тотем. Тотем_и_табу_Психология_первобытной_культуры_и_религии_by_Зигмун. Зигмунд ФрейдТотем и табу. Психологияпервобытной культуры и религии
 Скачать 2.29 Mb.
|
|
4 Выяснив таким образом почву, на которой выросло чрезвычайно поучительное табу покойников, мы воспользуемся случаем, чтобы сделать несколько замечаний, не лишенных значения для понимания табу вообще. Проекция бессознательной враждебности при табу покойников представляет собой только один пример из целого ряда процессов, которым приходится приписать громадней- шее влияние на весь склад душевной жизни примитивного человека. В рассматриваемом случае проекция служит разрешению конфликта чувств; такое же применение она находит при многих психических ситуациях, ведущих к неврозу. Но проекция не создана для отраже- ния душевных переживаний, она имеет место и там, где нет конфликтов. Проекция внутрен- них восприятий вовне является примитивным механизмом, которому, например, подчинены восприятия наших чувств, который, следовательно, при нормальных условиях принимает самое большое участие в образовании нашего внешнего мира. При еще не вполне выяснен- ных условиях и внутреннее восприятие аффективных и мыслительных процессов проеци- руется, подобно восприятиям чувств, вовне, употребляется на образование внешнего мира, хотя должно было бы оставаться в пределах внутреннего мира. Генетически это может быть связано с тем, что функция внимания первоначально обращена не на внутренний мир, а на раздражения, исходящие из внешнего мира, и из эндопсихических процессов восприни- маются только такие, которые сообщают о развитии наслаждения и неудовольствия (Lust- Unlust). Только с развитием абстрактного языка мысли благодаря соединению чувствен- ных остатков словесных представлений с внутренними процессами эти последние сами ста- новились постепенно доступными внутреннему восприятию. До того примитивные люди посредством проекции внутренних восприятий вовне создали картину внешнего мира, кото- рую мы теперь с окрепшим восприятием сознания должны обратно перевести на язык пси- хологии. Проекция собственных душевных движений на демонов составляет только часть системы, ставшей «миросозерцанием» примитивных народов; в следующей статье этого цикла мы познакомимся с ним, как с анимистическим. Нам тогда придется установить пси- хологические признаки подобной системы и найти точки опоры в анализе тех систем, кото- рые представляют нам опять-таки неврозы. Пока мы скажем только то, что так называемая «вторичная переработка» содержания сновидений представляет собой образец для всех этих систем. Не следует также забывать, что, начиная со стадии образования системы, каждый акт, являющийся объектом суждения сознания, имеет двоякое происхождение – системати- ческое и реальное, но бессознательное 16 Вундт замечает, что «между влияниями, приписываемыми повсюду мифом демонам, сначала преобладают вредные, так что вера народов в злых демонов, очевидно, древнее, чем в добрых». Вполне возможно, что понятие о демоне вообще возникло из имеющих такое большое значение отношений к мертвецам. Присущая этим отношениям амбивалентность проявилась в дальнейшем течении человеческого развития в том, что послужила началом для двух совершенно противоположных образований из одного и того же корня: с одной стороны – боязни демонов и привидений, а с другой стороны – почитания предков 17 . Ничто не доказывает лучше, что под демонами всегда подразумеваются духи недавно умерших, как 16 Творения проекции примитивных народов родственны олицетворениям, при помощи которых поэт рисует борющи- еся в нем противоположные влечения, как отдельных индивидов. 17 В психоанализе невротических лиц, страдавших в детстве страхом привидений, часто нетрудно бывает разоблачить, что за этими привидениями скрываются родители. По этому поводу ср. также сообщение P. Haeberlin, в котором речь идет о другом окрашенном в эротическое чувство лице, причем отец уже умер. