Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
XVI Надо отдать справедливость Лихонину: он сделал все, чтобы устроить Любке спокойное и безбедное существование. Так как он знал, что им все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, воз- вышавшийся над всем городом, оставить не так из- за тесноты и неудобства, как из-за характера ста- рухи Александры, которая с каждым днем станови- лась все лютее, придирчивее и бранчивее, то он ре- шился снять на краю города, на Борщаговке, малень- кую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни. Квартира попалась ему недорогая, за девять рублей в месяц, без дров. Правда, Лихонину приходилось бе- гать оттуда очень далеко по его урокам, но он твердо полагался на свою выносливость и здоровье и часто говаривал: – У меня ноги свои. Жалеть их нечего. И правда, ходить пешком он был великий мастер. Однажды, ради шутки, положив себе в жилетный кар- ман шагомер, он к вечеру насчитал двадцать верст, что, принимая во внимание необыкновенную длину его ног, равнялось верстам двадцати пяти. А бегать ему надо было довольно-таки много, потому что хло- поты по Любкиному паспорту и обзаведение кое-ка- кою домашнею рухлядью съели весь его случайный карточный выигрыш. Он пробовал было опять при- няться за игру, сначала по маленькой, но вскоре убе- дился, что теперь его карточная звезда вступила в по- лосу рокового невезения. Ни для кого из его товарищей уже, конечно, не был тайной настоящий характер его отношений к Любке, но он еще продолжал в их присутствии разыгрывать с девушкой комедию дружеских и братских отноше- ний. Почему-то он не мог или не хотел сознать того, что было бы гораздо умнее и выгоднее для него не лгать, не фальшивить и не притворяться. Или, может быть, он хотя и знал это, но не умел перевести устано- вившегося тона? А в интимных отношениях он неиз- бежно играл второстепенную, пассивную роль. Ини- циатива, в виде нежности, ласки, всегда исходила от Любки (она так и осталась Любкой, и Лихонин как-то совсем позабыл о том, что в паспорте сам же прочи- тал ее настоящее имя – Ирина). Она, еще так недав- но отдававшая безучастно или, наоборот, с имитаци- ей знойной страсти свое тело десяткам людей в день, сотням в месяц, привязалась к Лихонину всем своим женским существом, любящим и ревнивым, приросла к нему телом, чувством, мыслями. Ей был смешон и занимателен князь, близок душевно и интересно-за- бавен размашистый Соловьев, к подавляющей авто- ритетности Симановского она чувствовала суеверный ужас, но Лихонин был для нее одновременно и вла- стелином, и божеством, и, что всего ужаснее, ее соб- ственностью, и ее телесной радостью. Давно наблюдено, что изжившийся, затасканный мужчина, изгрызенный и изжеванный челюстями лю- бовных страстей, никогда уже не полюбит крепкой и единой любовью, одновременно самоотверженной, чистой и страстной. А для женщины в этом отношении нет ни законов, ни пределов. Это наблюдение в осо- бенности подтверждалось на Любке. Она с наслажде- нием готова была пресмыкаться перед Лихониным, служить ему как раба, но в то же время хотела, чтобы он принадлежал ей больше, чем стол, чем собачка, чем ночная кофта. И он оказывался всегда неустой- чивым, всегда падающим под натиском этой внезап- ной любви, которая из скромного ручейка так быстро превратилась в реку и вышла из берегов. И нередко он с горечью и насмешкой думал про себя: «Каждый вечер я играю роль прекрасного Иосифа, но тот по крайней мере хоть вырвался, оставив в ру- ках у пылкой дамы свое нижнее белье, а когда же я, наконец, освобожусь от своего ярма?» И тайная вражда к Любке уже грызла его. Все ча- ще и чаще приходили ему в голову разные коварные планы освобождения. И иные из них были настолько нечестны, что через несколько часов или на другой день, вспоминая о них, Лихонин внутренне корчился от стыда. «Я падаю нравственно и умственно! – думал иногда он с ужасом. – Недаром же я где-то читал или от ко- го-то слышал, что связь культурного человека с мало- интеллигентной женщиной никогда не поднимет ее до уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и нравственного кругозора женщины». И через две недели она уже совсем перестала вол- новать его воображение. Он уступал, как насилию, – длительным ласкам, просьбам, а часто и жалости. А между тем, отдохнувшая и почувствовавшая у се- бя под ногами живую, настоящую почву, Любка ста- ла хорошеть с необыкновенной быстротою, подобно тому как внезапно развертывается после обильного и теплого дождя цветочный бутон, еще вчера почти умиравший. Веснушки сбежали с ее нежного лица, и в темных глазах исчезло недоумевающее, растерян- ное, точно у молодого галчонка, выражение, и они посвежели и заблестели. Окрепло и налилось тело, покраснели губы. Но Лихонин, видаясь ежедневно с Любкой, не замечал этого и не верил тем комплимен- там, которые ей расточали его приятели. «Дурацкие шутки, – думал он, хмурясь. – Дразнятся мальчишки». Хозяйкой Любка оказалась менее чем посред- ственной. Правда, она умела сварить жирные щи, та- кие густые, что в них ложка стояла торчком, пригото- вить огромные, неуклюжие, бесформенные котлеты и довольно быстро освоилась под руководством Лихо- нина с великим искусством заваривания чая (в семь- десят пять копеек фунт), но дальше этого она не шла, потому что, вероятно, каждому искусству и для каждо- го человека есть свои крайние пределы, которых ни- как не переступишь. Зато