Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособие. Иноземцев В. За пределами экономического общества, учебное пособ. За пределами экономического общества. Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире
 Скачать 3.39 Mb.
|
ЗаключениеНачав эту книгу с рассмотрения теорий истории, созданных европейскими философами на протяжении долгих веков, мы акцентировали внимание на том, что двумя важнейшими составляющими каждой исторической доктрины являются, с одной стороны, осмысленные ее автором факты и, с другой — его личная методологическая позиция, в значительной мере заданная субъективными чертами его мировосприятия. Такая двойственность присуща любой теории, но если естественные науки далеко продвинулись в сторону объективизации знания, отошли от бездоказа тельных схем и обосновывают все большее количество постулатов, ранее принимавшихся как очевидные, то зависимость историчес ких концепций от мировоззрения и социальных ориентиров их создателей не претерпевает существенных изменений на протяжении столетий. Особого внимания заслуживает одна из таких субъективных особенностей, воспроизводящаяся вновь и вновь, независимо от того, насколько совершенной оказывается очередная интерпретация прогресса. Социальные теории отличаются от естественнонаучных не только тем, что имеют дело с постоянно изменяющимся предметом исследования; они и сами служат важнейшим фактором его трансформации. Именно поэтому субъективные нюансы автор-ской позиции выходят в обществоведении на первый план. Важнейшим же предрассудком, в той или иной мере проявляющимся в рамках фактически любой исторической концепции, мы считаем рассмотрение эпохи, современной автору, в качестве главного переломного момента в историческом процессе. Разумеется, никто из историков не представляет себе траекторию развития цивилизации в виде прямой линии, а в сложном и противоречивом движении к определенной цели всегда можно отметить судьбоносные моменты. Данное обстоятельство порождает множество проблем, причем отнюдь не только теоретических, выступает своего рода платой за возможность преодоления узких рамок концепций глобального круговращeния, свободных от данного предрассудка и в то же время неспособных объяснить ни подлинного характера истории, ни большинства закономерностей общественного развития. Как бы ни были различны теории св. Августина и Маркса, Гегеля и современных представителей постмодернизма, они схожи в своем отношении к «текущему моменту», который безусловно признается ими наиболее значимым для истории человечества. В этом аспекте прогресс оказывается гораздо более медленным, нежели собственно в научном осмыслении закономерностей историческо го развития; степень продвижения вперед можно фиксировать, лишь разобравшись, в какой мере данное заблуждение обусловлено самой доктриной, сколь явно оно противоречит ее основным постулатам и насколько упорны авторы в своем следовании ему. Идея св. Августина о противопоставлении эпохи, простираю щейся от Рождества Христова до Страшного Суда, множеству предшествующих этапов, отражающих хронологию библейских событий, была ошибочной. Однако эта ошибка содержалась в теории, фактически породившей современное мировоззрение; она была сделана менее чем через четыреста лет после начала активного распространения христианства, когда таковое действительно представлялось последним шагом к искуплению земных грехов человечества, а мысль о бренности земного града не могла не посетить автора, не дожившего лишь нескольких месяцев до захвата и уничтожения вандалами его родного Гиппона. Совершенно иную цену имеют подобные предрассудки в наши дни. Родившись заново с формированием основ современного общества, они приобрели беспрецедентное распространение. Попирая фундамент собственных концепций, разрушая их внутреннюю логику и пренебрегая аргумента ми, которые они сами только что использовали, философы всех идеологических направлений пытались и пытаются превзойти друг друга в выпячивании значимости современной им эпохи для прогресса человеческого рода. При этом если отцы христианства на заре его распространения искренне стремились усовершенствовать мир через развитие человека, то теоретики нашего времени упорно считают ниже своего достоинства и призвания реформирование тех начал земного миропорядка, которые были помещены Господом в душу человеческого существа. Только масштабы всего материального civitas terrestris признаются ими адекватным объектом приложения столь благородных усилий. И уже более двухсот лет человечество в муках переживает каждую новую волну подобного реформаторства. Середина XVIII века. Европа вступает в эпоху Разума, пережив, казалось бы, один из самых страшных этапов своей истории, оста- вив позади исполненный исключительно резких противоречий период позднего средневековья, когда европейцы гибли в колониальных войнах на других континентах и истребляли друг друга в религиозных междуусобицах, Святой престол покровительствовал искусствам и санкционировал невиданный размах инквизиции, хозяйственный прогресс в протестантских странах был заметен, пожалуй, не более, чем ощущался кризис крупных европейских монархий. В этих условиях стремление рационализировать существующий порядок, установить более справедливые социальные отношения, полностью реализовать возможности наук и искусств, сделать человечество лучше, чем оно есть, приняло больший размах, чем когда бы то ни было ранее в мировой истории. Наступление новой эпохи казалось абсолютно неизбежным; подобные идеи выдвигались не отдельными мыслителями, не кучкой заговорщи ков — о них говорили все. Философы и историки, экономисты и политики были убеждены в необходимости обновления, они благосклонно выслушивались сильными мира сего, иногда их приближали к трону, некоторые из них сами становились воплощением власти, большинство были обласканы самодержцами всех частей континента. Что же проповедовали эти люди, на чем основывали свои теории? Полагая, что прогресс разума, под которым в большинстве случаев понималось развитие наук, искусств и техники, достиг такого размаха, что путь к установлению справедливого мирового порядка уже открыт, идеологи Просвещения уверенно заявляли, что все предшествующие эпохи — периоды формирования общественного хозяйства, описанные А.