить на просторе, среди цветущей природы, совершенно в свое удовольствие. Королева умирает с голоду, трутни рассеиваются, личинки погибают, и только стены опустелого улья свидетельствуют о недавнем существовании гражданственного или стадного элемента <...> Пчелы как-то инстинктивно понимают всю важность материальных условий чтобы развить в молодом существе известные наклонности, чтобы утвердить в нем такие свойства, которые ему придется прикладывать к делу в течение всей своей жизни, они начинают кормить его известною пищею, отводят ему просторное помещение, заботятся о его чистоте, — и цель достигается вполне из скромного, трудолюбивого, бесстрастного и добродушного пролетария делается гордая, властолюбивая, жестокая к своим соперницам королева, совершенно неспособная работать, но зато чрезвычайно плодовитая ив высшей степени расположенная к чувственным наслаждениям. При своем трезвом миросозерцании пчелы могли бы сделать великие открытия в области естественных наук, но, к сожалению, забота о насущном хлебе поглощает все живые силы мыслящей части пчелиного народа у пчел нет ни сословия ученых, ни академий, ни университетов у них нет даже начатков литературы и поэзии. Они не делают даже самых простых выводов из тех фактов, которые находятся постоянно перед их глазами они не умеют, например, рассуждать таким образом ведь рабочая личинка может превратиться в королеву, если я буду кормить ее хорошим сытным кормом ведь королева — тоже самое, что рабочая пчела, только она лучше откормлена и полнее развита отчего жене кормить всех одинаково, чтобы все могли в равной мере пользоваться жизнью и производить детей До этого простого рассуждения пчела никак не умеет дойти, вероятно, потому, что спешная работа не дает ей времени пофилософствовать travail est un frein» 8 , — говорил Гизо 9 в х годах нашего столетия, и, вероятно, его изречение, которое он великодушно применял к французским ремесленникам, может быть приложено не только к людям, но и к насекомым. Задавленные работою, которая не дает им ни отдыха, ни срока с самой минуты их рождения, пролетарии пчелиного королевства не составляют социальных теорий, не задумываются о смысле жизни, и бытовые формы улья остаются неизменными, незыблемыми и неподвижными. Движения мысли нет постоянного прогресса незаметно ни один обычай, ни одно учреждение не оказывается устарелыми не заменяется новым. Но спокойствие в улье сохраняется только тогда, когда припасов достаточно, когда кругом улья лежат цветущие луга, на которых тысячи пчел могут находить себе ежедневно обильную добычу. Как только наступает дождливая осень, как только полевые цветы увядают и осыпаются, так обитатели улья начинают чувствовать беспокойство являются экономические недоразумения трутни сталкиваются в своих интересах с пролетариями, и это столкновение ведет к страшным, кровавым результатам, ясно показывающим несостоятельность той конституции, которою управляются пчелы. Не мешает заметить, что запасы меда, набранные в улье, принадлежат рабочим пчелам, которые горою стоят за свою собственность и не позволяют кому бы тони было завладеть их экономическими суммами. На это никто и не решается, покуда окрестные луга покрыты цветами трутни отправляются завтракать и обедать за пределы улья нос наступлением осени, такого рода образ жизни становится невозможным даже рабочие пчелы возвращаются часто в улей с пустым желудком и не приносят на ножках ни меда, ни цветочной пыли благородные трутни, тяжелые на подъем и не любящие дальних отлучек от родного улья, не находят возможности кормиться и, покружившись над пожелтевшею травою, возвращаются домой голодные и недовольные. Тогда в улье начинаются волнения, смысл которых можно, для большей наглядности, передать в виде совещаний и разговоров между представителями различных сословий, партий и мнений в улье. Трутни собираются в кучки и с ворчливым жужжанием передают друг другу неутешительные сведения о бесплодии окружающих лугов и еще более неутешительные мнения о том, что при