Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
XIII – Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Ли- хонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. – Давно я, старый кро- кодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, ми- лая, вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуй- ста, покрепче, с кусочком лимона. Ах, что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми жен- скими руками? Любка слушала его болтовню, немного слишком шумную, чтобы казаться вполне естественной, и ее сначала недоверчивая, сторожкая улыбка смягчалась и светлела. Но с чаем у нее не особенно ладилось. Дома, в глухой деревне, где этот напиток считался еще почти редкостью, лакомой роскошью зажиточных семейств, и заваривался лишь при почетных гостях и по большим праздникам, – там над разливанием чая священнодействовал старший мужчина семьи. Позд- нее, когда Любка служила «за все» в маленьком уезд- ном городишке, сначала у попа, а потом у страхово- го агента, который первый и толкнул ее на путь про- ституции, то ей обыкновенно оставляла жидкий, спи- той, чуть тепловатый чай с обгрызком сахара сама хозяйка, тощая, желчная, ехидная попадья, или аген- тиха, толстая, старая, обрюзглая, злая, засаленная, ревнивая и скупая бабища. Поэтому теперь простое дело приготовления чая было ей так же трудно, как для всех нас в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать веревку петелькой. Суетли- вый Лихонин только мешал ей и конфузил ее. – Дорогая моя, искусство заваривать чай – великое искусство. Ему надо учиться в Москве. Сначала слег- ка прогревается сухой чайник. Потом в него всыпает- ся чай и быстро ошпаривается кипятком. Первую жид- кость надо сейчас же слить в полоскательную чаш- ку, – от этого чай становится чище и ароматнее, да и, кстати, известно, что китайцы – язычники и приготов- ляют свою траву очень грязно. Затем надо вновь на- лить чайник до четверти его объема, оставить на под- носе, прикрыть сверху полотенцем и так продержать три с половиной минуты. После долить почти доверху кипятком, опять прикрыть, дать чуточку настояться-и у вас, моя дорогая, готов божественный напиток, бла- говонный, освежающий и укрепляющий. Некрасивое, но миловидное лицо Любки, все пест- рое от веснушек, как кукушечье яйцо, немного вытя- нулось и побледнело. – Вы уж, ради бога, на меня не сердитесь… Ведь вас Василь Василич?.. Не сердитесь, миленький Ва- силь Василич… Я, право же, скоро выучусь, я ловкая. И что же это вы мне всё – вы да вы? Кажется, не чу- жие теперь? Она посмотрела на него ласково. И правда, она се- годня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело – хо- тя и не с наслаждением, а больше из признательно- сти и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тя- нущееся к любви, как подсолнечник к свету, было сей- час чисто и разнежено. Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдли- вую неловкость и что-то враждебное против этой, вче- ра ему незнакомой женщины, теперь – его случайной любовницы. «Начались прелести семейного очага», – подумал он невольно, однако поднялся со стула, по- дошел к Любке и, взяв ее за руку, притянул к себе и погладил по голове. – Дорогая моя, милая сестра моя, – сказал он тро- гательно и фальшиво, – то, что случилось сегодня, не должно никогда больше повторяться. Во всем вино- ват только один я, и, если хочешь, я готов на коленях просить у тебя прощения. Пойми же, пойми, что все это вышло помимо моей воли, как-то стихийно, вдруг, внезапно. Я и сам не ожидал, что это будет так! Пони- маешь, я очень давно… не знал близко женщины… Во мне проснулся зверь, отвратительный, разнузданный зверь… и… я не устоял. Но, господи, разве так уже велика моя вина? Святые люди, отшельники, затвор- ники, схимники, столпники, пустынники, мученики – не чета мне по крепости духа, – и они падали в борьбе с искушением дьявольской плоти. Но зато чем хочешь клянусь, что это больше не повторится… Ведь так? Любка упрямо вырывала его руку из своей. Губы ее немного отторбучились, и опущенные веки часто за- моргали. – Да-а, – протянула она, как ребенок, который упря- мится мириться, – я же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, – вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь все равно заплачены, и мне только до- ехать… туда. Лихонин схватился за волосы, заметался по комна- те