Фергюсоном и А.Смитом, или этапы эволюции человеческого разума в изложении Ж.-А. де Кондорсе — могут быть оставлены в прошлом, открывая дорогу поистине новой цивилизации. Что необходимо для этого? Ответ очевиден — следует раз и навсегда избавиться от формального неравенства, от оков несвободы, нужно раскрепостить человеческий дух, дать простор для развития индустрии, наук и искусств, обеспечить людям те равные права, которые дарованы им божественной волей, — этим в основном и ограничивались мечтания века, который и сегодня кажется одной из самых величественных страниц европейской истории. Что нужно для достижения этих целей? И здесь существовало относительное единодушие: все философы, за очень небольшим исключением, полагали, что воля просвещен ных монархов, высочайшее соизволение осуществить реформы способны обеспечить установление царства свободы, равенства и братства в мировом масштабе уже в ближайшем будущем и безо всяких катастрофических потрясений. Цели, намеченные философами, были благородны. Средства грядущих преобразований казались ясными. Но государи не захотели услышать слова о равенстве и справедливости, которые сегодня могут показаться весьма наивными. Их услышали другие люди, которые, восприняв элементы новых воззрений, не могли смириться с тем, что им не придется дожить до триумфа нового строя, казавшегося сколь очевидным, столь и близким. Результат известен. Вместо долгожданного равенства революционеры обрушили на народ кровавые репрессии. Гражданская война, охватившая Францию, происходила на фоне непрекращающегося взаимоистребления революционных клик, действовавших в традициях пресловутой гоббсовской «войны всех против всех». Почти на тридцать лет Европа была ввергнута в состояние непрекращающейся бойни. Что было достигнуто? Во всех воюющих странах погибли сотни тысяч людей, экономические процессы замедлились, задачи, которые призвана была решить революция, остались по-прежнему актуальными. Революционеры хотели просвещенной монархии? Они получили у нового трона Талейрана и Фуше, заменивших Тюрго и Калонна. Они стремились к экономической свободе и процветанию? В 1815 году Франция находилась в более плачевном положении, чем в 1789-м. Была ли воплощена идея свободы, равенства и братства? Эти слова остались только на вывесках и монетах, а к нищим крестьянским департаментам добавились пауперизированные кварталы городского фабричного пролетариата. Отметим характерный момент. Европейские державы одержали победу над армиями узурпатора; династия возвращена на трон, а Франция вступила в самый продолжительный в ее истории период мира. Экономический подъем наметился уже в начале 20-х годов, монархия была устранена в 1848-м, и, пресекая впоследствии попытки радикальных социальных экспериментов, Франция сегодня представляет собой одну из наиболее развитых постиндустриальных держав. Но многие ли французы не боготворят Наполеона, не принесшего их родине ничего, кроме несчастий; многие ли историки считают возможным отказаться от трактовки Священного союза как реакционной организации, стремившейся затормозить развитие европейских государств? И одних, и других очень мало. И это заставляет задуматься о многом. Прошло сто лет с тех времен, как Просветители возвестили наступление царства Разума. Неравенство за этот период стало еще более резким, эксплуатация еще более нестерпимой. Старые дворянские привилегии заменились властью денег. Естественно, что идея равенства и справедливости не стала от этого менее популярной. И новыми философами была рождена новая идея. На этот раз концепция представляла собой подлинно научное осмысление истории. Как и многие предшествующие ей теории, но значительно более последовательно и скрупулезно, рассматривала она хозяйственный прогресс в качестве основы эволюции соци- ального организма. Обращаясь к прошлому, она отмечала период детства человеческого рода, не затронутый экономическими закономерностями, эпоху крайне медленного развития и крайне слабых социальных связей. Оценивая настоящее, она показывала, как и когда первый период сменился эпохой доминирования экономических отношений, демонстрировала их внутренний потенциал и раскрывала механизм их саморазвития, обеспечивающий прогрессивное движение всего общественного целого. Предвосхищая будущее, марксистская теория впервые убедительно аргументировала неизбежность становления общества, которое ее основоположники называли коммунистическим, рассматривала его как третью фундаментальную фазу социального прогресса и отмечала, что выход в гипотетическое «царство свободы» невозможен без радикального хозяйственного переустройства, неизбежно вытекающего из достижения человечеством качественно нового уровня развития производительных сил. Эта картина была безусловно более совершенной, нежели нарисованная Просветителями. Она описывала реальный ход исторического развития и раскрывала его подлинный источник. Каким же должен был стать естественный вывод из подобного понимания истории? Крах экономического общества столь же несомненен, как и обеспечиваемый этим обществом хозяйственный прогресс. Развитие производительных сил неизбежно вызовет реформирование производственных