подобном положении дел надо ожидать голодной смерти. «Мы — привилегированное сословие, — восклицает один из трутней, гордо расправляя крылья. — Мы пользуемся отменным расположением нашей милостивой повелительницы. Работники должны заботиться о нашем пропитании. Это их прямая обязанность вовремя летних дней они набрали много меда, ив этом запасе мы должны иметь свою долю. Мы имеем прирожденное право пользоваться общественным достоянием. Теперь, к величайшему сожалению, мы видим, что неразвитая толпа подвергает сомнению наши права. Рабочие пчелы полагают, что запас принадлежит им одним на том основании, что они одни собирали меди складывали его в клеточки. Тут они явно выворачивают наизнанку самые элементарные основания логики и права. Эти запасы принадлежат обществу, и наше пчелиное государство имеет право распоряжаться ими по своему благоусмотрению, для покрытия своих насущных потребностей. А разве поддержание нашей жизни и нашего благоденствия не может и не должно быть названо насущною потребностью государства Разве может существовать улей без трутней, без привилегированного сословия Запасы принадлежат нам — нам прежде всего. Обеспечив свое существование, мы охотно отдадим часть нашего излишка голодным беднякам- рабочим, но надо женам сначала утолить свой голод и упрочить за собою продовольствие на будущее время. Пойдемте к королеве, изложим ей наши желания и представим на ее рассмотрение предъявляемые нами права». Речь предприимчивого оратора приходится по душе слушателям она соответствует потребностям времени, она разрешает удовлетворительным образом страшный вопрос, поставленный обстоятельствами, вопрос есть или не есть — и вследствие этого встречает себе единодушное сочувствие. Депутаты от благородного сословия трутней отправляются к королеве, и королева не только не съедает их, подобно тому как жители Сандвичевых островов съели европейских парламентеров, но, напротив того, обходится сними чрезвычайно милостиво и выслушивает с величайшим вниманием их всеподданнейшие прошения. Затем она отвечает им в таком духе, что господам трутням ничего не остается желать. «Я всегда, — говорит она, окидывая всех присутствующих благосклонным взором была убеждена в том, что для прочности и благоденствия государства необходимо существование наследственного сословия пэров с уничтожением этого сословия распадутся в прах все правительственные основы общества. Выслужили мне верно, выбыли привязаны к моей особе, и ваши доблести вполне заслуживают награды. Вы, без всякого сомнения, прежде всех других имеете право пользоваться накопленными запасами. Я, как повелительница ваша, даю вам честное слово ваши интересы нисколько не пострадают от наступающих бедствий. Не обращайте внимания на ропот рабочих пчел их назначение — работать, и пока они исполняют свое дело с подобающим усердием, я сохраняю в отношении к ним милостивое расположение. Новы, пэры мои, не должны заботиться о своем пропитании у вас есть более высокое и благородное призвание не забывайте этого и предоставляйте мелкие заботы о насущном хлебе низшим существам, менее вас облагодетельствованным дарами природы. В заключение изъявляю вам, господа пэры, искреннее мое благоволение зато, что вы с таким полным доверием обратились к вашей королеве». Трутни торжествуют и прославляют величие, благодушие и государственную мудрость своей повелительницы. Между тем пролетарии, встревоженные увяданием цветов, также начинают собираться в кучки и толковать... Писарев Д.