и задекламировал: – Ах, не то, не то, не то! Пойми же меня, Люба! Про- должать то, что случилось утром, – это… это свин- ство, скотство и недостойно человека, уважающего себя. Любовь! Любовь – это полное слияние умов, мыслей, душ, интересов, а не одних только тел. Лю- бовь – громадное, великое чувство, могучее, как мир, а вовсе не валянье в постели. Такой любви нет между нами, Любочка. Если она придет, это будет чудесным счастьем и для тебя и для меня. А пока – я твой друг, верный товарищ на жизненном пути. И довольно, и баста… Я хотя и не чужд человеческих слабостей, но считаю себя честным человеком. Любка точно завяла. «Он думает, что я хочу, чтобы он на мне женился. И совсем мне это не надо, – пе- чально думала она. – Можно жить и так. Живут же дру- гие на содержании. И, говорят, – гораздо лучше, чем покрутившись вокруг аналоя. Что тут худого? Мирно, тихо, благородно… Я бы ему чулки штопала, полы мыла бы, стряпала… что попроще. Конечно, ему ко- гда-нибудь выйдет линия жениться на богатой. Ну уж, наверно, он так не выбросит на улицу, в чем мать ро- дила. Хоть и дурачок и болтает много, а видно, че- ловек порядочный. Обеспечит все-таки чем-нибудь. А может быть, и взаправду приглядится, привыкнет? Я девица простая, скромная и на измену никогда не со- гласная. Ведь, говорят, бывает так-то… Надо только вида ему не показывать. А что он опять придет ко мне в постель и придет сегодня же вечером – это как бог свят». И Лихонин тоже задумался, замолк и заскучал; он уже чувствовал тяготу взятого на себя непосильного подвига. Поэтому он даже обрадовался, когда в дверь постучали и на его окрик «войдите» вошли два сту- дента: Соловьев и ночевавший у него Нижерадзе. Соловьев, рослый и уже тучноватый, с широким румяным волжским лицом и светлой маленькой вью- щейся бородкой, принадлежал к тем добрым, весе- лым и простым малым, которых достаточно много в любом университете. Он делил свои досуги, – а досу- га у него было двадцать четыре часа в сутки. – между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрели- щами цирковой борьбы; короткие же промежутки упо- треблял на еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из кухни. передней или с улицы. Как и вся молодежь его круга, он сам считал себя революцио- нером, хотя тяготился политическими спорами, раз- дорами и взаимными колкостями и, не перенося чте- ния революционных брошюр и журналов, был в деле почти полным невеждой. Поэтому он не достиг даже самого малого партийного посвящения, хотя иногда ему давались кое-какие поручения вовсе небезопас- ного свойства. смысл которых ему не уясняли. И не напрасно полагались на его твердую совесть: он все исполнял быстро, точно, со смелой верой в мировую важность дела, с беззаботной улыбкой и с широким презрением к возможной погибели. Он укрывал неле- гальных товарищей, хранил запретную литературу и шрифты, передавал паспорта и деньги. В нем было много физической силы, черноземного добродушия и стихийного простосердечия. Он нередко получал из дому, откуда-то из глуши Симбирской или Уфимской губернии, довольно крупные для студента денежные суммы, но в два дня разбрасывал и рассовывал их по- всюду с небрежностью французского вельможи XVII столетия, а сам оставался зимою в одной тужурке, с сапогами, реставрированными собственными сред- ствами. Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных и безалаберных качеств старого рус- ского студента, уходящего – и бог весть, к добру ли? – в область исторических воспоминаний, он обладал еще одной изумительной способностью – изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и явные ростовщики, старьевщики были с ним в самом тесном знакомстве. Если же по некоторым причинам нельзя было к ним прибегнуть, то и тут Соловьев оставался на высоте своей находчивости. Предводительствуя кучкой обед- невших друзей и удрученный своей обычной дело- вой ответственностью, он иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через ули- цу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и на несколько секунд исчезал с ним в ближайших воротах. Он быстро возвращался назад без тужурки, в одной рубахе навыпуск, подпо- ясанный шнурочком, или зимой без пальто, в легонь- ком костюмчике, или вместо новой, только что куплен- ной фуражки – в крошечном жокейском картузике, чу- дом державшемся у него на макушке. Его все