отношений таким образом, что нарушенное соответствие будет восстановлено, и с этого периода начнется формирование новой, коммунистической системы. Но процесс развития производительных сил постепенен и не происходит мгновенно; между тем экономическая общественная формация уже достигла своего наивысшего развития. Так ли уж необходимо развитие по нисходящей, не проще ли радикальным образом немедленно изменить основы общественного строя? В результате сделанные марксистами практические рекомендации фундаментально противоречили их теоретическим положениям. Описывая становление экономической общественной формации, занявшее в истории не одно тысячелетие, революционеры сочли, что преодоление ее основ возможно в течение нескольких лет. Констатируя, что современные им средства производства не дают возможности обеспечить коммунистические принципы производства и распределения, они заявляли, что производительные силы уже вошли с производственными отношениями в то финальное противоречие, разрешить которое может лишь революция, насильствен но свергающая буржуазный строй. И, наконец, прекрасно понимая, что никогда ранее ни один из полярных классов азиатского, античного или феодального общества не становился господствующим в рамках нового строя, основатели марксизма уверенно называли пролетариат, наиболее организованный, но в середине прошлого века также и наиболее пауперизированный и отчужденный от достижений прогресса класс, в качестве главной движущей силы предлагаемых преобразований. Кажется, что даже порция яда, позволившая Ж.-А. де Кондорсе избежать гильотины, менее противоречила его идеям о торжестве разума, чем теория пролетарской революции диссонировала с гуманистическим и научным основанием марксистского учения. Но в той же степени, в какой призывы ami du peuple были далеки от философских исканий Вольтера и А.Шефтсбери, речи революционеров начала XX века оказались оторванными от фундаментальных идей cоциальной эволюции, изложенных в теории общественных формаций. Однако упрощение и примитивизация теории успешно послужили ее распространению и на этот раз, причем все повторилось вновь, фактически прежним образом, с той лишь разницей, что границы мира, вовлеченного в новое противостоя ние, расширились от пределов западной части Европейского континента до масштабов всего земного шара. Российская революция 1917 года показала, что с каждым новым столетием социальное экспериментаторство становится все более опасным, а стремление осчастливить человеческий род, прокламируемое революционерами, заканчивается тогда же, когда и раньше, — в момент их прихода к власти. Вновь была повторена гражданская война, вновь террор и насилие оказались направлены не только на реальных противников нового режима, но и на тех, кто лишь предположительно мог бы проявить к нему нелояльность. Победив и упрочив свои позиции, революционеры начали внутреннюю борьбу, пролив такое количество крови, которого, быть может, хватило бы и для обеспечения победы мировой революции. Предельно обострившиеся противоречия между новой и традиционной системами вызвали очередное всемирное противостояние, а затем холодную войну, в период которой стремление двух полярных блоков достичь своих целей приводило к конфликтам на всех континентах. Однако реалии XX века сделали военную победу над Восточным блоком невозможной; Западу потребовалось почти пятьдесят лет для того, чтобы дождаться его естественного крушения. Причем решающие преимущества в хозяйственном противостоянии со странами Восточного блока обеспечил Западу лишь выход за пределы индустриального производства; поражение так называемого социализма стало очевидным именно между серединой 70-х и началом 90-х годов, когда с полной ясностью обнаружилось, что он был неспособен к созданию и воспроизвод ству постиндустриальных структур. В 1989 году процесс деструкции советской системы обрел вполне зримые черты, и к середине 90-х годов постсоветские государства фактически перестали су- ществовать как значимая сила в мировой экономике и политике. Ценой жизней десятков миллионов человек, невероятных затрат энергии на совершенствование и развитие вооружений, доведения планеты до грани экологической катастрофы силы, которые с точки зрения прежней логики могут быть названы реакционными, произвели вторую всемирную реставрацию; очередная революционная идея оказалась побеждена, а естественный ход хозяйственного и социального развития был восстановлен. Заметим, что новая реставрация серьезно изменила отношение человечества к революционным доктринам. Военный и экономический союз западных стран, позволявший в течение полувека эффективно противодействовать распространению социалистичес кой модели развития во всех уголках планеты, не уподобляется сегодня Священному союзу, хотя его роль в истории представля ется вполне идентичной. И это не принижает значения Североатлантического альянса или других политических объединений западных стран; напротив, это позволяет более рационально взглянуть на прошлые исторические трансформации. Французская революция и последовавшие за ней события, с одной стороны, и российская революция и всемирное политичес кое противостояние ХХ века — с другой, представляют собой весьма схожие явления. В обоих случаях начало революционным процессам было положено новыми социальными доктринами, ознаменовавшими тот факт, что с определенного момента изучение общества становится инструментом его модернизации, а задачи подлинно научного анализа вполне могут быть подменены стремлением к изменению общества в интересах определенных социальных групп. В обоих случаях на волне реального революционного процесса оказались люди, менее всего понимавшие глубинную суть принятой ими доктрины и