она очень любила мыть по- лы и исполняла это занятие так часто и с таким усер- дием, что в квартире скоро завелась сырость и пока- зались мокрицы. Соблазненный однажды газетной рекламой, Лихо- нин приобрел для нее в рассрочку чулочно-вязаль- ную машину. Искусство владеть этим инструментом, сулившим, судя по объявлению, три рубля в день чи- стого заработка его владельцу, оказалось настолько нехитрым, что Лихонин, Соловьев и Нижерадзе легко овладели им в несколько часов, а Лихонин даже ухит- рился связать целый чулок необыкновенной прочно- сти и таких размеров, что он оказался бы велик даже для ног Минина и Пожарского, что в Москве, на Крас- ной площади. Одна только Любка никак не могла по- стигнуть это ремесло. При каждой ошибке или путани- це ей приходилось обращаться к содействию мужчин. Но зато делать искусственные цветы она научилась довольно быстро и вопреки мнению Симановского де- лала их очень изящно и с большим вкусом, так что через месяц шляпные и специальные магазины ста- ли покупать у нее работу. И что самое удивительное, она взяла всего два урока у специалистки, а осталь- ному научилась по самоучителю, руководясь только приложенными к нему рисунками. Она не ухитрялась выработать цветов более чем на рубль в неделю, но и эти деньги были ее гордостью, и на первый же вы- рученный полтинник она купила Лихонину мундштук для курения. Несколько лет спустя Лихонин сам в душе созна- вался с раскаянием и тихой тоской, что этот период времени был самым тихим, мирным и уютным за всю его университетскую и адвокатскую жизнь. Эта неук- люжая, неловкая, может быть, даже глупая Любка обладала какой-то инстинктивной домовитостью, ка- кой-то незаметной способностью создавать вокруг се- бя светлую, спокойную и легкую тишину. Это именно она достигла того, что квартира Лихонина очень скоро стала милым, тихим центром, где чувствовали себя как-то просто, по-семейному, и отдыхали душою по- сле тяжелых мытарств, нужды и голодания все това- рищи Лихонина, которым, как и большинству студен- тов того времени, приходилось выдерживать ожесто- ченную борьбу с суровыми условиями жизни. Вспоми- нал Лихонин с благодарной грустью об ее дружеской услужливости, об ее скромной и внимательной мол- чаливости в эти вечера за самоваром, когда так много говорилось, спорилось и мечталось. С учением дело шло очень туго. Все эти самозван- ные развиватели, вместе и порознь, говорили о том, что образование человеческого ума и воспитание че- ловеческой души должны исходить из индивидуаль- ных мотивов, но на самом деле они пичкали Любку именно тем, что им самим казалось нужным и необхо- димым, и старались преодолеть с нею именно те на- учные препятствия, которые без всякого ущерба мож- но было бы оставить в стороне. Так, например, Лихонин ни за что не хотел прими- риться, обучая ее арифметике, с ее странным, вар- варским, дикарским или, вернее, детским, самобыт- ным способом считать. Она считала исключительно единицами, двойками, тройками и пятками. Так, на- пример, двенадцать у нее были два раза по две трой- ки, девятнадцать – три пятерки и две двойки, и надо сказать, что по своей системе она с быстротою счет- ных костяшек оперировала почти до ста. Дальше ид- ти она не решалась, да, впрочем, ей и не было в этом практической надобности. Тщетно Лихонин старался перевести ее на десятеричную систему. Из этого ни- чего не получалось, кроме того, что он выходил из се- бя, кричал на Любку, а она глядела на него молча, изумленными, широко открытыми и виноватыми гла- зами, на которых ресницы от слез слипались длинны- ми черными стрелами. Так же, по капризному складу ума, она сравнительно легко начала овладевать сло- жением и умножением, но вычитание и деление бы- ло для нее непроницаемой стеной. Зато с удивитель- ной быстротой, легкостью и остроумием она умела решать всевозможные устные шутливые задачи-голо- воломки, да и сама помнила их еще очень много из де- ревенского тысячелетнего обихода. К географии она была совершенно тупа. Правда, она в сотни раз луч- ше, чем Лихонин, умела на улице, в саду и в комна- те ориентироваться по странам света, – в ней ска- зывался древний мужицкий инстинкт,но она упорно отвергала сферичность земли и не признавала гори- зонта, а когда ей говорили, что земной шар движет- ся в пространстве, она только фыркала. Географиче- ские карты для нее всегда были непонятной мазней в несколько красок, но отдельные фигуры она запо- минала точно и быстро. «Где Италия?» – спрашивал ее Лихонин. «Вот он. Сапог», – говорила Любка и тор- жествующе тыкала в Апеннинский полуостров. «Шве- ция и Норвегия?» – «Это собака, которая прыгает с крыши». – «Балтийское море?» «Вдова стоит на коле- нях». – «Черное море?» – «Башмак». – «Испания?» – «Толстяк в фуражке. Вот он… « и так далее. С исто- рией дело шло не лучше. Лихонин не учитывал того, что она с ее детской душой, жаждущей вымысла, лег- ко освоилась бы с историческими событиями по раз- ным смешным и героически-трогательным анекдотам, а он, привыкший натаскивать к экзаменам и репети- ровать гимназистов четвертого или пятого класса, мо- рил ее именами и годами. Кроме того, он был очень нетерпелив, несдержан, вспыльчив, скоро утомлялся, и тайная, обыкновенно скрываемая, но все возрастав- шая ненависть к этой девушке, так внезапно и нелепо перекосившей всю его жизнь, все чаще и несправед- ливее срывалась во время этих уроков. Гораздо большим успехом