тотем. Тотем_и_табу_Психология_первобытной_культуры_и_религии_by_Зигмун. Зигмунд ФрейдТотем и табу. Психологияпервобытной культуры и религии
 Скачать 2.29 Mb.
|
|
6 Под влиянием большого числа мотивов, я удерживаюсь от попытки описать дальней- шее развитие религий с самого их начала в тотемизме до теперешнего их состояния. Я хочу проследить только две нити, появление которых в общей ткани я вижу особенно ясно: мотив тотемистической жертвы и отношение между сыном и отцом. Робертсон Смит учил нас, что древняя тотемистическая трапеза вновь возвращается к первоначальной форме жертвы. Смысл действия тот же: освящение благодаря участию в общей трапезе; и сознание вины осталось при этом умаленное только благодаря солидарно- сти всех участников. Новым добавлением является божество племени, в воображаемом при- сутствии которого имеет место жертвоприношение; божество принимает участие в трапезе как член племени, и с ним отождествляют себя, принимая в пищу жертвенное мясо. Каким образом бог попадает в первоначально чуждое ему положение? Ответ мог бы быть таким: за это время – неизвестно откуда – возникла идея боже- ства, подчинила себе всю религиозную жизнь, и, подобно всему другому, что хотело сохра- ниться, так же и тотемистическая трапеза должна была найти связь с новой системой. Но психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телес- ному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения и что бог в сущности является не чем иным, как превознесенным отцом. Психоанализ рекомендует и здесь, как и в случае тотемизма, поверить верующим, называющим бога отцом, подобно тому, как они тотема называли предком. Если психоанализ заслуживает какого-нибудь внимания, то неза- висимо от всех других источников происхождения и значения бога, на которые психоана- лиз не может пролить света, доля отца в идее божества должна быть очень значительной. В таком случае в положении примитивного жертвоприношения отец замещается два раза: однажды, как бог и другой раз как тотемистическое жертвенное животное; и при всей скром- ности и разнообразии психоаналитических толкований мы должны спросить: возможно ли это и какой это имеет смысл? Нам известно, что между богом и священным животным (жертвенным животным) существуют различные взаимоотношения: 1) каждому богу обыкновенно посвящается какое-нибудь животное, нередко даже несколько; 2) при известных особенно священных жертвоприношениях («мистических») богу приносили в жертву именно посвященное ему животное; 3) бога часто почитали, или обожали в образе животного, или, иначе говоря, животные пользовались божеским почитанием еще долгое время спустя после эпохи тоте- мизма; 4) в мифах бог часто превращается в животное, нередко в посвященное ему животное. Таким образом, напрашивается предположение, что бог сам является живот- ным-тотемом; он развился из животного-тотема на более поздней ступени религиозного чув- ствования. Но все дальнейшие дискуссии излишни при том соображении, что сам тотем не что иное, как замена отца. Таким образом, он является первой формой замены отца, а бог – позднейшей, в которой отец снова приобрел свой человеческий образ. Такое новообразова- ние, происшедшее из корня всякого религиозного развития из тоски по отцу, стало возмож- ным с того времени, когда многое по существу изменилось в отношениях к отцу и, может быть, и к животному. О таких изменениях нетрудно догадаться, даже если и не принимать во внимание начала психического отчуждения от животного и разложения тотемизма благодаря приру- чению домашних животных. В положении, создавшемся благодаря устранению отца, скры- вался момент, который с течением времени должен был невероятно усилить тоску по отцу. Братья, соединившиеся для убийства отца, были каждый в отдельности одушевлены жела- З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 101 нием стать равными отцу и выражали это желание принятием в пищу частей заменяющего его тотема на трапезе. Это желание должно было оставаться неосуществленным вследствие давления, которое оказывали узы братского клана на каждого участника. Никто не мог и не должен был достигнуть совершенного всемогущества отца, к которому они все стремились. Таким образом, в течение долгого времени озлобление против отца, толкавшее на деяние, ослабело, тоска по нему возросла и мог развиться идеал, имевший содержанием всю пол- ноту власти и неограниченности праотца, против которого велась борьба, и готовность ему подчиниться. Первоначальное демократическое равенство всех соплеменников нельзя было уже больше сохранить вследствие противоречащих культурных изменений; таким образом, появилась склонность в