стремившиеся использовать лишь ее лозунги в борьбе за собственные цели и интересы. В обоих случаях успешный политический переворот привел к гигантской волне насилия, направленного как вовне, так и внутрь самого революционного лагеря, к исключению страны или стран из нормально го эволюционного развития, к конфронтации с остальным миром и, наконец, к бесславному завершению эксперимента, оставивше го участвовавшие в нем народы на обочине хозяйственного прогресса. Но стали ли идеалы свободы, равенства и братства, идея «царства Разума» менее привлекательными после 1815 года? Оказалось ли представление о будущем обществе как свободном от сословных и классовых различий менее желанным оттого, что лучшие представители дворянства истребили друг друга, а худшие оказались около трона? Вряд ли. Разве идеи коммунизма в их позитивном аспекте можно считать полностью обанкротившимися? Неужели с учетом сегодняшнего опыта можно говорить о том, что концепция нового, неэкономического общества оказалась несостоятельной? Ни в коем случае. И именно это обстоятельство заставляет задуматься о том глобальном уроке, который преподнесли человечеству два величайших революционных движения последних столетий. Обе революции были вызваны стремлением к созданию более справедливого строя. Ни кучка революционеров в 1789-м, ни группа политических эмигрантов в 1917-м не смогли бы прийти к власти, если бы они крайне умело не использовали желание народа изменить существовавший порядок вещей. В первом случае речь шла о формировании основ общества, предполагающего свободу предпринимательства и развитие капиталистических тенденций, во втором — социума, свободного от всякой эксплуатации и неэкономического по своей природе. В начале XIX века против революционной, передовой Франции объединились монархические Британия и Пруссия. Но разве не эти «реакционные» страны уже через несколько десятков лет преподнесли Франции столь полезные для нее уроки развития того капитализма, который стремились форсированно создать французские революционеры? Разве современный Запад победил СССР в экономическом противосто янии не методами формирования постэкономического общества, которое коммунисты десятилетиями строили только на словах? Важнейший урок, который человечество должно вынести из катаклизмов прошедших столетий, заключается в том, что реальный прогресс может быть только эволюционным, что искусственно подталкивать процессы, имеющие вполне объективную динамику и свои внутренние законы, — значит наиболее радикальным образом нарушать внутреннюю логику развития цивилизации. И если понимание действительного смысла французской революции в подобном ключе не пришло окончательно и сегодня, двести лет спустя, то иллюзии относительно природы русской революции рассеялись еще до окончания коммунистического эксперимента, и это внушает большие надежды. В конце ХХ века человечество стало осознавать опасность и вред радикальных революционных скачков; возникло смутное, но становящееся все более осмысленным понимание того, что эволюционное развитие является залогом наиболее последовательного социального прогресса. Однако сегодня, когда страны свободного мира только начинают в полной мере ощущать результаты победы в глобальном противостоянии, слова о революции произносятся чаще, чем когда бы то ни было ранее. Cоответствует ли это потребностям нашей эпохи и не отражает ли подобный настрой неисчерпанности стремления реформировать общество, предварительно сделав общепризнанным понимание его как некоего переходного строя? Конечно же, подобная трактовка сегодня будет отметаться, как говорится, «с порога», ибо все убеждены в том, что современная революция — технологическая или информационная — не является ни аналогом пролетарского восстания, ни прелюдией к чему-то подобному, и их не следует даже сравнивать. Однако не нужно забывать и того, что гигантские социальные волнения прошлого были обусловлены не только мечтаниями политических философов, но и крупными переворотами в технологии и хозяйстве. Разве не замещение ремесла мануфактурным производством вызвало потрясения конца XVIII — середины XIX века? Разве не проти воречия фабричной системы обусловили пролетарские движения начала следующего столетия? На наш взгляд, исследователи, возвещающие становление постиндустриального, технотронного, информационного общества, подобными определениями лишь будоражат сознание читателя, пренебрегая тем очевидным обстоятель ством, что феодальный строй не был обществом сохи и молотка, равно как и капиталистический не являлся социумом паровой машины и двигателя внутреннего сгорания. Ни в прошлом, ни в будущем общество не может быть адекватно определено без обращения к его внутренним, сугубо социальным связям и отношениям; для глубокого понимания направления развития недостаточно даже самого полного и подробного описания основ технологичес кого прогресса. И провозглашаемая сегодня информационная революция, безусловно, будет иметь своими основными последствия ми именно социальные изменения, масштаб и противоречивость которых окажутся, возможно, не меньшими, чем масштаб и противоречивость событий, в которых участвовали предшествующие поколения. Оптимисты могут говорить о том, что сейчас отсутствуют условия, способствовавшие радикальным социальным трансформа циям прошлого. Сегодня нет ни революционного класса, изнывающего под бременем непомерной эксплуатации и ждущего лишь сигнала, чтобы поколебать основы существующего порядка. Сегодня нет сколь-либо распространенной в общественном масштабе теории, проповедующей подобное революционное изменение. Сегодня, наконец, нет и прежних противоречий, способных вызвать народное движение за ниспровержение несправедливого строя. Все это