пользовался, как педа- гог, Нижерадзе. Его гитара и мандолина всегда висели в столовой, прикрепленные лентами к гвоздям. Любку более влекла гитара своими мягкими теплыми звука- ми, чем раздражающее металлическое блеяние ман- долины. Когда Нижерадзе приходил к ним в гости (ра- за три или четыре в неделю, вечером), она сама сни- мала гитару со стены, тщательно вытирала ее плат- ком и передавала ему. Он, повозившись некоторое время с настройкой, откашливался, клал ногу на но- гу, небрежно отваливался на спинку стула и начинал горловым, немного хриплым, но приятным и верным тенорком: Паридетльскай завукэ пацилуя Разыдался ва начиной тишинее, Он, пылакая серадаца чаруя, Дасытупин валюбленной чите. За мига савиданья… И при этом он делал вид, что млеет от собственного пения, зажмуривал глаза, в страстных местах потря- сал головою или во время пауз, оторвав правую ру- ку от струн, вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза Любки томными, влажными, бараньими глаза- ми. Он знал бесконечное множество романсов, песе- нок и старинных шутливых штучек. Больше всего нра- вились Любке всем известные армянские куплеты про Карапета: У Карапета есть буфет, На буфете есть конфет, На конфете есть портрет, — Этот самый Карапет. Куплетов этих (они на Кавказе называются «кинто- ури» – песня разносчиков) князь знал беспредельно много, но нелепый припев был всегда один и тот же: Браво, браво, Катенька, Катерин Петровна, Не целуй меня в щека, Целуй на затылкам. Пел эти куплеты Нижерадзе всегда уменьшенным голосом, сохраняя на лице выражение серьезного удивления к Карапету, а Любка смеялась до боли, до слез, до нервных спазм. Однажды, увлеченная, она не удержалась и стала вторить, и у них пение вы- шло очень согласное. Мало-помалу, когда постепен- но она перестала стесняться князя, они все чаще и чаще пели вместе. У Любки оказалось очень мягкое и низкое, хотя и маленькое, контральто, на котором совсем не оставила следов ее прошлая жизнь с про- студами, питьем и профессиональными излишества- ми. А главное что уже было случайным курьезным да- ром божиим – она обладала инстинктивною, прирож- денною способностью очень точно, красиво и всегда оригинально вести второй голос. Настало уже то вре- мя, под конец их знакомства, когда не Любка князя, а, наоборот, князь ее упрашивал спеть какую-нибудь из любимых народных песен, которых она знала мно- жество. И вот, положив локоть на стол и подперев по- бабьи голову ладонью, она заводила под бережный, тщательный тихий аккомпанемент: Ой, да надоели мне ночи, да наскучили, Со милым, со дружком, быть разлученной! Ой, не сама ли я, баба, глупость сделала, Моего дружка распрогневала: Назвала его горьким пьяницей!.. – Горьким пьяницей! – повторял князь вместе с ней последние слова и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой, и оба они старались окон- чить песню так, чтобы едва уловимый трепет гитар- ных струн и голоса постепенно стихали и чтобы нель- зя было заметить, когда кончился звук и когда наста- ло молчание. Зато с «Барсовой кожей», сочинением знаменитого грузинского поэта Руставели, князь Нижерадзе окон- чательно провалился. Прелесть поэмы, конечно, за- ключалась для него в том, как она звучала на род- ном языке, но едва только он начинал нараспев чи- тать свои гортанные, цокающие, харкающие фразы, – Любка сначала долго тряслась от непреодолимого смеха, пока, наконец, не прыскала на всю комнату и разражалась длинным хохотом. Тогда Нижерадзе со злостью захлопывал томик обожаемого писателя и бранил Любку ишаком и верблюдом. Впрочем, они скоро мирились. Бывали случаи, что на Нижерадзе находили при- падки козлиной проказливой веселости. Он делал вид, что хочет обнять Любку, выкатывал на нее пре- увеличенно страстные глаза и театральным изныва- ющим шепотом произносил: – Душя мой! Лучший роза в саду Аллаха! Мед и мо- локо на устах твоих, а дыхание твое лучше, чем аро- мат шашлыка. Дай мне испить блаженство нирваны из кубка твоих уст, о ты, моя лучшая тифлисская чур- чхела! А она смеялась, сердилась, била его по рукам и угрожала пожаловаться Лихонину. – Вва! – разводил князь руками. – Что такое Лихо- нин? Лихонин – мой друг, мой брат и кунак. Но раз- ве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созда- ны для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату. Однако, надо сказать, что для этого парня, вообще очень невоздержанного насчет легких случайных ро- манов, существовали особенные твердые моральные запреты, всосанные с молоком матери-грузинки, свя- щенные адаты относительно жены друга. Да и, долж- но быть, он понимал, – а надо сказать, что эти восточ- ные человеки, несмотря на их кажущуюся наивность, а может быть, и благодаря ей, обладают, когда захо- тят, тонким душевным чутьем, – понимал, что, сделав хотя бы только на одну минуту Любку своей любовни- цей, он навсегда лишится этого милого, тихого семей- ного вечернего уюта, к которому он так привык. А он, который был на «ты» почти со всем университетом, тем не менее чувствовал себя таким одиноким в чу- жом городе и до сих пор чуждой для него стране! Больше всего удовольствия доставляли эти заня- тия Соловьеву. Этот большой, сильный и небрежный человек как-то невольно, незаметно для самого се- бя, стал подчиняться тому скрытому, неуловимому, изящному обаянию женственности, которое нередко таится под самой грубой оболочкой, в самой жесткой, корявой среде. Властвовала