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 49 влияние траура на возникновение веры в демонов. Траур должен разрешить вполне опре- деленную психическую задачу, он должен убить у оставшихся в живых воспоминание о покойниках и связанные с ними ожидания. Когда эта работа совершена, боль успокаивается, а вместе с нею и раскаяние и упрек, а потому также и страх перед демонами. Но те же духи, которые сначала внушали страх, как демоны, приближаются к более дружелюбному назна- чению – становятся объектом обожания в качестве предков, к которым обращаются с прось- бой о помощи. Если рассмотреть, как менялось с течением времени отношение у оставшихся в живых к покойникам, то станет совершенно ясно, что амбивалентность этого отношения чрезвы- чайно ослабела. Теперь легко удается подавить бессознательную, все еще обнаруживаемую враждебность к покойникам, не нуждаясь для этого в особом душевном напряжении. Там, где прежде боролись друг с другом удовлетворенная ненависть и причиняющая страдание нежность, теперь возникает, как рубец, пиетет и требует: de mortuis nil nisi bene 18 . Только невротики омрачают печаль по поводу смерти дорогого лица припадками навязчивых упре- ков, вскрывающих в психоанализе их тайну старой амбивалентной констелляции чувств. Каким путем происходит это изменение, насколько причины его разделяются между кон- ституциональными изменениями и реальным улучшением семейных отношений, об этом здесь распространяться не для чего. Но этот пример мог бы вызвать предположение, что в душевных движениях примитивных народов приходится вообще допустить большую сте- пень амбивалентности, чем та, которую мы можем найти у современного культурного человека. По мере уменьшения этой амбивалентности постепенно исчезает также табу, являющееся компромиссным симптомом амбивалентного конфликта. Относительно невро- тиков, которые вынуждены воспроизводить эту борьбу и вытекающее из него табу, мы ска- зали бы, что они родились с архаической конституцией в виде атавистического остатка, ком- пенсация которого в пользу требования культуры вынуждает их делать такие невероятные душевные усилия. Тут нам припоминаются сообщенные Вундтом сбивчивые в своей неясности данные о двояком значении слова табу: святой и нечистый (см. выше). Первоначально слово табу еще не имело значения святого и нечистого, а обозначало только демоническое, до чего нельзя дотрагиваться, и таким образом подчеркивало важный, общий обоим противополож- ным понятиям признак; однако эта сохранившаяся общность показывает, что между этими двумя областями освященного и нечистого первоначально имелось сходство, уступившее лишь позже место дифференциации. В противоположность этому из наших рассуждений без труда вытекает, что слову табу с самого начала присуще упомянутое двойственное значение, что оно служит для обозначе- ния определенной амбивалентности и всего того, что выросло на почве этой амбивалентно- сти. Табу само по себе амбивалентное слово, а затем уже, думаем мы, из установленного смысла слова можно было бы понять то, что явилось в результате предварительного исследо- вания, а именно: запрет табу есть результат амбивалентности чувств. Изучение древнейших языков показало нам, что когда-то было много таких слов, обозначавших противоположно- сти в известном – если и не совсем в одном и том же смысле, т. е. они были амбивалентны, как слово табу 19 . Незначительные звуковые изменения внутренне противоречивого по смыслу первоначального слова послужили позже к тому, чтобы придать обеим объединенным в нем противоположностям различное словесное выражение. Слово табу постигла другая судьба; по мере уменьшения важности обозначаемой им амбивалентности исчезло из сокровищницы языка оно само или аналогичные ему слова. 18 О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.). 19 Ср. мой реферат о работе О. Абеля. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 50 В дальнейшем изложении, надеюсь, мне удастся доказать вероятность того, что за судьбой этого понятия скрывается чувствительная историческая перемена, что сначала это слово было связано с вполне определенными человеческими отношениями, которым были свой- ственны большая амбивалентность чувств, и что с этих отношений оно распространилось на другие аналогичные отношения. Если мы не ошибаемся, то понимание табу проливает свет на природу и возникнове- ние совести. Не расширяя понятия, можно говорить о совести табу и о сознании вины табу после нарушения его. Совесть табу представляет собой, вероятно, самую древнюю форму, в которой мы встречаемся с феноменом табу. Ибо что такое «совесть»? Как показывает само название, совесть составляет то, что лучше всего известно 20 , в некоторых языках обозначение совести едва отличается от обозна- чения сознания. Совесть