любили: товарищи, прислуга, женщины, де- ти. И все были с ним фамильярны. Особенным благо- расположением пользовался он со стороны своих ку- наков татар, которые, кажется, считали его за блажен- ненького. Они иногда летом приносили ему в подарок крепкий, пьяный кумыс в больших четвертных буты- лях, а на байрам приглашали к себе есть молочного жеребенка. Как это ни покажется неправдоподобным, но Соловьев в критические минуты отдавал на хра- нение татарам некоторые книги и брошюры. Он гово- рил при этом с самым простым и значительным ви- дом: «То, что я тебе даю, – Великая книга. Она гово- рит о том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и бедности на земле и что люди должны быть милостивы и справедливы друг к другу». У него были и еще две особенности: он очень хоро- шо читал вслух и удивительно, мастерски, прямо-та- ки гениально играл в шахматы, побеждая шутя перво- классных игроков. Его нападение было всегда стре- мительно и жестоко, защита мудра и осторожна, пре- имущественно в облическом 10 направлении, уступки противнику исполнены тонкого дальновидного расче- та и убийственного коварства. При этом делал он свои ходы точно под влиянием какого-то внутреннего ин- стинкта или вдохновения, не задумываясь более чем на четыре-пять секунд и решительно презирая по- чтенные традиции. С ним неохотно играли, считали его манеру иг- рать дикарской, но все-таки играли иногда на круп- ные деньги, которые, неизменно выигрывая, Соло- вьев охотно возлагал на алтарь товарищеских нужд. Но от участия в конкурсах, которые могли бы ему со- здать положение звезды в шахматном мире, он по- стоянно отказывался: «У меня нет в натуре ни люб- ви к этой ерунде, ни уважения, – говорил он, – про- сто я обладаю какой-то механической способностью ума, каким-то психическим уродством. Ну, вот, как бы- вают левши. И потому у меня нет ни профессиональ- ного самолюбия, ни гордости при победе, ни желчи при проигрыше». Таков был матерой студент Соловьев. А Нижерад- 10 Обходном (от лат. obiquus) зе приходился ему самым близким товарищем, что не мешало, однако, обоим с утра до вечера зубоска- лить друг над другом, спорить и ругаться. Бог ведает, чем и как существовал грузинский князь. Он сам про себя говорил, что обладает способностью верблюда питаться впрок на несколько недель вперед, а потом месяц ничего не есть. Из дому, из своей благосло- венной Грузии, он получал очень мало, и то больше съестными припасами. На рождество, на пасху или в день именин (в августе) ему присылали, – и непре- менно черед приезжих земляков, – целые клады из корзин с бараниной, виноградом, чурчхелой, колба- сами, сушеной мушмалой, рахат-лукумом, бадриджа- нами и очень вкусными лепешками, а также бурдю- ки с отличным домашним вином, крепким и аромат- ным, но отдававшим чуть-чуть овчиной. Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земля- ков и устраивал такое пышное празднество, – по-кав- казски «той», – на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские пес- ни и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием» и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами, и говорил свои им- провизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе. Говорить он был великий мастер и умел, разгоря- чась, произносить около трехсот слов в минуту. Слог его отличался пылкостью, пышностью и образностью, и его речи не только не мешал, а даже как-то странно, своеобразно украшал ее кавказский акцент с харак- терным цоканьем и гортанными звуками, похожими то на харканье вальдшнепа, то на орлиный клекот. И о чем бы он ни говорил, он всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную, самую пере- довую, самую рыцарскую и в то же время самую оби- женную страну – Грузию. И неизменно цитировал он строки из «Барсовой кожи» грузинского поэта Руста- вели уверяя, что эта поэма в тысячу раз выше всего Шекспира, умноженного на Гомера. Он был хотя и вспыльчив, но отходчив и в обра- щении женственно-мягок, ласков, предупредителен, не теряя природной гордости… Одно в нем не нра- вилось товарищам какое-то преувеличенное, экзоти- ческое женолюбие. Он был непоколебимо, до свято- сти или до глупости убежден в том, что он неотрази- мо прекрасен собою, что все мужчины завидуют ему, все женщины влюблены в него, а мужья ревнуют… Это хвастливое, навязчивое бабничество ни на мину- ту, должно