Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
XI Лихонин остался один. В полутемном коридо- ре пахло керосиновым чадом догоравшей жестяной лампочки и запахом застоявшегося дурного табака. Дневной свет тускло проникал только сверху, из двух маленьких стеклянных рам, проделанных в крыше над коридором. Лихонин находился в том одновременно расслаб- ленном и приподнятом настроении, которое так зна- комо каждому человеку, которому случалось надол- го выбиться из сна. Он как будто бы вышел из преде- лов обыденной человеческой жизни, и эта жизнь ста- ла для него далекой и безразличной, но в то же время его мысли и чувства приобрели какую-то спокойную ясность и равнодушную четкость, и в этой хрусталь- ной нирване была скучная и томительная прелесть. Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последним крепким утренним сном, с открытыми рта- ми, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледно- стью на глянцевитых от сна лицах, и в голове его про- неслась давнишняя, знакомая еще с детства мысль о том, как страшны спящие люди, – гораздо страшнее, чем мертвецы. Потом он вспомнил о Любке. Его подвальное, под- польное, таинственное «я» быстро-быстро шепнуло о том, что надо было бы зайти в комнату и поглядеть, удобно ли девушке, а также сделать некоторые распо- ряжения насчет утреннего чая, но он сам сделал пе- ред собой вид, что вовсе и не думал об этом, и вышел на улицу. Он шел, вглядываясь во все, что встречали его гла- за, с новым для себя, ленивым и метким любопыт- ством, и каждая черта рисовалась ему до такой степе- ни рельефной, что ему казалось, будто он ощупывает ее пальцами… Вот прошла баба. У нее через плечо коромысло, а на обоих концах коромысла по большо- му ведру с молоком; лицо у нее немолодое, с сетью морщинок на висках и с двумя глубокими бороздами от ноздрей к углам рта, но ее щеки румяны и, долж- но быть, тверды на ощупь, а карие глаза лучатся бой- кой хохлацкой усмешкой. От движения тяжелого коро- мысла и от плавной поступи ее бедра раскачиваются ритмично то влево, то вправо, и в их волнообразных движениях есть грубая, чувственная красота. «Бедовая бабенка, и прожила она пеструю жизнь», – подумал Лихонин. И вдруг, неожиданно для самого себя, почувствовал и неудержимо захотел эту совсем незнакомую ему женщину, некрасивую и немо- лодую, вероятно, грязную и вульгарную, но все же по- хожую, как ему представилось, на крупное яблоко ан- тоновку-падалку, немного подточенное червем, чуть- чуть полежалое, но еще сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат. Перегоняя его, пронесся пустой черный погребальный катафалк; две лошади в запряжке, а две привязаны сзади, к задним колон- кам. Факельщики и гробовщики, уже с утра пьяные, с красными звероподобными лицами, с порыжелыми цилиндрами на головах, сидели беспорядочной гру- дой на своих форменных ливреях, на лошадиных сет- чатых попонах, на траурных фонарях и ржавыми, сип- лыми голосами орали какую-то нескладную песню. «Должно быть, к выносу торопятся, а пожалуй, уже и закончили, – подумал Лихонин,веселые ребята!» На бульваре он остановился и присел на низенькую де- ревянную, крашенную зеленым скамейку. Два ряда мощных столетних каштанов уходили вдаль, слива- ясь где-то далеко в одну прямую зеленую стрелу. На деревьях уже висели колючие крупные орехи. Лихо- нин вдруг вспомнил, что в самом начале весны он си- дел именно на этом бульваре и именно на этом са- мом Месте. Тогда был тихий, нежный, пурпурно-дым- чатый вечер, беззвучно засыпавший, точно улыбаю- щаяся усталая девушка. Тогда могучие каштаны, с листвой широкой внизу и узкой кверху, сплошь бы- ли усеяны гроздьями цветов, растущих светлыми, ро- зовыми, тонкими шишками прямо к небу, точно кто- то по ошибке взял и прикрепил на все каштаны, как на люстры, розовые елочные рождественские свечи. И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувство- вал, – каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, – что вот уже зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и что будет еще много весен и много цветов, но той, что прошла, никто и ничто не в силах ему воз- вратить. Грустно глядя в глубь уходящей густой ал- леи, он вдруг заметил, что