ученица, слушался учи- тель. По свойствам первобытной, но зато свежей, глу- бокой и оригинальной души Любка была склонна не слушаться чужого метода, а изыскивать свои особен- ные странные приемы. Так, например, она, как мно- гие, впрочем, дети, раньше выучилась писать, чем читать. Не она сама, кроткая и уступчивая по нату- ре, а какое-то особенное свойство ее ума упрямо не хотело при чтении пристегивать гласную к согласной или наоборот; в письме же у нее это выходило. К чи- стописанию по косым линейкам она вопреки общему обыкновению учащихся чувствовала большую склон- ность: писала, низко склонившись над бумагой, тяже- ло вздыхала, дула от старания на бумагу, точно сду- вая воображаемую пыль, облизывала губы и подпи- рала изнутри то одну, то другую щеку языком. Со- ловьев не прекословил ей и шел следом по тем пу- тям, которые пролагал ее инстинкт. И надо сказать, что он за эти полтора месяца успел привязаться всей своей огромной, раскидистой, мощной душой к этому случайному, слабому, временному существу. Это бы- ла бережная, смешная, великодушная, немного удив- ленная любовь и бережная забота доброго слона к хрупкому, беспомощному желтопухому цыпленку. Чтение для них обоих было лакомством, и опять- таки выбором произведений руководил вкус Любки, а Соловьев шел только по его течению и изгибам. Так, например, Любка не одолела Дон-Кихота, устала и, наконец, отвернувшись от него, с удовольствием про- слушала Робинзона и особенно обильно поплакала над сценой свидания с родственниками. Ей нравился Диккенс, и она очень легко схватывала его светлый юмор, но бытовые английские черты были ей чужды и непонятны. Читали они не раз и Чехова, и Любка сво- бодно, без затруднения вникала в красоту его рисун- ка, в его улыбку и грусть. Детские рассказы ее умиля- ли, трогали до такой степени, что смешно и радост- но было на нее глядеть. Однажды Соловьев прочитал ей чеховский рассказ «Припадок», в котором, как из- вестно, студент впервые попадает в публичный дом и потом, на другой день, бьется, как в припадке, в спаз- мах острого душевного страдания и сознания общей виновности. Соловьев сам не ожидал того громадного впечатления, которое на нее произведет эта повесть. Она плакала, бранилась, всплескивала руками и все время восклицала: – Господи! Откуда он все это берет и как ловко! Ведь точь-в-точь как у нас! Однажды он принес с собою книжку, озаглавлен- ную: «История Манон Леско и кавалера де Грие, сочи- нение аббата Прево». Надо сказать, что эту замеча- тельную книгу сам Соловьев читал впервые. Но гораз- до глубже и тоньше оценила ее все-таки Любка. От- сутствие фабулы, наивность повествования, излише- ство сентиментальности, старомодность письма – все это вместе взятое расхолаживало Соловьева. Любка же воспринимала не только ушами, но как будто гла- зами и всем наивно открытым сердцем радостные, печальные, трогательные и легкомысленные детали этого причудливого бессмертного романа. «Намерение наше обвенчаться было забыто в Сен- Дени, – читал Соловьев, низко склонив свою кудла- тую, золотистую, освещенную абажуром голову над книгой, – мы преступили законы церкви и, не подумав о том, стали супругами». – Что же это они? Самоволкой, значит? Без попа? Так? – спросила тревожно Любка, отрываясь от своих искусственных цветов. – Конечно. Так что же? Свободная любовь, и боль- ше никаких. Вот, как и вы с Лихониным. – То я! Это совсем другое дело. Он взял меня, вы сами знаете, откуда. А она – барышня невинная и благородная. Это подлость с его стороны так делать. И, поверьте мне, Соловьев, он ее непременно потом бросит. Ах, бедная девушка! Ну, ну, ну, читайте даль- ше. Но уже через несколько страниц все симпатии и со- жаления Любки перешли от Манон на сторону обма- нутого кавалера. «Впрочем, посещения и уход украдкой г. де Б. при- водили меня в смущение. Я вспомнил также неболь- шие покупки Манон, которые превосходили наши средства. Все это попахивало щедростью нового лю- бовника. Но нет, нет! повторял я, – невозможно, что- бы Манон изменила мне! Она знает, что я живу только для нее, она прекрасно знает, что я ее обожаю». – Ах, дурачок, дурачок! – воскликнула Любка. – Да разве же не видно сразу, что она у этого богача на содержании. Ах, она дрянь какая! И чем дальше развертывался роман, тем более жи- вое и страстное участие принимала в нем Любка. Она ничего не имела против того, что Манон обирала при помощи любовника и брата своих очередных покро- вителей, а де Грие занимался шулерской игрой в при- тонах, но каждая ее новая измена приводила Любку в неистовство, а страдания кавалера вызывали у нее слезы. Однажды она спросила; – Соловьев, милочка, а он кто был, этот сочини- тель? – Это был один французский священник. – Он был не русский? – Нет, говорю тебе, француз. Видишь, там у него все: и города французские и люди с французскими именами. – Так вы говорите, он был священник? Откуда же он все это знал? – Да так уж, знал. Раньше он был обыкновенным светским человеком, дворянином, а уж потом стал монахом. Он многое видел в своей жизни. Потом он опять вышел из монахов. Да, впрочем, здесь впереди книжки все о нем подробно написано. Он прочитал ей биографию аббата Прево. Любка внимательно прослушала ее, многозначительно по- качала головою, переспросила в некоторых местах о том, что ей было непонятно, и, когда он кончил, она задумчиво протянула: – Так вот он какой! Ужасно хорошо написал. Только