так. Однако сторонники подобных утверждений не учитывают одного важного обстоятельства, все более отчетливо проступающе го в последние десятилетия. Та демассификация социума, которую, как правило, ограничивают лишь распространением индивидуаль ного и мелкосерийного производства, с одной стороны, и модернизацией современного потребления — с другой, в реальности заключается прежде всего в кардинальных изменениях на уровне человеческого сознания, мотивации деятельности и поведения. В таком контексте серьезно модифицируются роль и значение современной технологической революции. Даже не создавая класса, способного бороться за ниспровержение существующего строя, она порождает в каждом человеке стремления, коренным образом противоречащие характерным для экономической эпохи. Даже не формируя новой теории или идеологии, она привносит в сознание людей иные ценности, модифицирующие структуру мотивов деятельности сильнее, чем десятилетия коммунистической пропаганды. И, наконец, устраняя прежние противоречия, происходящие в наше время изменения неизбежно порождают новые, возникающие не между классами, а между отдельными индивидами. Мы оказываемся свидетелями некоей общественной дезинтегра ции, потенциал которой не уменьшается от того, что она происходит в незаметных поверхностному наблюдателю формах. В «Курсе позитивной философии» О.Конт писал, что социология — наука об обществе — самая сложная из того ряда, в котором он располагал системы знаний человека о мире; позднее он изменил свою точку зрения, совершенно справедливо указав, что еще более сложной является психология — наука о самом человеке, его чувствах и эмоциях, действиях и поступках. Сегодня мы переходим из общества, основные закономерности которого лежат в социологической системе координат, к социуму, в котором доминируют сугубо личностные, психологические связи и отношения. И, разумеется, это новое состояние является более сложным не только как объект познания, но и как объект управления. Для более полной картины позволим себе ненадолго вернуться к уже рассмотренным проблемам. Утописты, мечтавшие о справедливом обществе без денег и рынка, считали условием его создания фактическое обращение населения в поголовное рабство. Марксисты, стремившиеся преодолеть рыночные законы, в течение десятилетий строили систему планомерного производства и распределения продуктов. Результаты известны: утопические иллюзии остались иллюзиями, их либеральные варианты потерпели крах вместе с банкротством системы справедли вого обмена Р.Оуэна; социалистическое плановое хозяйство просуществовало несколько дольше, зато и последствия его гибели были более масштабными и деструктивными. Сегодня же стоимостной обмен активно преодолевается с утратой исчислимости самой стоимости, с потерей материальным производством основополагающей роли, с доминированием производства информации и знаний, оцениваемых прежде всего с точки зрения их общественной полезности. Наиболее весомым фактором данного процесса становится изменение самой природы человеческой деятельности, распространение надутилитарной мотивации, преодоление труда и замена его творческой активностью. Сторонники теории Ш.Фурье стремились обобществить в фаланстере даже самые незначительные предметы домашнего обихода, единственно ради избавления от ненавистного им понятия частной собственности. В странах Восточной Европы коммунисты лишь изредка пытались на практике достичь подобного идеала, однако они смогли создать беспрецедентную хозяйственную систему, в которой государство владело всеми средствами производства, используя их в интересах правящей бюрократии. Творцы наиболее глубоких и оригинальных исторических теорий не могли предположить, что хозяйственное значение частной собственнос ти может быть преодолено не обобществлением производства, а его глобальной и всесторонней индивидуализацией. Сегодня частная собственность, сформировавшаяся в рамках экономической эпохи как механизм присвоения материальных благ представите лями имущих классов, быстро трансформируется под воздействи ем факторов, кардинально отличных от тех, которые должны были, по мнению революционеров, положить ей конец. Развитие новых технологий двинулось в том направлении, где главными факторами производства стали способности и знания работников — неотчуждаемые свойства каждого человека. А прогресс техники обеспечил реальную возможность личного владения средствами создания современных информационных продуктов. Собственники гигантов материального производства, еще несколько десятилетий тому назад доминировавшие в обществе, сегодня начинают зависеть от обладателей информации и знаний, переоцененных настолько, что новым предпринимателям становится все легче устанавливать контроль над промышленными империями. И вновь нельзя не отметить, что желанная независимость интеллектуаль ного работника от владельцев собственности на материальные средства производства стала свершившимся фактом только в западных странах; там же, где недавно правили коммунисты, подавляющее большинство людей остаются в жесточайшей зависимос ти от новоявленных владельцев производственных мощностей и естественных ресурсов. В течение столетий все социальные реформаторы полагали, что преодоление эксплуатации возможно только с уничтожением класса эксплуататоров. Как искатели справедливости в XVIII веке, так и революционеры нынешнего столетия преуспели в послед-нем как ни в чем ином. Однако оказалось, что устранение праздного класса не может сделать свободными ни крестьян, вынужденных трудиться в прежних условиях, ни рабочих, столь же тесно привязанных к средствам производства, пусть и находящимся не в собственности классово чуждых капиталистов, а во владении родного пролетарского