сентиментальные слезы щиплют ему глаза. Он встал и пошел дальше, приглядываясь ко все- му встречному с неустанным, обостренным и в то же время спокойным вниманием, точно он смотрел на со- зданный богом мир в первый раз. Мимо него прошла по мостовой артель каменщиков, и все они преувели- ченно ярко и цветисто, точно на матовом стекле ка- мер-обскуры, отразились в его внутреннем зрении. И старший рабочий, с рыжей бородой, свалявшейся на- бок, и с голубыми строгими глазами; и огромный па- рень, у которого левый глаз затек и от лба до скулы и от носа до виска расплывалось пятно черно-сизого цвета; и мальчишка с наивным, деревенским лицом, с разинутым ртом, как у птенца, безвольным, мокрым; и старик, который, припоздавши, бежал за артелью смешной козлиной рысью; и их одежды, запачканные известкой, их фартуки и их зубила – все это мелькну- ло перед ним неодушевленной вереницей – цветной, пестрой, но мертвой лентой кинематографа. Ему пришлось пересекать Ново-Кишиневский ба- зар. Вдруг вкусный жирный запах чего-то жареного за- ставил его раздуть ноздри. Лихонин вспомнил, что со вчерашнего полдня он еще ничего не ел, и сразу по- чувствовал голод. Он свернул направо, в глубь база- ра. В дни голодовок, – а ему приходилось испытывать их неоднократно, – он приходил сюда на базар и на жалкие, с трудом добытые гроши покупал себе хлеба и жареной колбасы. Это бывало чаще всего зимою. Торговка, укутанная во множество одежд, обыкновен- но сидела для теплоты на горшке с угольями, а перед нею на железном противне шипела и трещала толстая домашняя колбаса, нарезанная кусками по четверть аршина длиною, обильно сдобренная чесноком. Ку- сок колбасы обыкновенно стоил десять копеек, хлеб – две копейки. Сегодня на базаре было очень много народа. Еще издали, протискиваясь к знакомому любимому ларьку, Лихонин услыхал звуки музыки. Пробившись сквозь толпу, окружавшую один из ларьков сплошным кольцом, он увидал наивное и милое зрелище, какое можно увидеть только на благословенном юге России. Десять или пятнадцать торговок, в обыкновенное вре- мя злоязычных сплетниц и неудержимых, неистощи- мых в словесном разнообразии ругательниц, а теперь льстивых и ласковых подруг, очевидно, разгулялись еще с прошлого вечера, прокутили целую ночь и те- перь вынесли на базар свое шумное веселье. Наем- ные музыканты – две скрипки, первая и вторая, и бу- бен – наяривали однообразный, но живой, залихват- ский и лукавый мотив. Одни бабы чокались и целова- лись, поливая друг друга водкой, другие – разливали ее по рюмкам и по столам, следующие, прихлопывая в ладоши в такт музыке, ухали, взвизгивали и присе- дали на месте. А посредине круга, на камнях мосто- вой, вертелась и дробно топталась на месте толстая женщина лет сорока пяти, но еще красивая, с крас- ными мясистыми губами, с влажными, пьяными, точ- но обмасленными глазами, весело сиявшими под вы- сокими дугами черных правильных малорусских бро- вей. Вся прелесть и все искусство се танца заключа- лись в том, что она то наклоняла вниз головку и вы- глядывала задорно исподлобья, то вдруг откидывала ее назад и опускала вниз ресницы и разводила руки в стороны, а также в том, как в размер пляске колыха- лись и вздрагивали у нее под красной ситцевой коф- той огромные груди. Во время пляски она пела, пере- бирая то каблуками, то носками козловых башмаков: На вулицы скрыпка грае, Бас гуде, вымовляе. Менэ маты не пускае, А мий милый дожидае. Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бы- вал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг узна- ла Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула руки, удари- ла ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко, как умеют это только подольские бабы, за- ворковала: – Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы ж мене, бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! – Она кинулась было целовать ему руку. – Та я же знаю, що вы не гордый, як другие паны. Ну, дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!.. – Ну, вот глупости, тетя Грипа! – перебил ее, вне- запно оживляясь, Лихонин. – Уж лучше так поцелуем- ся. Губы у тебя больно сладкие! – Ах ты, сердынятынько мое! Сонечко мое ясное, яблочко ж мое