связи с почитанием отдельных людей, отличившихся среди других, вновь оживить старый отцовский идеал созданием богов. То, что нам в настоящее время кажется возмутительным допущением, а именно, что человек становится богом и что бог умирает, не вызывало протеста даже в представлениях классической древности 72 . Возведе- ние убитого некогда отца на степень бога, от которого племя ведет свой род, было, однако, гораздо более серьезной попыткой искупления, чем в свое время договор с тотемом. Я не могу указать, что в этом развитии находится место для великих материнских богов, которые, может быть, повсеместно предшествовали отцовским богам. Но кажется несомненным, что изменение в отношениях к отцу не ограничилось религиозной областью, а последовательно перенеслось на другую область человеческой жизни, на которой отра- зилось влияние устранения отца, на социальную организацию. С возникновением отцов- ского божества общество, не знающее отца, постепенно превращалось в патриархальное. В семье восстановлена была прежняя первобытная орда, и отцы получили большую часть своих прежних прав. Появились опять отцы, но социальные завоевания братского клана не погибли, и фактическое различие между новыми отцами семейств и неограниченным пра- отцем орды было достаточно велико, чтобы обеспечить продолжение существования рели- гиозной потребности, сохранить неудовлетворенную тоску по отцу. В сцене жертвоприношения богу племени отец действительно присутствует дважды – как бог и как тотемистическое жертвенное животное, но при попытке понять это поло- жение мы должны будем избегать толкований, пытающихся поверхностно объяснить его как аллегорию и забывающих при этом об исторических наслоениях. Двойное присутствие отца соответствует двум, сменяющим друг друга во времени, сценам. Здесь нашло пласти- ческое выражение амбивалентное отношение к отцу, а также победа нежных чувств сына над враждебными. Сцена одоления отца и его величайшего унижения послужила здесь материа- лом для изображения его высшего триумфа. Значение, приобретенное жертвоприношением вообще, кроется в том, что оно дает удовлетворение отцу за причиненное ему оскорбление в том же действии, которое сохраняет воспоминание об этом злодеянии. В дальнейшем животное теряет свою святость, и жертвоприношение – связь с тоте- мистическим праздником; жертвоприношение превращается в простое приношение боже- ству, в самоограничение в пользу божества. Сам бог теперь уже настолько возвысился над людьми, что общение с ним возможно только через священнослужителя. В то же время соци- альный порядок знает равных богам царей, переносящих патриархальную систему на госу- дарство. Мы должны сказать, что месть сверженного и вновь восстановленного отца стала суровой, господство авторитета держится на высоте. Подчиненные сыновья использовали новое положение, чтобы еще больше облегчить сознание своей вины. Жертвоприношение в его настоящем виде находится совсем вне их сознания ответственности. Сам бог потребовал 72 «Нам, современным людям, у которых расстояние, отделяющее людей от божества, увеличилось до непроходимой бездны, такая пантомима может показаться одиозной, но у древних народов это было совсем по-другому. Воображаемые боги и человек казались единокровными, некоторые семьи вели свое происхождение от божества, и обожествление чело- века, вероятно, казалось им не более экстраординарным, чем канонизация святого у наших католиков». З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 102 и установил его. К этой фазе относятся мифы, в которых сам бог убивает посвященное ему животное, собственно, олицетворяющее его. Таково крайнее отрицание великого злодеяния, положившего начало обществу и вместе с тем сознанию вины. Нельзя не признать и второго значения этого последнего изображения жертвоприношения. Оно выражает удовлетворение по поводу того, что отказались от прежней замены отца в пользу высшего представления о божестве. Поверхностное, аллегорическое толкование сцены приблизительно совпадает здесь с ее психоаналитическим толкованием. Оно гласит: здесь изображается, как бог пре- одолевает животную часть своего существа 73 Между тем ошибочно было бы полагать, что в эти периоды обновленного отцовского авторитета совершенно заглохли враждебные душевные движения, относящиеся к отцов- скому комплексу. О первых фазах господства обоих новых замещений богов и царей нам известны самые энергичные проявления той амбивалентности, которая остается характер- ной для религии. Фрэзер в своем большом труде высказал предположение, что первые цари латинских племен были чужеземцами, игравшими роль божества, и что в этой роли их