представляет собой внутреннее восприятие недопустимости известных име- ющихся у нас желаний; но ударение ставится на том, что эта недопустимость не нуждается ни в каких доказательствах, что она сама по себе несомненна. Еще яснее это становится при сознании вины, восприятии внутреннего осуждения таких актов, в которых мы осуществили известные желания. Обоснование кажется тут лишним; всякий, имеющий совесть, должен почувствовать справедливость осуждения, упрек за совершенный поступок. Такие же точно признаки характеризуют отношение дикарей к табу; табу есть веление совести, нарушение его влечет за собой ужасное чувство вины, в такой же мере непонятное, как и неизвестное по своему происхождению 21 Итак, и совесть также, вероятно, возникает на почве амбивалентности чувств из вполне определенных человеческих отношений, с которыми связана эта амбивалентность, и при условиях, имеющих значение для табу и для невроза навязчивости, а именно один член внутренне противоречивой пары бессознателен и поддерживается в вытесненном состо- янии благодаря насильственному господству другого. С таким выводом согласуется мно- гое из того, что мы узнали из анализа неврозов. Во-первых, что в характере невротиков, страдающих навязчивостью, нередко проявляется черта преувеличенной совестливости, как симптом реакции против притаившегося в бессознательном искушения, и что при усиле- нии заболевания из нее развивается высшая степень чувства вины. Действительно, можно утверждать, что если мы не сумеем открыть при неврозе навязчивости чувства вины, то у нас вообще нет надежды когда-либо ее узнать. Разрешение этой задачи удается у отдельного невротического индивида; в отношении же народов мы позволяем себе заключить, что эта задача допускает такое же решение. Во-вторых, мы должны обратить внимание на то, что чувству вины присуще многое из природы страха; без всяких опасений его можно описать, как «совестливый страх», а страх указывает на бессознательные источники; из психологии неврозов нам известно, что если желания подвергаются вытеснению, их либидо превращается в страх. По этому поводу напомним, что и при чувстве вины кое-что остается неизвестным и бессознательным, а именно – мотивы осуждения. Этому неизвестному соответствует признак страха в чувстве вины. Если табу выражается преимущественно в запрещениях, то простое соображение под- сказывает нам мысль, что само собой понятно и нет никакой надобности в обширных дока- зательствах их аналогии с неврозами, что в основе его лежит положительное, чего-то жела- ющее душевное движение. Ибо не приходится запрещать того, чего никто не хочет делать, 20 Немецкое «Gewissen» (совесть) происходит от слова «wissen» (знать), а русское «совесть» от «ведать». 21 Интересна параллель, что сознание вины табу ничем не уменьшается, если нарушение его совершено по неведению (см. примеры выше), и что еще в греческом мифе с Эдипа не снимается вина из-за того, что преступление совершено им против воли и по неведению. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 51 и во всяком случае то, что категорически запрещается, должно быть предметом вожделе- ния. Если это вполне понятное положение применить к нашим примитивным народам, то мы должны будем сделать вывод, что величайшее искушение для них составляет желание убивать своих королей и священников, совершать кровосмесительства, терзать умерших и т. п. Это едва ли вероятно, но самое решительное возражение мы вызовем, применив то же положение к случаям, в которых мы, по нашему собственному мнению, яснее всего слышим голос совести. С непоколебимой уверенностью можем мы в таких случаях утверждать, что не испытываем ни малейшего искушения нарушить какое-либо из этих запрещений, напри- мер, заповедь: «не убий», и что нарушение ее вызывает в нас только чувство омерзения. Если придать этому свидетельству нашей совести значение, на которое оно имеет право, то, с одной стороны, запрещение становится излишним – как табу, так и запрещение нашей морали, а с другой стороны, факт существования совести остается необъясненным, и зависимость между табу и неврозами отпадает. Таким образом восстанавливается состоя- ние нашего понимания, существующее и в настоящее время, до применения психоаналити- ческой точки зрения для освещения этой проблемы. Если же мы принимаем во внимание установленные психоанализом – на сновидениях здоровых – факты, что искушение убить другого и у нас сильнее и встречается чаще, чем мы подозревали, и что оно оказывает психическое влияние и тогда, когда не отражается в нашем сознании; если мы далее откроем в навязчивых предписаниях определенных невротиков меры предосторожности и наказания самого себя против усиленного импульса убивать, то выдвинутое раньше положение: там, где имеется запрещение, за ним должно скрываться желание, – приобретет в наших глазах особенную ценность. Мы должны будем допустить, что это желание убивать фактически существует в бессознательном и что табу, как и запре- щения морали, психологически, безусловно, не излишни, а объясняются и оправдываются амбивалентной направленностью импульса убивать. Один признак этого амбивалентного отношения, особенно подчеркиваемый как фун- даментальный, заключается в том, что положительное, желающее душевное движение бес- сознательно открывает надежду на существование новых связей и возможности объяснения. Психические процессы в бессознательном не совсем тождественны с процессами, извест- ными нам в нашей сознательной душевной жизни, а пользуются некоторой замечатель- ной свободой, которой лишены последние. Бессознательный импульс не должен возникать непременно там, где мы находим его проявление; он может исходить из совсем другого места, относиться первоначально к другим лицам и объектам и, благодаря механизму сдвига, появиться там, где мы обращаем на него внимание. Далее, благодаря тому, что бессознатель- ные процессы с очень раннего времени, когда они законны, не разрушаются и не поддаются исправлению, они могут перенестись в более поздние времена и отношения, при которых их проявления должны казаться странными. Все это только намеки, но детальное развитие их показало бы их значение для понимания культурного развития. В заключение этой работы сделаем замечание, являющееся подготовкой для дальней- ших исследований. Если мы и придерживаемся взгляда, что, по существу, запрещения табу и запрещения морали одинаковы, то все же не станем спорить, что между ними имеется пси- хологическое различие. Только изменение в отношениях, лежащих в основе обеих амбива- лентностей, может быть причиной того, что запрещение не существует более в форме табу. До сих пор при аналитическом исследовании феноменов табу мы руководствовались доказанным сходством их с неврозом навязчивости; но табу ведь не невроз, а социальное явление, поэтому на нас лежит обязанность указать на принципиальное отличие невроза от такого продукта культуры, как табу. Я хочу опять избрать исходной точкой здесь только один факт. Примитивные народы боятся наказания за нарушение табу, по большей части тяжелого заболевания или смерти. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 52 Такое наказание угрожает тому, кто провинился в таком нарушении. При неврозе навязчиво- сти дело обстоит иначе. Если больной принужден совершить нечто запрещенное ему, то он боится наказания, боится не за самого себя, а за другое лицо, большей частью остающееся неопределенным, но посредством анализа в этом лице легко узнать самого близкого боль- ному и самого любимого человека. Невротик ведет себя при этом альтруистически, а при- митивный человек – эгоистически. Только тогда, когда нарушение табу само по себе оста- лось безнаказанным для преступника, – только тогда просыпается у дикарей коллективное чувство, что это преступление грозит всем, и они спешат сами осуществить невоспоследо- вавшее наказание. Нам нетрудно объяснить себе механизм этой солидарности. Здесь играет роль страх перед заразительным примером, перед искушением подражания, т. е. перед спо- собностью табу к заразе. Если кому-нибудь удалось удовлетворить вытесненное желание, то у всех других членов общества должно зашевелиться такое же желание; чтобы одолеть это искушение, тот, кому завидуют, должен быть лишен плодов своей дерзости, и наказание дает нередко возможность тем, кто его выполняет, сделать со своей стороны тот же греховный поступок под видом исправления вины. В этом состоит одно из основных положений чело- веческого уложения о наказаниях, и оно исходит из предположения безусловно верного, что сходные запрещенные душевные движения имеются как у преступника, так и у мстящего общества. Психоанализ тут подтверждает то, что обыкновенно говорят благочестивые люди: все мы большие грешники. Как же объяснить неожиданное благородство невротика, не бояще- гося за себя, а только за любимое лицо? Аналитическое исследование показывает, что это благородство не первично. Первоначально, т. е. в начале заболевания, угроза наказанием относилась к самому себе; в каждом случае опасались за собственную жизнь, лишь позже страх смерти был перенесен на другое любимое лицо. Процесс в некотором отношении сложный, но мы его вполне понимаем. В основе запрещения всегда лежит злобное душевное движение – желание смерти – по отношению к любимому лицу. Это желание вытесняется благодаря запрещению, запрещение связывается с определенным действием, которое заме- няет посредством сдвига враждебное действие против любимого лица, а за совершение этого действия грозит наказание смертью. Но процесс идет дальше, и первоначальное желание смерти любимого человека заменяется страхом его смерти. Если невроз оказывается, таким образом, нежно альтруистическим, то он этим только компенсирует лежащую в основе его противоположную направленность жестокого эгоизма. Если мы назовем душевные движе- ния, которые определяются тем, что принимают во внимание другое лицо, но не избирают его сексуальным объектом, социальными, то в этом ослаблении социальных факторов мы можем видеть основную черту невроза, скрытую за сверхкомпенсацией. Не останавливаясь на развитии этих социальных душевных движений и их отношений к другим основным влияниям человека, постараемся на другом примере выяснить второй главный признак невроза. По формам своего проявления табу имеет самое большое сходство со страхом прикосновения невротиков, с délire de toucher. Но при этом неврозе дело всегда идет о запрещении сексуального прикосновения, а психоанализ вообще показал, что влече- ния, которые при неврозе отклоняются от первичной своей цели и переносятся на другие, имеют сексуальное происхождение. При табу запретное прикосновение имеет, очевидно, не только сексуальное значение, а скорее более общее значение нападения, овладения, подчер- кивания значительности собственной личности. Если запрещено прикасаться к вождю или к чему бы то ни было, что было с ним в соприкосновении, то этим сдерживается тот же самый импульс, который проявляется, в другом случае, в недоверчивом надзоре за вождем, даже в телесном избиении его перед коронованием (см. выше). Таким образом, преобладание участия сексуальных влечений над социальными составляет характерный момент невроза. З. Фрейд. «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» 53 Но сами социальные влечения развились в особые комплексы благодаря слиянию эгоисти- ческих и эротических компонентов. На этом одном примере сравнения табу с неврозом навязчивости уже можно видеть, каково отношение отдельных форм невроза к формам культурного развития и почему изу- чение психологии неврозов важно для понимания культурного развития. Неврозы, с одной стороны, показывают резкое и глубокое сходство с большими соци- альными произведениями искусства, религии и философии, а с другой стороны, они произ- водят впечатление искажения последних. С некоторой смелостью можно утверждать, что истерия представляет собой карикатуру на произведение искусства, невроз навязчивости – карикатуру на религию, параноический бред – карикатурное искажение философской системы. Это отклонение в конечном результате объясняется тем, что неврозы представ- ляют асоциальные образования; они питаются средствами индивида и совершают то, что в обществе развилось благодаря коллективной работе. При анализе влечений неврозов ока- зывается, что при них решающее влияние имеют влечения сексуального происхождения, между тем как соответствующие образования культуры зиждутся на социальных влечениях, т. е. таких, которые произошли от слияния эгоистических и эротических компонентов. Сек- суальная потребность не в состоянии таким же образом объединять людей, как требования, вытекающие из самосохранения; сексуальное удовлетворение есть, прежде всего, частное дело индивида. Генетически асоциальная природа невроза вытекает из его первоначального устрем- ления из неудовлетворенной реальности в более приятный мир фантазии. В этом реальном мире, которого невротик избегает, господствует общество людей и созданные ими инсти- туты; уход от реальности является одновременно и выходом из человеческого сообщества. |