райское, – разнежилась Грипа, – дай же мне твои бузи! Дай же мне твои бузенятки!.. Она жарко прижала его к своей исполинской груди и опять обслюнявила влажными горячими готтентот- скими губами. Потом схватила его за рукав, вывела на середину круга и заходила вокруг него плавно-семе- нящей походкой, кокетливо изогнув стан и голося: Ой! хто до кого, а я до Параски, Бо у мене черт ма штанив, А в ней запаски! И потом вдруг перешла, поддержанная музыканта- ми, к развеселому малорусскому гопаку: Ой, чук тай байдуже Задрипала фартук дуже. А ты, Прыско, не журысь. Доки мокро, тай утрысь! Траляля, траляля… Спит Хима, тай не чуе, Що казак с ней ночуе. Брешешь, Хима, ты все чуешь, Тылько так соби мандруешь. Тай, тай, траляляй… Лихонин, окончательно развеселенный, неожидан- но для самого себя, вдруг заскакаал козлом око- ло нее, точно спутник вокруг несущейся планеты, длинноногий, длиннорукий, сутуловатый и совершен- но нескладный. Его выход приветствовали общим, но довольно дружелюбным ржанием. Его усадили за стол, потчевали водкой и колбасой. Он со своей сто- роны послал знакомого босяка за пивом и со стаканом в руке произнес три нелепых речи: одну – о самостий- ности Украины, другую – о достоинстве малорусской колбасы, в связи с красотою и семейственностью ма- лорусских женщин, а третью – почему-то о торговле и промышленности на юге России. Сидя рядом с Гри- пой, он все пытался обнять ее за талию, и она не про- тивилась этому. Но даже и его длинные руки не могли обхватить ее изумительного стана. Однако она. креп- ко, до боли, тискала под столом его руку своей огром- ной, горячей, как огонь, мягкой рукою. В это время между торговками, до сих пор неж- но целовавшимися, вдруг промелькнули какие-то ста- рые, неоплаченные ссоры и обиды. Две бабы, накло- нившись друг к другу, точно петухи, готовые вступить в бой, подпершись руками в бока, поливали друг друж- ку самыми посадскими русательствами. – Дура, стэрва, собачя дочь! – кричала одна, – ты не достойна меня от сюда поцеловать. – И, обернувшись тылом к противнице, она громко шлепнула себя ниже спины. – От сюда! Ось! А другая в ответ визжала бешено: – Брешешь, курва, бо достойна, достойна! Лихонин воспользовался минутой. Будто что-то вспомнив, он торопливо вскочил с лавки и крикнул: – Подождите меня, тетя Грипа, я через три минуты приду! – и нырнул сквозь живое кольцо зрителей. – Панычу! Панычу!– кричала ему вслед его сосед- ка,вы же скорейше назад идыте! Я вам одно словцо маю сказаты. Зайдя за угол, он некоторое время мучительно ста- рался вспомнить, что такое ему нужно было непре- менно сделать сейчас, вот сию минуту. И опять в нед- рах души он знал о том, что именно надо сделать, но медлил сам себе в этом признаться. Был уже яркий, светлый день, часов около девяти-десяти. Дворники поливали улицы из резиновых рукавов. Цветочницы сидели на площадях и у калиток бульваров, с розами, левкоями и нарциссами. Светлый, южный, веселый, богатый город оживлялся. Продребезжала по мосто- вой железная клетка, наполненная собаками всевоз- можных мастей, пород и возрастов. На козлах сидело двое гицелей, – или, как они сами себя называют по- чтительно, «крулевских гицелей», то есть ловцов бро- дячих собак, – возвращавшихся домой с сегодняшним утренним уловом. «Она уже, должно быть, проснулась, – оформил, наконец, свою тайную мысль Лихонин, – а если не проснулась, то я тихонько прилягу на диван и по- сплю». В коридоре по-прежнему тускло светила и чадила умирающая керосиновая лампа, и водянисто-грязный колусаст едва проникал в узкий длинный ящик. Дверь номера так и осталась незапертой. Лихонин беззвучно отворил ее и вошел. Слабый синий полусвет лился из прозоров между шторами и окном. Лихонин остановился посреди ком- наты и с обостренной жадностью услышал тихое, сон- ное дыхание Любки. Губы у него сделались такими жаркими и сухими, что ему приходилось не переста- вая их облизывать. Колени задрожали. «Спросить, не надо ли ей чего-нибудь», – вдруг про- неслось у него в голове. Как пьяный, тяжело дыша, с открытым ртом, шата- ясь на трясущихся ногах, он подошел к кровати. Люба спала на спине, протянув одну голую руку вдоль тела, а другую положив на грудь. Лихонин на- клонился к