торжественно убивали в определенный праздничный день. Ежегодное жертвоприношение (вариант: при- ношение в жертву самого себя) бога составляет, по-видимому, существенную черту семит- ских религий. Церемониал человеческих жертв в различных местах обитаемой земли остав- ляет мало места сомнению в том, что эти люди находили свою смерть как представители божества, и еще в позднейшие времена можно проследить этот жертвенный обычай в виде замещения живого человека неодушевленным суррогатом (куклой). Богочеловеческое при- ношение в жертву бога, которое я здесь, к сожалению, не могу проследить так же глубоко, как приношение в жертву животных, бросает яркий ретроспективный свет на смысл более древней жертвенной формы. Оно признает с полнейшей откровенностью, что объект жерт- венного действия был всегда один и тот же, именно тот, который теперь почитается как бог, т. е. отец. Вопрос о взаимоотношении между животными и человеческими жертвами теперь легко разрешается. Первоначальная жертва – животное – была уже заменой человеческой жертвы, торжественного убийства отца, и когда замена отца снова приобрела свой челове- ческий образ, то и жертва-животное могла снова превратиться в человеческую. Таким образом, воспоминание о том первом великом жертвенном действии оказалось неизгладимым, несмотря на все старания его забыть; и именно тогда, когда хотели как можно дальше уйти от мотивов этого деяния, должны были проявиться неискаженные повторения его в форме принесения в жертву бога. В этом месте мне незачем указывать, какое разви- тие религиозного мышления сделало возможным это возвращение в виде рационализации. Робертсон Смит, который далек от нашего объяснения жертвоприношения этим великим событием доисторической эпохи человечества, указывает, что церемониал этих праздников, на которых древние семиты праздновали смерть божества, объяснялся, как «воспоминание о мистической трагедии», и что оплакивание при этом носило характер не добровольного уча- стия, а чего-то насильственного, продиктованного страхом перед божественным гневом 74 По нашему мнению, можно согласиться, что это истолкование совершенно правильно и что чувства принимающих участие в празднике вполне объясняются лежащим в их основе поло- жением. 73 Победа одного культа богов над другим в мифологии означает, как известно, исторический процесс замены одной религиозной системы новой вследствие ли завоевания чужим народом или в силу психологического развития. В последнем случае миф приближается к «функциональным феноменам» в смысле (X. Зильберер). Предположение, что убивающий животное бог является символом либидо, как утверждает К. Г. Юнг, исходит из другого понимания либидо, чем принятое до сих пор, и мне кажется вообще спорным. 74 «Оплакивание – не свободное выражение симпатии по отношению к божеству трагедии, оно обязательно и требуется под страхом сверхъестественного гнева божества. Оплакивающие прежде всего отрицают свою ответственность за смерть бога, этот пункт дошел и до нас в связи с богочеловеческими жертвами, как, например, у «закалывателей быков в Афинах». З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 103 Примем за факт, что и в дальнейшем развитии религии никогда не исчезают оба дви- жущих ее фактора: сознание вины сына и сыновье сопротивление. Всякая попытка разре- шить проблему, всякий способ примирения обеих борющихся душевных сил оказываются, в конце концов, неудачными, вероятно, под комбинированным влиянием исторических собы- тий и внутренних психических превращений. Со все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сына занять место бога- отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он поз- воляет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему свое симво- лическое выражение в обработке матери-земли. Возникают образы богов Аттиса, Адониса, Фаммуза и других духов произрастания и в то же время – молодых божеств, пользующихся любовной склонностью материнских божеств и осуществляющих инцест с матерью назло отцу. Однако сознание вины, которое не могут заглушить эти новые творения, находит себе выражение в мифах, приписывающих этим молодым возлюбленным матерей-богинь корот- кую жизнь и наказание кастрацией или гневом бога-отца, принимающего форму животного. Адониса убивает вепрь, священное животное Афродиты; Аттис, возлюбленный Кибелы, погибает от кастрации 75 . Оплакивание и радость по поводу воскресения богов перешли в ритуал другого сына-божества, которому предопределен был длительный успех. 