зачем она такая подлая? Ведь он вот как ее любит, на всю жизнь, а она постоянно ему изменяет. – Что же, Любочка, поделаешь? Ведь и она его лю- била. Только она пустая девчонка, легкомысленная. Ей бы только тряпки, да собственные лошади, да бри- льянты. Любка вспыхнула и крепко ударяла кулаком об ку- лак. – Я бы ее, подлую, в порошок стерла! Тоже это на- зывается любила! Если ты любишь человека, то тебе все должно быть мило от него. Он в тюрьму, и ты с ним в тюрьму. Он сделался вором, а ты ему помогай. Он нищий, а ты все-таки с ним. Что тут особенного, что корка черного хлеба, когда любовь? Подлая она и подлая! А я бы, на его месте, бросила бы ее или, вместо того чтобы плакать, такую задала ей взбучку, что она бы целый месяц с синяками ходила, гадина! Конца повести она долго не могла дослушать и все разражалась такими искренними горячими слезами, что приходилось прерывать чтение, и последнюю гла- ву они одолели только в четыре приема. И сам чтец не раз прослезился при этом. Беды и злоключения любовников в тюрьме, насиль- ственное отправление Манон в Америку и самоотвер- женность де Грие, добровольно последовавшего за нею, так овладели воображением Любки и потрясли ее душу, что она уже забывала делать свои замеча- ния. Слушая рассказ о тихой, прекрасной смерти Ма- нон среди пустынной равнины, она, не двигаясь, с стиснутыми на груди руками глядела на огонь лам- пы, и слезы часто-часто бежали из ее раскрытых глаз и падали, как дождик, на стол. Но когда кавалер де Грие, пролежавший двое суток около трупа своей до- рогой Манон, не отрывая уст от ее рук и лица, начина- ет, наконец, обломком шпаги копать могилу – Любка так разрыдалась, что Соловьев напугался и кинулся за водой. Но и успокоившись немного, она долго еще всхлипывала дрожащими распухшими губами и лепе- тала: – Ах! Жизнь их была какая разнесчастная! Вот судь- ба-то горькая какая! И уже кого мне жалеть больше, я теперь не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся, как они, то непремен- но их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему? XVII Но если грузин и добродушный Соловьев служили в курьезном образовании ума и души Любки смягча- ющим началом против острых шипов житейской пре- мудрости и если Любка прощала педантизм Лихони- на ради первой искренней и безграничной любви к нему и прощала так же охотно, как простила бы ему брань, побои или тяжелое преступление, – зато для нее искренним мучением и постоянной длительной тяготой были уроки Симановского. А надо сказать, что он, как назло, был в своих уроках гораздо аккуратнее и точнее, чем всякий педагог, отрабатывающий свои недельные поурочные. Неопровержимостью своих мнений, уверенностью тона, дидактичностью изложения он так же отнимал волю у бедной Любки и парализовал ее душу, как ино- гда во время университетских собраний или на мас- совках он влиял на робкие и застенчивые умы но- вичков. Он бывал оратором на сходках, он был вид- ным членом по устройству студенческих столовых, он участвовал в записывании, литографировании и из- дании лекций, он бывал выбираем старостой курса и, наконец, принимал очень большое участие в студен- ческой кассе. Он был из числа тех людей, которые, после того как оставят студенческие аудитории, ста- новятся вожаками партий, безграничными властите- лями чистой и самоотверженной совести, отбывают свой политический стаж где-нибудь в Чухломе, обра- щая острое внимание всей России на свое героиче- ски-бедственное положение, и затем, прекрасно опи- раясь на свое прошлое, делают себе карьеру благо- даря солидной адвокатуре, депутатству или же же- нитьбе, сопряженной с хорошим куском черноземной земли и с земской деятельностью. Незаметно для са- мих себя и совсем уже незаметно для постороннего взгляда они осторожно правеют или, вернее, линяют до тех пор, пока не отрастят себе живот, не наживут подагры и болезни печени. Тогда они ворчат на весь мир, говорят, что их не поняли, что их время было временем святых идеалов. А в семье они деспоты и нередко отдают деньги в рост. Путь образования Любкиного ума и души был для него ясен, как было ясно и неопровержимо все, что он ни задумывал, он хотел сначала заинтересовать Любку опытами по химии и физике. «Девственно-женский ум, – размышлял он, – будет поражен, тогда я овладею ее вниманием и от пустя- ков, от фокусов я перейду к тому, что введет ее в центр всемирного познания, где нет ни суеверия, ни предрассудков, где есть только широкое поле для ис- пытания природы». Надо сказать, что он был непоследовательным в своих уроках. Он таскал, на удивление Любки, все, что ему попадалось под руки. Однажды приволок к ней большую самодельную шутиху – длинную картонную кишку, наполненную порохом, согнутую в виде гармо- нии и перевязанную крепко поперек шнуром. Он за- жег ее, и шутиха долго с треском прыгала по столо- вой и по спальне, наполняя комнату дымом и вонью. Любка почти не удивилась и сказала, что это просто фейерверки, и что она это уже видела и что ее этим не удивишь. Однако попросила позволения открыть окно. Затем он принес большую склянку, свинцовой бумаги, канифоли и кошачий хвост и таким образом устроил лейденскую банку. Разряд, хотя и слабый, но все-таки получился. – Ну тебя к нечистому, сатана! – закричала Любка, почувствовав сухой щелчок в мизинце. Затем из нагретой перекиси марганца, смешанно- го с песком, был добыт при помощи аптекарского пу- зырька, гуттаперчивого