И. Соч. В 4 т. М., 1956. Т. 2. СО брошюре Шедо-Ферроти> 10 Глупая книжонка Шедо-Ферроти 11 сама по себе вовсе не заслуживает внимания, но из-за Шедо-Ферроти видна та рука, которая щедрою платою поддерживает в нем и патриотический жар и литературный талант. Брошюра Шедо-Ферроти любопытна как маневр нашего правительства. Конечно, члены нашего правительства не умнее самого Шедо-Ферроти, но что делать, мы покуда от них зависим, мыс ними боремся, стало быть, надо же взглянуть в глаза нашим естественным притеснителями врагам. Обскурантов теперь, как известно, не существует. Нет того квартального надзирателя, нет того цензора, нет того академика, нет даже того великого князя, который не считал бы себя умеренным либералом и сторонником мирного прогресса. Считая себя либералом, как-то неловко сажать людей под арест или высылать их в дальние губернии за печатно выраженное мнение или за произнесенное слово. Правительство наше, которое все наголо состоит из либералов, начинает это чувствовать. Александру Николаевичу совестно ссылать Михайлова и Павлова 12 , сослать-то он их сослал, но, боже мой, чего это стоило его чувствительному сердцу — Студенту Лебедеву 13 проломили голову, но правительству тут же сделалось так прискорбно, что оно напечатало в газетах объяснение таки так, дескать, это случилось по нечаянности, ножнами жандармской сабли. Словом, наше либеральное правительство уважает общественное мнение и для своих мирно-прогрессивных целей пускает вход благородные средства, как-то: печатную гласность. Валуев и Никитенко сооружают газету с либеральным направлением, и при этом продолжают все-таки преследовать честную журналистику доносами и цензурными тисками. Публицист III отделения, барон Фиркс, Шедо-Ферроти тож, по поручению русского правительства пишет и печатает в Берлине брошюры без цензуры; великодушное правительство смотрит сквозь пальцы на ввоз этого заказанного, но официально запрещенного товара его продают открыто в книжных лавках не давая своего официального разрешения, правительство упрочивает за книжкою заманчивость запретного плода допуская и поощряя из-под руки продажу книжки, правительство обнаруживает свое великодушие. О, как все это тонко, остроумно и политично А между тем журналам не позволяют разбирать книжонку Шедо-Ферроти, как в прошлую осень Борис Чичерин, объявляются личностями священными и неприкосновенными. Горбатого одна могила исправит наши умеренные либералы ни при каких условиях не сумеют быть честными людьми наше правительство никогда не отучится от николаевских замашек. У него есть особенный талант оподлять всякую идею, как бы ни была эта идея сама по себе благородна и чиста. Например, все порядочные люди имеют привычку на печатное обвинение отвечать также печатно и защищаться, таким образом, тем же оружием, каким вооружен противник. Наше правительство захотело доказать, что оно тоже порядочный человек. Находя, что Герцен несправедливо обвинил его, наше правительство высылает своего рыцаря. Кажется, очень хорошо и благородно. Но посмотрите поближе. Произведение Шедо-Ферроти впущено в Россию, а сочинения Герцена остаются запрещенными. Публика видит, что Герцена отделывают, а того она не видит, за что его отделывают. Конечно, и Полярная звезда, и Колокол, и Голоса из России», и грозное Под суд известны нашей публике, но ведь все эти вещи провозятся и читаются вопреки воле правительства стало быть, если оценивать только намерения правительства, то надо будет убедиться в том, что оно хочет чернить Герцена, не давая ему возможности оправдываться и обвинять в свою очередь. Чернить человека, которого сочинения строжайше запрещены. Подло, глупо и бесполезно — Заказывая своему наемному памфлетисту брошюру о Герцене, правительство, очевидно, хочет продиктовать обществу мнения на будущее время. Это видно потому, что мнения, противоположные мысленкам Шедо-Ферроти, не допускаются к печати. Правительство сражается двумя оружиями: печатною пропагандою и грубым насилием, ау общества отнимается и то единственное оружие, которым оно могло и хотело бы воспользоваться. Обществу остается или либеральничать с разрешения цензуры, или идти путем тайной пропаганды, тем путем, который повел на каторгу Михайлова и Обручева 15 . Хорошо, мы и на это согласны это все отзовется вдень суда, того суда, который, вероятно, случится гораздо пораньше второго пришествия Христова. Из чтения брошюры Шедо-Ферроти мы вынесли самое отрадное впечатление. Нас порадовало то, что, при всей своей щедрости, правительство наше принуждено пробавляться