75 Страх кастрации играет невероятно большую роль в порче отношений с отцом у наших молодых невротиков. Из прекрасного наблюдения Ференци мы видим, как мальчик узнает свой тотем в животном, которое хочет укусить его за половой орган. Когда наши дети узнают о ритуальном обрезании, они отождествляют его с кастрацией. Параллель из обла- сти психологии народов этому поведению детей, насколько я знаю, еще не указали. Столь частое в доисторические вре- мена у примитивных народов обрезание относится к периоду посвящения во взрослые мужчины, где оно приобретает свое значение, и только впоследствии переносится в более раннюю эпоху жизни. Чрезвычайно интересно, что у примитивных народов обрезание комбинируется со срезыванием волос или с вырыванием зубов или заменяется ими и что наши дети, которые ничего не могут знать об этом положении вещей, при своих реакциях страха относятся к этим обеим операциям, как к эквивалентам кастрации. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 104 Когда христианство начало свое наступление на древний мир, оно столкнулось с кон- куренцией религии Митры, и некоторое время трудно было определить, за каким божеством останется победа. Светозарный образ персидского юноши-бога все-таки остался нам непонятным. Может быть, из сцены убийства быка Митрой можно заключить, что он представляет собой того сына, который сам совершил жертвоприношение отца и этим освободил братьев от мучающего тяжелого чувства вины за соучастие в деянии. Но был и другой путь успокоить это чувство вины, которым и пошел Христос. Он принес в жертву свою собственную жизнь и этим освободил братьев от первородного греха. Учение о первородном грехе орфического происхождения. Оно сохранилось в мисте- риях и оттуда проникло в философские школы греческой древности. Люди были потомками титанов, убивших и разорвавших на куски Диониса за грех; тяжесть этого преступления давила их. В фрагменте Анаксимандра сказано, что единство мира было разрушено вслед- ствие доисторического преступления и что все, что произошло от последнего, должно поне- сти за это наказание. Если этот поступок титанов характерной чертой объединения убий- ства и разрывания достаточно ясно напоминает описанное св. Нил ом жертвоприношение З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 105 тотема, – как, впрочем, и многие другие мифы древности, например, смерть самого Орфея, – то все же нам мешает то отступление, что убийство совершено над молодым богом. В христианском мифе первородный грех человека представляет собой несомненно прегрешение против бога-отца. Если Христос освобождает людей от тяжести первород- ного греха, жертвуя собственной жизнью, то это заставляет нас прийти к заключению, что этим грехом было убийство. Согласно коренящемуся глубоко в человеческом чувстве закону Талиона, убийство можно искупить только ценой другой жизни; самопожертвование ука- зывает на кровавую вину 76 . И если это приношение в жертву собственной жизни ведет к примирению с отцом-богом, то преступление, которое нужно искупить, может быть только убийством отца. Таким образом, в христианском учении человечество самым откровенным образом признается в преступном деянии доисторического времени, потому что самое полное искуп- ление его оно нашло в жертвенной смерти сына. Примирение с отцом тем более полное, что одновременно с этой жертвой последовал полный отказ от женщины, из-за которой про- изошло возмущение против отца. Но тут-то психологический рок амбивалентности требует своих прав. Вместе с деянием, дающим отцу самое позднее искупление, сын также достигает цели своих желаний по отношению к отцу. Он сам становится богом, наряду с отцом, соб- ственно, вместо него. Религия сына сменяет религию отца. В знак этого замещения древняя тотемистическая трапеза снова оживает как причастие, в котором братья вкушают плоть и кровь сына, а не отца, освящаются этим причастием и отождествляют себя с ним. Наш взгляд может проследить в потоке времен тождество тотемистической трапезы с жертвоприноше- нием животных, с богочеловеческим жертвоприношением и с христианской евхаристией, и во всех этих торжествах он открывает отголосок того преступления, которое столь угнетало людей и которым они должны были так гордиться. Христианское причастие, однако, явля- ется по существу новым устранением отца, повторением деяния, которое нужно искупить. Мы видим, как верна фраза Фрэзера, что «христианская община впитала в себя таинство более древнего происхождения, чем само христианство» 77 76 Импульсы к самоубийству наших невротиков всегда оказываются наказанием самого себя за желание смерти другим. 77 Съедание бога. Кто знаком с литературой предмета, тот не подумает, что сведение христианского причастия к тоте- мистической трапезе является мыслью только автора этой статьи. |