государства. Борьбу с эксплуатацией повели, не понимая сути данного феномена, не сводящегося к факту от- чуждения части производимого продукта, а определяемого тем, насколько такое отчуждение противоречит фундаментальным интересам производителя. Между тем в результате модернизации системы ценностей, порожденной информационным прогрессом и обретением знаниями статуса основного фактора производства, на первый план выдвигается не стремление максимизировать свое материальное богатство, а желание индивидуума совершенство ваться, раскрывая свой потенциал и получая социальное признание. Такое изменение устраняет пе сам феномен отчуждения части производимого продукта, но те черты, которые превращали его в эксплуатацию. И вновь необходимо подчеркнуть, что в развитых постиндустриальных странах при перераспределении благ эксплуатация в классическом ее понимании не оказывает сейчас значимого влияния на социальные отношения, в то время как в бывших коммунистических государствах, где уровень жизни, и без того невысокий, катастрофически понизился в последние годы, волна консервативного реванша набирает силу именно под лозунгами более справедливого распределения национального богатства. Все отмеченные процессы имеют общую глубинную основу — трансформацию характера человеческой деятельности. Современная технологическая революция вызвала два фундаментальных изменения: с одной стороны, она впервые в истории обеспечила удовлетворение основных материальных потребностей большинства членов общества и, с другой, сделала совершенствование самого человека не только делом его личного выбора, но и главным условием его социального признания. Сегодня, когда потребность в самосовершенствовании еще не стала столь превалирующей, каким недавно было повышение уровня материального благососто яния, в обществе действует механизм, стимулирующий постоянное развитие человеком своего интеллектуального потенциала, создающий конкуренцию знаний, подчас не менее жесткую, чем конкуренция собственности. С течением времени процесс самосовершенствования личности станет безусловной доминантой развития. Тогда творческая деятельность, порожденная стремлением к максимальной самореализации, полностью вытеснит труд, связанный с необходимостью удовлетворения материальных потребностей. Новая социальная структура, на первый взгляд, не может не быть более справедливой и гуманной по сравнению с прежней — ведь разве не к выходу человека за пределы «соб ственно материального производства», не к обеспечению условий всестороннего развития его личности стремились социальные реформаторы всех времен и народов? Однако нельзя не видеть, что традиционные формы социального взаимодействия должны уступить место новым, характер которых представляется сегодня совершенно неясным. Будучи расположенными как бы в различ- ных плоскостях, интересы творческих личностей не пересекаются так, как интересы индивидов экономического общества; они не создают тех противоречий, которыми был пронизан этот социум, но в то же время они и не формируют единого результирующего вектора, задающего направление общественного прогресса. Можно ли быть уверенным, что проблемы, вызываемые этим обстоятельством, не перевесят преимущества, порожденные первым? На наш взгляд, сегодня нет ничего более неразумного, чем представлять вызревающее общество как образец социальной гармонии. Преодолевая наиболее зрелые формы экономической общественной формации, человечество вступает в период ее нисходящего развития, в период преодоления и деструкции ее зако номерностей. Между тем фаза упадка, какую бы общественную структуру мы ни рассматривали, никогда не была спокойным периодом эволюции. Упадок феодального строя, эволюционно снизив до минимума хозяйственное влияние аристократии, не произошел мирно, а почти три столетия обусловливал основные европейские катаклизмы. Упадок традиционного промышленного капитализма и переход к постиндустриальному обществу также не прошел гладко, и если бы не титанические усилия правительств по антикризисному регулированию в предвоенные годы и государственному финансированию научных и технологических исследований в послевоенные годы, неизвестно, чем бы закончилось глобальное противостояние ХХ века. Сегодня же мы вступаем в фазу гораздо более масштабного перехода, и недооценивать возможные опасности и противоречивость этой трансформации было бы крайне опасно. Более того. Особый характер современной эпохе придает то обстоятельство, что о новом обществе, приходящем на смену существующему строю, ничего не известно. Если в период разрушения основ феодального строя сменяющие его структуры уже фактически оформились и ожидали лишь политического признания и новых возможностей для своего развития, если в условиях позднего капитализма также было относительно ясно, какие социальные проблемы заключают в себе наибольшую опасность и на каких путях возможно их преодоление, то сегодня ситуация выглядит совершенно иной. Новых социальных структур не существует; формируются лишь новые индивидуальные системы ценностей и предпочтений, формы и направления эволюции которых не представляются достаточно определенными. При этом сохраняющие ся социальные институты имеют в своих арсеналах лишь те ин-струменты урегулирования общественных конфликтов и противоречий, которые успешно использовались в прежнюю, экономическую эпоху, а сегодня могут стать не только неэффективными, но и опасными. Поэтому нельзя не принимать во внимание, что человечество способно в ближайшие десятилетия достичь не только качествен но нового уровня технологического и интеллектуального прогресса, но и невиданного ранее накала социальных противоречий и столкновений. На сей раз это вряд ли будут противостояния