такими плоскими посредственностями. Приятно видеть, что правительство не умеет выбирать себе умных палачей, сыщиков, доносчиков и клеветников еще приятнее думать, что правительству не из чего выбирать, потому что в рядах его приверженцев остались только подонки общества, то, что пошло и подло, то, что неспособно по-человечески мыслить и чувствовать. Брошюра Шедо-Ферроти имеет две цели 1) доказать, что петербургское правительство не имеет ни надобности, ни желания убить Герцена 16 , 2) осмеять и обругать при сем удобном случае Герцена как пустого самохвала и как загордившегося выскочку. Чтобы доказать первое положение, Шедо-Ферроти утверждает, что Герцен вовсе неопасен для русского правительства и что, следовательно, даже III отделение не решится убить его. Процесс доказательства идет так убивают только таких людей, от смерти которых может перемениться весь существующий порядок вещей водном или в нескольких государствах если Герцен, получая подметные письма о намерениях русского правительства, верит этим письмам, тогда он считает себя особою европейской важности и, следовательно, обнаруживает глупое тщеславие если же он, не веря этим письмам, подымает гвалт, тогда он пустой и вздорный крикун. — Весь этот процесс доказательств рассыпается, как карточный домик. — Во-первых, правительства ежегодно убивают несколько таких людей, которые могли бы остаться в живых, вовсе не нарушая существующего порядка. Дезертир, которого запарывают шпицрутенами, вовсе не особа европейской важности. Бакунин, которого захватили обманом, Михайлов, Обручев, поручик Александров вовсе не особы европейской важности, а между тем правительство заживо хоронит их в рудниках ив крепостях. Правительство вовсе не так дорожит жизнью отдельного человека, чтобы казнить и миловать с строгим разбором. Ведь турецкий султан и персидский шах вешают зря, как вздумается, а, кажется, в наше время только учебники географии проводят различие между деспотическим правлением и правлением монархическим неограниченным. На основании какого закона повешено пять декабристов А если правительство казнит по своему произволу, то отчего же оно не может, потому же произволу, подослать убийцу Где Разница между казнью без суда и убийством из-за угла В наше время каждый неограниченный монарх поставлен в такое положение, что он может держаться только непрерывным рядом преступлений, Чтобы подданные его не знали о своих естественных человеческих правах, надо держать их в невежестве — вот вам преступление против человеческой мысли чтобы случайно просветившиеся подданные не нарушили субординации, надо действовать насилием вот еще преступление чтобы иметь в руках орудие власти — войско надо систематически уродовать и забивать несколько тысяч молодых, сильных, способных людей — опять преступление. Идя по этой дороге преступлений, нельзя отступать от убийства. Посмотрите на Александра II: в его личном характере нет ни подлости, ни злости а сколько подлостей и злодеяний лежит уже на его совести Кровь поляков, кровь мученика Антона Петрова, загубленная жизнь Михайлова, Обручева и других, нелепое решение крестьянского вопроса, истории со студентами — на что ни погляди, везде или грубое преступление, или жалкая трусость. Слабые люди, поставленные высоко, легко делаются злодеями. Преступление, на которое никогда не решился бы Александр II как частный человек, будет непременно совершено им как самодержцем всея России. Тут место портит человека, а не человек место. — Если бы наше правительство потихоньку отправило бы Герцена на тот свет, то, вероятно, в этом не нашли бы ничего удивительного те люди, которые знают, что делалось в Варшаве и Казанской губернии. Но допустим даже, что наше правительство не намеревалось убить Герцена; из этого еще вовсе не следует, чтобы III отделение не могло написать к нему несколько писем, наполненных глупыми угрозами и площадною бранью судя по себе, Бруты и Кассии нашей тайной полиции могли надеяться, что Герцена можно запугать чтобы разом покончить