конца от эсмарховой кружки, таза, наполненного водой, и банки из-под варенья – кислород. Разожженная пробка, уголь и проволока го- рели в банке так ослепительно, что глазам станови- лось больно. Любка хлопала в ладоши и визжала в восторге: – Господин профессор, еще! Пожалуйста, еще, еще!.. Но когда, соединив в принесенной пустой бутылке из-под шампанского водород с кислородом и обмотав бутыль для предосторожности полотенцем, Симанов- ский велел Любке направить горлышко на горящую свечу и когда раздался взрыв, точно разом выпали- ли из четырех пушек, взрыв, от которого посыпалась штукатурка с потолка, тогда Любка струсила и, только с трудом оправившись, произнесла дрожащими губа- ми, но с достоинством: – Вы уж извините меня, пожалуйста, но так как у ме- ня собственная квартира и теперь я вовсе не девка, а порядочная женщина, то прошу больше у меня не безобразничать. Я думала, что вы, как умный и обра- зованный человек, все чинно и благородно, а вы толь- ко глупостями занимаетесь. За это могут и в тюрьму посадить. Впоследствии, много, много спустя, она рассказы- вала о том, что у нее был знакомый студент, который делал при ней динамит. Должно быть, в конце концов Симановский, этот за- гадочный человек, такой влиятельный в своей юноше- ской среде, где ему приходилось больше иметь дело с теорией, и такой несуразный, когда ему попался прак- тический опыт над живой душой, был просто-напро- сто глуп, но только умел искусно скрывать это един- ственное в нем искреннее качество. Потерпев неудачу в прикладных науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуве- ренно и таким тоном, после которого не оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его обижать в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то она по- жалуется Василию Васильевичу. – Я ему тоже скажу, – прибавила она плачущим го- лосом, – что вы, вместо того чтобы меня учить, толь- ко болтаете всякую чушь и тому подобную гадость, а сами все время держите руку у меня на коленях. А это даже совсем неблагородно. – И в первый раз за все их знакомство она, раньше робевшая и стеснявшая- ся, резко отодвинулась от своего учителя. Однако Симановский, потерпев несколько неудач, все-таки упрямо продолжал действовать на ум и во- ображение Любки. Он пробовал ей объяснить теорию происхождения видов, начиная от амебы и кончая На- полеоном. Любка слушала его внимательно, и в гла- зах ее при этом было умоляющее выражение: «Когда же ты перестанешь наконец?» Она зевала в платок и потом виновато объясняла: «Извините, это у меня от нервов». Маркс тоже не имел успеха; товар, доба- вочная стоимость, фабрикант и рабочий, превратив- шиеся в алгебраические формулы, были для Любки лишь пустыми звуками; сотрясающими воздух, и она, очень искренняя в душе, всегда с радостью вскакива- ла с места, услышав, что, кажется, борщ вскипел или самовар собирается убежать. Нельзя сказать, чтобы Симановский не имел успе- ха у женщин. Его апломб и его веский, решительный тон всегда действовали на простые души, в особенно- сти на свежие, наивно-доверчивые души. От длитель- ных связей он отделывался всегда очень легко: либо на нем лежало громадное ответственное призвание, перед которым семейные любовные отношения – ни- что, либо он притворялся сверхчеловеком, которому все позволено (о ты, Ницше, так давно и так позор- но перетолканный для гимназистов!). Пассивное, по- чти незаметное, но твердо уклончивое сопротивление Любки раздражало и волновало его. Именно раззадо- ривало его то, что она, прежде всем такая доступная, готовая отдать свою любовь в один день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и вдруг она те- перь играет в какую-то чистую и бескорыстную влюб- ленность! «Ерунда, – думал он. – Этого не может быть. Она ломается, и, вероятно, я с нею не нахожу настоящего тона». И с каждым днем он становился требовательнее, придирчивее и суровее. Он вряд ли сознательно, вер- нее что по привычке, полагался на свое всегдашнее влияние, устрашающее мысль и подавляющее волю, которое ему редко изменяло. Однажды Любка пожаловалась на него Лихонину. – Уж очень он, Василий Васильевич, со мной стро- гий, и ничего я не понимаю, что он говорит, и я больше не хочу с ним учиться. Лихонин кое-как с грехом пополам успокоил ее, но все-таки объяснился с Симановским. Тот ему ответил хладнокровно: – Как хотите, дорогой мой, если вам или Любе не нравится мой метод, то я котов и отказаться. Моя за- дача состоит лишь в том, чтобы в ее образование ввести настоящий элемент дисциплины. Если она че- го-нибудь не понимает, то я заставляю ее зубрить на- изусть. Со временем это прекратится. Это неизбеж- но. Вспомните, Лихонин, как нам был труден переход от арифметики к алгебре, когда нас заставляли заме- нять простые числа буквами, и мы не знали, для че- го это делается. Или для чего нас учили грамматике, вместо того чтобы просто рекомендовать нам самим писать повести и стихи? А на другой же день, склонившись низко под вися- чим абажуром лампы над телом Любки и обнюхивая ее грудь и под мышками, он говорил ей: – Нарисуйте треугольник… Ну да, вот так и вот так. Вверху я пишу «Любовь». Напишите просто букву Л, а внизу М и Ж. Это будет: любовь женщины и мужчины. С видом жреца, непоколебимым и суровым, он го- ворил всякую эротическую белиберду и почти неожи- данно окончил: – Итак, поглядите. Люба. Желание любить – это то же, что желание есть, пить и дышать