ней ближе, к самому ее лицу. Она дыша- ла ровно и глубоко. Это дыхание молодого здорового тела было, несмотря на сон, чисто и почти ароматно. Он осторожно провел пальцами по голой руке и погла- дил грудь немножко ниже ключиц. «Что я делаю?!» – с ужасом крикнул вдруг в нем рассудок, но кто-то дру- гой ответил за Лихонина: «Я же ничего не делаю. Я только хочу спросить, удобно ли ей было спать и не хочет ли она чаю». Но Любка вдруг проснулась, открыла глаза, зажму- рила и с на минуту и опять открыла. Потянулась длинно-длинно и с ласковой, еще не осмыслившейся улыбкой окружила жаркой крепкой рукой шею Лихо- нина. – Дуся! Милый, – ласково произнесла женщина вор- кующим, немного хриплым со сна голосом, – а я тебя ждала, ждала и даже рассердилась. А потом засну- ла и всю ночь тебя во сне видела. Иди ко мне, моя цыпочка, моя ляленька! – Она притянула его к себе, грудь к груди. Лихонин почти не противился; он весь трясся, как от озноба, и бессмысленно повторял скачущим шепо- том, ляская зубами: – Нет же, Люба, не надо… Право, не надо, Люба, так… Ах, оставим это, Люба… Не мучай меня. Я не ручаюсь за себя… Оставь же меня, Люба, ради бога!.. – Глупенький мо-ой! – воскликнула она смеющимся, веселым голосом. – Иди ко мне, моя радость! – и, пре- одолевая последнее, совсем незначительное сопро- тивление, она прижала его рот к своему и поцеловала крепко и горячо, поцеловала искренне, может быть, в первый и последний раз в своей жизни. «О, подлец! Что я делаю?» – продекламировал в Лихонине кто-то честный, благоразумный и фальши- вый. – Ну, что? Полегшало? – спросила ласково Любка, целуя в последний раз губы Лихонина. – Ах ты, сту- дентик мой!.. XII С душевной болью, со злостью и с отвращением к себе, и к Любке и, кажется, ко всему миру, бросил- ся Лихонин, не раздеваясь, на деревянный кособокий пролежанный диван и от жгучего стыда даже заскре- жетал зубами. Сон не шел к нему, а мысли все время вертелись около этого дурацкого, как он сам называл увоз Любки, поступка, в котором так противно пере- плелся скверный водевиль с глубокой драмой. «Все равно, – упрямо твердил он сам себе, – раз я обещал- ся, я доведу дело до конца. И, конечно, то, что бы- ло сейчас, никогда-никогда не повторится! Боже мой, кто же не падал, поддаваясь минутной расхлябанно- сти нервов? Глубокую, замечательную истину выска- зал какой-то философ, который утверждал, что цен- ность человеческой души можно познавать по глуби- не ее падения и по высоте взлетов. Но все-таки черт бы побрал весь сегодняшний идиотский день, и это- го двусмысленного резонера-репортера Платонова, и его собственный, Лихонина, нелепый рыцарский по- рыв! Точно, в самом деле, все это было не из действи- тельной жизни, а из романа „Что делать?“ писателя Чернышевского. И как, черт побери, какими глазами погляжу я на нее завтра?» У него горела голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно курил папиросу за папиросой и часто при- подымался с дивана, чтобы взять со стола графин с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли от прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и об- разов, точно обволок его черной ватой. Он проснулся далеко за полдень, часа в два или в три, и сначала долго не мог прийти в себя, чавкал ртом и озирался по комнате мутными отяжелевшими глазами. Все, что случилось ночью, точно вылетело из его памяти. Но когда он увидел Любку, которая ти- хо и неподвижно сидела на кровати, опустив голову и сложив на коленях руки, он застонал и закряхтел от досады и смущения. Теперь он вспомнил все. И в эту минуту он сам на себе испытал, как тяжело быва- ет утром воочию увидеть результаты сделанной вчера ночью глупости. – Проснулся, дусенька? – спросила ласково Любка. Она встала с кровати, подошла к дивану, села в но- гах у Лихонина и осторожно погладила его ногу поверх одеяла. – А-я давно уже проснулась и все сидела: боялась тебя разбудить. Очень уж ты крепко спал. Она потянулась к нему и поцеловала его в щеку. Ли- хонин поморщился и слегка отстранил ее от себя. – Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. По- нимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера бы- ло, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-бо- гу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя лю- бовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, това- рищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приве- ду себя в порядок. Любка слегка надула губы и отошла к окну, повер- нувшись спиной к Лихонину. Всех этих слов о друж- бе, братстве и товариществе она не могла осмыс- лить своим куриным мозгом и простой крестьянской душой. Ее воображению гораздо более льстило, что студент, – все-таки не кто-нибудь, а человек образо- ванный, который может на доктора выучиться, или на адвоката, или на судью, – взял ее к себе на содержа- ние… А вот теперь вышло так, что он только испол- нил свой каприз, добился, чего ему нужно, и уже на попятный. Все они таковы, мужчины! Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на ли- цо несколько пригоршней воды и вытерся старой сал- феткой. Потом он поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, гро- хот города, зелень густых лип и каштанов, звонки ко- нок, сухой запах горячей пыльной улицы – все это сра- зу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Ли- хонин подошел к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу. – Ничего, радость моя… Сделанного не поправишь, а вперед наука. Вы еще не спрашивали себе чаю, Лю- бочка? – Нет, я все вас дожидалась. Да и не знала, кому сказать. И вы тоже хороши. Я ведь слышала, как вы после того, как ушли с товарищем, вернулись назад и постояли у дверей. А со мной даже и не попрощались. Хорошо ли это? «Первая семейная ссора», – подумал Лихонин, но подумал беззлобно, шутя. Умывание, прелесть золотого и синего южного неба и наивное, отчасти покорное, отчасти недовольное лицо Любки и сознание того, что он все-таки мужчина и что ему, а не ей надо отвечать за кашу, которую он заварил, – все это вместе взбудоражило его нервы и заставило взять себя в руки. Он отворил дверь и рявк- нул во тьму вонючего коридора: – Ал-лекса-андра! Самова-ар! Две бу-улки, ма-асла и колбасы! И мерзавчик во-одки! В коридоре послышалось шлепанье туфель, и старческий голос еще издали зашамкал: – Чего орешь? Чего орешь-то? Го-го-го! Го-го-го! Точно жеребец стоялый. Чай, не маленький: запсовел уж, а держишь себя, как мальчишка уличный! Ну, чего тебе? В комнату вошла маленькая старушка, с красно- векими глазами, узкими, как щелочки, и с удивитель- но пергаментным лицом, на котором угрюмо и злове- ще торчал вниз длинный острый нос. Это была Алек- сандра, давнишняя прислуга студенческих скворечни- ков, друг и кредитор всех студентов, женщина лет ше- стидесяти пяти, резонерка и ворчунья. Лихонин повторил ей свое распоряжение и дал руб- левую бумажку. Но старуха не уходила, толклась на месте, сопела, жевала губами и недружелюбно гляде- ла на девушку, сидевшую спиной к свету. – Ты что же, Александра, точно окостенела? – сме- ясь, спросил Лихонин.-Или залюбовалась? Ну, так знай: это моя кузина, то есть двоюродная сестра, Лю- бовь… – он замялся всего лишь на секунду, но тотчас же выпалил, – Любовь Васильевна, а для меня про- сто Любочка. Я вот такой еще ее знал, – показал он на четверть аршина от стола.И за уши драл и шлепал за капризы по тому месту, откуда ноги растут. И там… жуков для нее разных ловил… Ну, однако… однако ты иди, иди, египетская мумия, обломок прежних веков! Чтобы одна нога там, другая здесь! Но старуха медлила. Топчась вокруг себя, она еле- еле поворачивалась к дверям и не спускала острого, ехидного, бокового взгляда с Любки. И в то же время она бормотала запавшим ртом: – Двоюродная! Знаем мы этих двоюродных! Много их по Каштановой улице ходит. Ишь кобели несытые! – Ну, ты, старая барка! Живо и не ворчать! – при- крикнул на нее Лихонин. – А то я тебя, как твой друг, студент Трясов, возьму и запру в уборную на два- дцать четыре часа! Александра ушла, и долго еще слышались в Ко- ридоре ее старческие шлепающие шаги и невнятное бормотанье. Она склонна была в своей суровой ворч- ливой доброте многое прощать студенческой молоде- жи, которую она обслуживала уже около сорока лет. Прощала пьянство, картежную игру, скандалы, гром- кое пение, долги, но, увы, она была девственницей, и ее целомудренная душа не переносила только одно- го: разврата. |