все эти нелепые проделки, Герцен написали напечатал письмо к представителю русского правительства. Этим письмом он заявил публично, что если бы за угрозами последовали действия, то вся тяжесть подозрения упала бы на Александра Агенты, подсылавшие к Герцену письма, должны были увидеть, что Герцен их угроз не боится. Следовательно, им осталось или действовать, или замолчать. Действовать они не решились — духу не хватило замолчать тоже не хотелось ведь они думают, что прав тот, кто сказал последнее слово вот они и выдумали пустить против Герцена книжонку Шедо-Ферроти; родственное сходство между Шедо-Ферроти и сочинителями подметных писем не подлежит сомнению недаром же Шедо-Ферроти на двух языках отстаивает перед Россиею и перед Европою нравственную чистоту III отделения. Свой своему поневоле друг. Шедо-Ферроти плохо защитил правительство он ничем не доказал, что оно не могло иметь намерения извести Герцена или по крайне мере запугать его угрозами. Усилия его оклеветать и оплевать Герцена еще более неудачны. Шедо-Ферроти, этот умственный пигмей, этот продажный памфлетист, силится доказать, что Герцен сам деспот, что он равняет себя с коронованными особами, что он только из личного властолюбия враждует с теперешним русским правительством. Доказательства очень забавны. Герцен деспот потому, что не согласился напечатать в Колоколе ответ Шедо-Ферроти на письмо Герцена к русскому послу в Лондоне. Да какой же порядочный редактор журнала пустит к себе Шедо-Ферроти сего остроумием, сего казенным либерализмом и сего пристрастием к III отделению Герцен не думает запрещать писать кому бы тони было, но и не думает также открывать в Колоколе богадельню для нравственных уродов и умственных паралитиков, подобных Шедо-Ферроти. Панегирист III отделения требует, чтобы его статьям было отведено место в Колоколе в случае отказа он грозит Герцену, что будет издавать свои произведения отдельно с надписью Запрещено цензурою Колокола»». Вот испугал-то! Да все статьи Булгарина, Аскоченского, Рафаила Зотова, Скарятина, Модеста Корфа и многих других достойных представителей русской вицмундирной мысли запрещены цензурою здравого смысла. Приступая к изданию своего журнала, Герцен вовсе не хотел сделать из него клоаку всяких нечистот и нелепостей. Эпиграфом к Полярной звезде он взял стих Пушкина Да здравствует разум. Этот эпиграф прямо и решительно отвергает всякое ханжество, всякое раболепство мысли, всякое преклонение перед грубым насилием и перед нелепым фактом. Да здравствует разум, и да падут во имя разума дряхлый деспотизм, дряхлая религия, дряхлые стропила современной официальной нравственности Всякие попытки мирить разум с нелепостью, всякое требование уступок со стороны разума противоречит основной идее деятельности Герцена. Если бы даже Шедо-Ферроти был просто честный простачок, верующий в возможность помирить стремления к лучшему с существованием нашего средневекового правительства, то и тогда Герцен как человек, искренно и честно служащий своей идее, не мог бы поместить в Колоколе его старушечью болтовню. Но теперь, когда все знают, что Шедо-Ферроти наемный агент III отделения, теперь его претензии печатать свои литературные доносы в Колоколе кажутся нам в тоже время смешными и возмутительными по своей беспримерной наглости. Шедо-Ферроти упрекает Герцена в том, что тот будто бы сравнивает себя с коронованными особами. В этом упреке выражается как нравственная низость, таки умственная малость Шедо-Ферроти. Какая же разница между простым человеком и помазанником божиим? И какая же охота честному деятелю мысли сравнивать себя с царственными лежебоками, которые, пользуясь доверчивостью простого народа, поедают вместе со своими придворными деньги, благосостояние и рабочие силы этого народа? Если бы кто-нибудь вздумал провести параллель между Александром Ивановичем Герценом и Александром Николаевичем Романовым, то, вероятно, первый серьезно обиделся бы такому сравнению. Но посмотрим, на чем же Шедо-Ферроти основывает свое обвинение. Вы