воздухом. – Он крепко сжимал ее ляжку гораздо выше колена, и она опять, конфузясь и не желая его обидеть, старалась едва заметно, постепенно отодвинуть ногу. – Скажите, ну разве будет для вашей сестры, ма- тери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухми- стерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое, чем вся- кие другие, но и только. Так, например, сейчас: я хочу вас, как женщину. А вы – Да бросьте, господин, – досадливо прервала его Любка. – Ну, что все об одном и том же. Заладила со- рока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу, к чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда не согласна, потому что как Василий Васильевич мой благодетель и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями. Однажды он причинил Любке, – и все из-за своих теоретических начал, – большое и скандальное огор- чение. Так как в университете давно уже говорили о том, что Лихонин спас девушку из такого-то дома и те- перь занимается ее нравственным возрождением, то этот слух, естественно, дошел и до учащихся деву- шек, бывавших в студенческих кружках. И вот не кто иной, как Симановский, однажды привел к Любке двух медичек, одну историчку и одну начинающую поэтес- су, которая, кстати, писала уже и критические статьи. Он познакомил их самым серьезным и самым дурац- ким образом. – Вот – сказал он, протягивая руки то по направле- нию к гостям, то к Любке, – вот, товарищи, познакомь- тесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, ко- торые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, – товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, – вы отнеси- тесь как старшие сестры к человеку, который только что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй. Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках и в кожа- ных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми паль- цами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспеш- но давала им закуривать, но, несмотря на все пригла- шения, ни за что не хотела сесть. Она говорила: «Да- с, нет-с, как изволите». И когда одна из барышень уро- нила на пол платок, она кинулась торопливо подни- мать его. Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у кото- рой всего-навсего были в лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на вздер- нутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок, все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней ничего не говорящим, но презрительным взглядом. «Да ведь я ж никого у ей не отбивала», – подумала виновато Любка. Но другая была настолько бестактна, что, – может быть, для нее в первый раз, а для Любки в сотый, – начала разговор о том, как она попала на путь проституции. Это была барышня сует- ливая, бледная, очень хорошенькая, воздушная, вся в светлых кудряшках, с видом избалованного котенка и даже с розовым кошачьим бантиком на шее. – Но скажите, кто же был этот подлец… который первый… ну, вы понимаете?.. В уме Любки быстро мелькнули образы прежних ее подруг – Женьки и Тамары, таких гордых, смелых и находчивых, – о, гораздо умнее, чем эти девицы, – и она почти неожиданно для самой себя вдруг сказала резко: – Их много было. Я уже забыла. Колька, Митька, Володька, Сережка, Жорхик, Трошка, Петька, а еще Кузька да Гуська с компанией, А почему вам интерес- но? – Да… нет… то есть я, как человек, который вам вполне сочувствует. – А у вас любовник есть? – Простите, я не понимаю, что вы говорите. Господа нам пора идти. – То есть как это вы не понимаете? Вы когда-нибудь с мужчиной спали? – Товарищ Симановский, я не предполагала, что вы нас приведете к такой особе. Благодарю вас. Чрезвы- чайно мило с вашей стороны! Любке было только трудно преодолеть первый шаг. Она была из тех натур, которые долго терпят, но быст- ро срываются, и ее, обыкновенно такую робкую, нель- зя было узнать в этот момент. – А я знаю! – кричала она в озлоблении. – Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вы- травите,многие так делают. А будь вы на моем ме- сте, – когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, – то и вы бы были в публичном до- ме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, – вот что! Попавший в беду Симановский сказал несколько общих утешительных слов таким рассудительным ба- сом, каким в старинных комедиях говорили благород- ные отцы, и увел своих дам. Но ему суждено было сыграть еще одну, очень по- стыдную, тяжелую и последнюю роль в свободной жизни Любки. Она давно уже жаловалась Лихонину на то, что ей тяжело присутствие Симановского, но Лихонин не об- ращал на женские пустяки внимания: был силен в нем пустошный, выдуманный фразерский гипноз этого че- ловека повелений. Есть влияния, от которых освобо- диться трудно, почти невозможно. С другой стороны, он уже давно тяготился сожительством с Любкой. Ча- сто он думал про себя: «Она заедает мою жизнь, я пошлею, глупею, я растворился в дурацкой доброде- тели; кончится тем, что я женюсь на ней, поступлю в акциз, или в сиротский суд, или в педагоги, буду брать взятки, сплетничать и сделаюсь провинциаль- ным гнусным сморчком. И где же мои мечты о власти ума, о красоте жизни, общечеловеческой любви и по- двигах?» – говорил он иногда даже вслух и теребил свои волосы. И потому, вместо того чтобы вниматель- но разобраться в жалобах Любки, он выходил из се- бя, кричал, топал ногами, а терпеливая, кроткая Люб- ка смолкала и удалялась в