политических кланов, партий или даже отдельных общественных классов. Конфликты нового периода могут явиться из некоего сложного переплетения противоречий, возникающих между отдельными индивидами или между их сообществами, объединенными по параметрам сугубо субъективного характзра. Сегодня мы наблюдаем преодоление основ традиционного рыночного хозяйства. Огромное количество благ обменивается на другие без малейшего учета тех издержек, которые еще формируют цену на продукцию многих отраслей общественного производства. Переоцененность одних благ и целых отраслей соседству ет с недооцененностью других; производительность деятельнос ти, исчисляемая в тех показателях, в каких ее еще возможно исчислить, оказывается, напротив, гораздо более высокой в традицион ном секторе, нежели в новейших, перспективных производствах. Между тем продолжают функционировать рыночные институты, большинство населения всех развитых стран вовлечено в движение фиктивных знаков собственности, а снижение актуальности материальных интересов, связанное со становлением основ нового общества, поддерживается сегодня лишь стабильностью иррациональной системы, обеспечивающей высокий уровень общественного благосостояния, но подточенной изнутри именно теми обстоятельствами, которые она сама вызвала к жизни. Становится все более и более очевидной грань между работниками интеллектуального труда, получившими доступ к средствам производства и способными противостоять владельцам основных фондов промышленных компаний в качестве равноправ ных партнеров, и пролетариями, которые, как и ранее, вынуждены продавать предпринимателям свою рабочую силу. Формы реализации прав собственности становятся все более сложными, а факторы, ограничивающие их, — все более многочисленными; на этом фоне владельцы личной собственности получают такие возможности для совершенствования знаний и технологий, которые при отсутствии общественного контроля могут стать потенциально опасными для социума в целом. Преодоление эксплуатации состоялось ныне в сознании лишь той части общества, которая сумела получить доступ к знаниям — ресурсу сегодня не слишком редкому, но весьма условному и требующему от человека качеств, которые не могут быть приобрете ны так же легко, как обреталась собственность в эпоху первоначального накопления капитала. По мере усиления ориентации на производство информационных продуктов все более и более определяется круг лиц, которые не могут стать субъектами их создания не потому, что они лишены возможности приобрести необходимые для этого технические средства, а поскольку они неспособны усваивать информацию и генерировать новое знание — так сложилась их жизнь, так они были воспитаны и обучены. Мечта о равенстве, основанная еще со времен эпохи Просвещения на наивном декартовском понимании сознания и разума человека как своего рода tabula rasa, уходит в прошлое, и горечь расставания с этой иллюзией может перевесить все достоинства общества, преодолевшего рыночное производство, собственность и эксплуатацию. Значительные проблемы связаны также с необходимостью постоянно лавировать между совершенно разнопорядковыми вопросами. С одной стороны, насущной задачей является максималь ное использование новых, постэкономических методов регули-рования хозяйственных и социальных проблем внутри развитых стран, однако, с другой стороны, характер отношений с внешним миром остается всецело экономическим, так как в большинстве регионов планеты господствует производство индустриальной, а иногда даже аграрной продукции, а отнюдь не создание высокотехнологичных и информационных благ. Проблема взаимодей ствия между постэкономическим и экономическим секторами в глобальном масштабе становится исключительно острой, так как никакие программы сотрудничества и помощи, оринтированные на поддержку «третьего мира», не могут дать иных результатов, кроме чисто экономических. Но так же, как в самих развитых странах люди, способные генерировать знания и создавать информационный продукт, не горят желанием трудиться в качестве землекопов и продавцов сосисок, а пополняют относительно замкнутую общность работников интеллектуального труда, противостоя щую большинству членов общества, так и в развивающихся странах большинство талантливых специалистов и ученых стремятся влиться в данную группу не у себя на родине, где таковая фактически отсутствует, а в пределах постэкономического мира. Именно поэтому доля интеллектуального потенциала, сосредоточенная в «третьем мире», не превышает сегодня пяти процентов от общего интеллектуального потенциала человечества и продолжает снижаться. Таким образом, формирование границы между работника ми интеллектуального труда и остальным обществом происходит не только в рамках отдельных стран, но и во всемирном масштабе, и невозможно разрешить данное противоречие только экономическими методами. Итак, становление основ нового общества вряд ли может происходить гладко и беспроблемно. Напротив, социальные катаклизмы, опосредующие его, могут оказаться крайне опасными. Возможность их возникновения реализуется тогда, когда в какой-либо из областей — в развитии ли рыночных тенденций, в эволюции отношений собственности, или же в модернизации классовой структуры — создается ситуация, в которой новое, неэкономиче -ское содержание глубинных хозяйственных и социальных процессов придет в резкое и непреодолимое противоречие с экономическими формами их проявления. Возникновение подобного резкого несоответствия и последующая за ним деструкция соответствующей экономической формы может иметь исключительно тяжелые последствия для всего общественного целого, поскольку такая деструкция означает крах прежнего порядка в условиях отсутствия как реально объединяющих