убеждены, — пишет он Герцену, — что вы не только либерал, но социалист-республиканец, враг монархическому началу, а поминутно у вас выскакивают выражения, обнаруживающие несчастное расположение сравнивать себя с царствующими особами. В письме к барону Бруннову 18 , сказав, что вы не допускаете мысли, чтобы император Александр II вооружил против нас спадассинов 19 , вы присовокупляете Я бы не сделал этого нив каком случае. В том же письме, говоря об убийцах, разосланных за моря и горы «den Dolch im Gewande» 20 , и цитируя стих Шиллера, вы опять сравниваете себя с царствующим лицом, с Дионисием Сиракузским. Наконец, самые оглавления (заглавия) статей Колокола, извещающих всю Европу о грозящей вам опасности, «Бруты и Кассии III отделения содержат сравнение с одним из колоссальнейших исторических лиц. Брут и Кассий были убийцами Юлия Кесаря». Шедо-Ферроти как умственный пигмей и как сыщик III отделения вполне выражается в этой тираде. Он не может, не умеет опровергать Герцена в его идеях; поэтому он придирается к случайным выражениями выводит из них невероятные по своей нелепости заключения эта придирчивость к словам составляет постоянное свойство мелких умов кроме того, она замечается особенно часто в полицейских чиновниках, допрашивающих подозрительные личности и желающих из усердия к начальству сбить допрашиваемую особу столку и запутать ее в мелких недоговорках и противоречиях. Вступая в полемику с Герценом, Шедо-Ферроти не мог и неумел отстать от своих полицейских замашек. Адвокат III отделения остался верен как интересам, таки преданиям своего клиента. Вся остальная часть брошюры состоит из голословных сравнений между Шедо- Ферроти и Герценом. Шедо-Ферроти считает себя истинным либералом, разумным прогрессистом, а Герцена признает вредным демагогом, сбивающим столку русское юношество и желающим возбудить в России восстание для того, чтобы возвратиться самому в Россию и сделаться диктатором. — Шедо-Ферроти как адвокат III отделения старается уверить почтенную публику, что наше правительство исполнено благими намерениями и что от него должны исходить для Великой, Малой и Белой России всевозможные блага, материальные и духовные, вещественные и невещественные. Шедо- Ферроти, конечно, не предвидит возможности переворота или, по крайней мере, старается уверить всех, что, во-первых, такой переворот невозможен и что, во-вторых, он во всяком случае повергнет Россию в бездну несчастия. Одной этой мысли Шедо-Ферроти достаточно, чтобы внушить всем порядочным людям отвращение и презрение к его личности и деятельности. Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляет единственную цель и надежду всех честных граждан России. Чтобы, при теперешнем положении дел, не желать революции, надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла. Посмотрите, русские люди, что делается вокруг нас, и подумайте, можем ли мы дольше терпеть насилие, прикрывающееся устарелою фирмою божественного права. Посмотрите, где наша литература, где народное образование, где все добрые начинания общества и молодежи. Придравшись к двум-трем случайным пожарам, правительство все проглотило оно будет глотать все деньги, идеи, людей, будет глотать до тех пор, пока масса проглоченного не разорвет это безобразное чудовище. Воскресные школы закрыты, народные читальни закрыты, два журнала закрыты, тюрьмы набиты честными юношами, любящими народи идею, Петербург поставлен на военное положение, правительство намерено действовать снами, как с непримиримыми врагами. Оно не ошибается Примирения нет. На стороне правительства стоят только негодяи подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа. На стороне народа стоит все, что молодо и свежо, все, что способно мыслить и действовать. Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы, подобные Шедо-Ферроти. То, что мертво и гнило, должно само собою свалиться в могилу и нам останется только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы. Писарев Д.И. Соч. В 4 т. Т. 2. С. 120—126. |