кухню, чтобы там выпла- каться. Теперь все чаще и чаще, после семейных ссор, в минуты примирения, он говорил Любке: – Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к дру- гу, пойми это. Смотри: вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмот- рись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая! Но разве сделаешь что-нибудь с женщиной, кото- рая полюбила в первый и, конечно, как ей кажется, в последний раз? Разве ее убедишь в необходимости разлуки? Разве для нее существует логика? Благоговея всегда перед твердостью слов и реше- ний Симановского, Лихонин, однако, догадывался и чутьем понимал истинное его отношение к Любке, и в своем желании освободиться, стряхнуть с себя слу- чайный и непосильный Груз, он ловил себя на гадень- кой мысли: «Она нравится Симановскому, а ей разве не все равно: он, или я, или третий? Объяснюсь-ка я с ним начистоту и уступлю ему Любку по-товарищески. Но ведь не пойдет дура. Визг подымет». «Или хоть бы застать их как-нибудь вдвоем, – ду- мал он дальше, – в какой-нибудь решительной позе… поднять крик, сделать скандал… Благородный жест… немного денег и… убежать». Он теперь часто по несколько дней не возвращал- ся домой и потом, придя, переживал мучительные ча- сы женских допросов, сцен, слез, даже истерических припадков. Любка иногда тайком следила за ним, ко- гда он уходил из дома, останавливалась против то- го подъезда, куда он входил, и часами дожидалась его возвращения для того, чтобы упрекать его и пла- кать на улице. Не умея читать, она перехватывала его письма и, не решаясь обратиться к помощи князя или Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе с са- харом, чаем, лимоном и всякой другой дрянью. Она уже дошла до того, что в сердитые минуты угрожала ему серной кислотой. «Черт бы ее побрал, – размышлял Лихонин в мину- ты „коварных планов“. – Все равно, пусть даже между ними ничего нет. А все-таки возьму и сделаю страш- ную сцену ему и ей». И он декламировал про себя: «Ах, так!.. Я тебя пригрел на своей груди, и что же я вижу? Ты платишь мне черной неблагодарностью… А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое един- ственное счастье!.. О нет, нет, оставайтесь вдвоем, я ухожу со слезами на глазах. Я вижу, что я лишний между вами! Я не хочу препятствовать вашей любви, и т. д. и т. д. « И вот именно эти мечты, затаенные планы, такие мгновенные, случайные и в сущности подлые, – из тех, в которых люди потом самим себе не признают- ся, – вдруг исполнились. Был очередной урок Соло- вьева. К его большому счастью, Любка наконец-та- ки прочитала почти без запинки: «Хороша соха у Ми- хея, хороша и у Сысоя… ласточка… качели… дети любят бога… „ И в награду за это Соловьев прочитал ей вслух «О купце Калашникове и опричнике Кирибе- евиче“. Любка от восторга скакала в кресле, хлопала в ладоши. Ее всю захватила красота этого монумен- тального, героического произведения. Но ей не при- шлось высказать полностью своих впечатлений. Со- ловьев торопился на деловое свидание. И тотчас же навстречу Соловьеву, едва обменявшись с ним в две- рях приветствием, пришел Симановский. У Любки пе- чально вытянулось лицо и надулись губы. Уж очень противен стал ей за последнее время этот педантич- ный учитель и грубый самец. На этот раз он начал лекцию на тему о том, что для человека не существует ни законов, ни прав, ни обя- занностей, ни чести, ни подлости и что человек есть величина самодовлеющая, ни от кого и ни от чего не зависимая. – Можно быть богом, можно быть и глистом, соли- тером – это все равно. Он уже хотел перейти к теории любовных чувств, но, к сожалению, от нетерпения поспешил немного: он обнял Любку, притянул к себе и начал ее грубо тис- кать. «Она опьянеет от ласки. Отдастся!» – думал рас- четливый Симановский. Он добивался прикоснуться губами к ее рту для поцелуя, но она кричала и фыр- кала в него слюнями. Вся наигранная деликатность оставила ее. – Убирайся, черт паршивый, дурак, свинья, сво- лочь, я тебе морду разобью!.. К ней вернулся весь лексикон заведения, но Сима- новский, потеряв пенсне, с перекошенным лицом гля- дел на нее мутными глазами и породил что попало: – Дорогая моя… все равно… секунда наслажде- ния!.. Мы сольемся с тобою в блаженстве!.. Никто не узнает!.. Будь моею!.. Как раз в эту минуту и вошел в комнату Лихонин. Конечно, в душе он сам себе не сознавался в том, что сию минуту сделает гадость, он лишь только как- то сбоку, издали подумал о том, что его лицо бледно и что его слова сейчас будут трагичны и многозначи- тельны. – Да! – сказал он глухо, точно актер в четвертом действии драмы, и, опустив бессильно руки, закачал упавшим на грудь подбородком. – Я всего ожидал, только не этого. Тебе я извиняю, Люба, – ты пещер- ный человек, но вы, Симановский… Я считал вас… впрочем, и до сих пор считаю за порядочного челове- ка. Но я знаю, что страсть бывает иногда сильнее до- водов рассудка. Вот здесь есть пятьдесят рублей, я их оставляю для Любы, вы мне, конечно, вернете по- том, я в этом не сомневаюсь. Устройте ее судьбу… Вы умный, добрый, честный человек, а я («подлец!» – мелькнул у него в голове чей-то явственный голос)… я ухожу, потому что не выдержу больше этой муки. Будьте счастливы. Он выхватил из кармана и эффектно бросил свой бумажник на стол, потом схватился за волосы и выбе- жал из комнаты. Это был все-таки для него наилучший выход. И сце- на разыгралась именно так, как он о ней мечтал. |