общество принципов, так и центростремительных тенденций, достаточно очевидных даже в экономическую эпоху. Существует ли возможность избежать подобных сценариев, может ли вообще быть относительно безболезненным переход к пост экономическому состоянию? Сегодня, конечно же, невозможно однозначно ответить на эти вопросы. Однако из всего сказанного можно сделать несколько общих выводов. Во-первых, не следует смешивать современную технологичес кую революцию с революцией социальной; напротив, необходимо подчеркнуть их разделенность, их параллельный характер и отсутствие жесткой зависимости одного процесса от другого. В определенной мере можно даже утверждать, что одной из за дач современного общества является некоторое замедление целого ряда хозяйственных и социальных процессов, которые наиболее явно расширяют разрыв между глубинными основами социально го устройства и экономической формой их проявления. Подоб ные меры могут отдалить возникновение радикального конфликта, способного разрушить социальное равновесие. Во-вторых, учитывая, что подобные меры могут дать весьма условный, а то и вовсе иллюзорный эффект, следует оценить возможности совершенствования современных экономических структур. Речь идет о том, чтобы избавить их от наиболее фетишизирован ных и в то же время принимающих фиктивный характер знаковых проявлений, и прежде всего — о современных формах финансово го капитала, о переоцененности отдельных компаний и отраслей, о непомерной распространенности знаков собственности, за которыми не стоят реальные элементы общественного богатства, и так далее. Продолжающийся уже два десятилетия и принявший массовые масштабы непропорционально быстрый по отношению к росту производства рост денежной оценки акций промышлен ных компаний сам по себе отчасти отражает деструкцию стоимостных принципов обмена, однако последствия возможного бир жевого краха, которые затронут подавляющее большинство населения, могут затмить исторический оптимизм социологов, предвосхищающих становление нерыночного хозяйства. В-третьих, следует обратиться к вопросу о новых системах, позволяющих эффективно воздействовать на поведение индивидов, для которых экономические ценности утрачивают прежнее значение. Формирование новых систем социальных отношений, позволяющих центральным институтам общества эффективно управлять индивидуумами, чья деятельность мотивирована надутилитарно, является сегодня наиболее важным условием обеспечения на протяжении ближайших десятилетий той социальной стабильности, без которой становление нового общества может оказаться невозможным. В-четвертых, следует приступить к созданию эффективной системы противодействия нарастанию нового противостояния, провоцируемого разделенностью общества по принципу материаль ной и нематериальной мотивированности деятельности его членов на обладающих знаниями и информационными технология ми и лишенных их. Для этого нужно научиться сочетать на протяжении продолжительного исторического периода экономические методы воздействия на людей с неэкономическими, причем как внутри отдельных постиндустриальных наций, так и во всемирном масштабе. В контексте этих выводов мы должны подчеркнуть, что тенденции, которые вытекают из динамики социальных процессов в последние десятилетия, совершенно не обязательно получат в ближайшем будущем свое прямое продолжение и развитие. Мы не можем точно определить перспективы, ожидающие человечество, но мы можем утверждать, что переход к постэкономической цивилизации, начинающийся сегодня в условиях триумфа знаний, на волне беспрецедентного исторического оптимизма, не будет легким. Новые надежды и ожидания окажутся сопряжены с разрушением прежних представлений, ценностей и приоритетов; сегодня это представляется невозможным, но разве предполагали римляне, прославляя Марка Аврелия, философа на троне, что их империи осталось жить всего двести лет? Открывая новую страницу истории, не следует недооценивать трудностей прощания с прошлым, с гигантской эпохой, которая была жестокой и несправедливой, но в то же время блистательной и великой; эпохой, представляющей собой единственный и уникальный путь, уже пройденный человечеством. Да, в эту эпоху творчество было редким уделом, но именно творческими усилиями созданы величайшие культурные памятники, которым поклоняется современное человечество; благородство тоже отличало немногих, но именно оно запомнится всему роду людскому как характерная черта прошло го; безысходная трагедия революционеров заключалась в том, что их идеи не могли обеспечить обществу реального прогресса, но число искателей лучшего будущего от этого не уменьшалось. Ни одна попытка революционной трансформации мира не завершилась долговременным успехом, хотя задачи, провозглашав шиеся первопроходцами, были весьма локальными. Сегодня же человечество выходит за пределы экономической эпохи, преодолевая материальные интересы, ранее управлявшие миром; подобного не предполагал даже Господь, предрекая, что человек вечно будет обречен в поте лица своего добывать хлеб свой. Но при этом все попытки человека решительно изменить этот мир сдерживались глубинными законами социальной эволюции, возвращавши ми цивилизацию на естественный путь развития; мы надеемся, что это повторится и завтра. Именно в этом заключено главное и, пожалуй, единственное основание для оптимизма, с которым мы продолжаем смотреть в будущее. И вопрос о том, что же будет, когда наступит новое общество, имеет только один ответ: А будет апрель..., так же как и вопрос, что же следует делать сегодня, в преддверии перемен, — А следует жить, Шить сарафаны и легкие платья из ситца, Шить их, и верить, что все это будет носиться, — Только лишь этого ради и следует жить.   |