быть, даже и во сне, не покидало его. Идя по улице, он поминутно толкал локтем в бок Лихони- на, Соловьева или другого спутника и говорил, при- чмокивая и кивая назад головой на прошедшую мимо женщину: «Це, це, це… вай-вай! Заммэчатытыльный женшшына! Ка-ак она на меня посмотрела. Захочу – моя будет!.. « За ним этот смешной недостаток знали, высмеи- вали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам были не в счет), которыми он об- ладал так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле большим успехом у жен- щин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и те- лефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз… – До-ому сему и всем праведно, мирно и непороч- но обитающим в нем… – заголосил было по-прото- дьяконски Соловьев и вдруг осекся. – Отцы-святите- ли, – забормотал он с удивлением, стараясь продол- жать неудачную шутку.Да ведь это… Это же… ах, дья- вол… это Соня, нет, виноват, Надя… Ну да! Люба от Анны Марковны… Любка горячо, до слез, покраснела и закрыла лицо ладонями. Лихонин заметил это, понял, прочувство- вал смятенную душу девушки и пришел ей на помощь. Он сурово, почти грубо остановил Соловьева. – Совершенно верно, Соловьев. Как в адресном столе, Люба из Ямков. Прежде – проститутка. Даже больше, еще вчера – проститутка. А сегодня – мой друг, моя сестра. Так на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть сколько-нибудь меня уважает. Иначе… Грузный Соловьев Торопливо, искренно и крепко обнял и помял Лихонина. – Ну, милый, ну, будет… я впопыхах сделал глу- пость. Больше не повторится. Здравствуйте, бледно- лицая сестра моя. – Он широко через стол протянул руку Любке и стиснул ее безвольные, маленькие и короткие пальцы с обгрызенными крошечными ногтя- ми. – Прекрасно, что вы пришли в наш скромный виг- вам. Это освежит нас и внедрит в нашу среду тихие и приличные нравы. – Александра! Пива-а! – закричал он громко. – Мы одичали, огрубели, погрязли в сквер- нословии, пьянстве, лености и других пороках. И все оттого, что были лишены благотворного, умиротворя- ющего влияния женского общества. Еще раз жму ва- шу руку. Милую, маленькую руку. Пива! – Иду, – послышался за дверью недовольный голос Александры. – Иду я. Чего кричишь? На сколько? Соловьев пошел в коридор объясниться. Лихонин благодарно улыбнулся ему вслед, а грузин по пути благодушно шлепнул его по спине между лопатками. Оба поняли и оценили запоздалую грубоватую дели- катность Соловьева. – Теперь, – сказал Соловьев, возвратившись в но- мер и садясь осторожно на древний стул, – теперь приступим к порядку дня. Буду ли я вам чем-нибудь полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку, я сбегаю на минутку в кофейную и выпотрошу там самого луч- шего шахматиста. Словом располагайте мною. – Какой вы смешной! – сказала Любка, стесняясь и смеясь. Она не понимала шутливого и необычного слога студента, но что-то влекло ее простое сердце к нему. – Этого вовсе и не нужно, – вставил Лихонин. – Я покамест еще зверски богат. Мы, я думаю, пойдем все вместе куда-нибудь в трактирчик. Мне надо будет с вами кое о чем посоветоваться. Все-таки – вы для меня самые близкие люди и, конечно, не так глупы и неопытны, как с первого взгляда кажетесь. Затем я пойду попробую устроиться с ее… с Любиным пас- портом. Вы подождете меня. Это недолго… Словом, вы понимаете, в чем заключается все это дело, и не будете расточать лишних шуток. Я, – его голос дрог- нул сентиментально и фальшиво, – я хочу, чтобы вы взяли на себя часть моей заботы. Идет? – Ва! идет! – воскликнул князь (у него вышло «иди- от») и почему-то взглянул значительно на Любку и за- крутил усы. Лихонин покосился на него. А Соловьев сказал простосердечно: – И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надо- рвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Лю- бочка, виноват… Любовь… Любовь… – Никоновна. Да зовите, как сказалось… Люба. – Ну да, Люба. Князь, аллаверды! – Якши-ол, – ответил Нижерадзе и чокнулся с ним пивом. – И еще скажу, что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, – продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы. – Рад и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен на такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов. – Оставь… Ну какой героизм, – поморщился Лихо- нин. – И правда, – подтвердил Нижерадзе. – Ты все меня упрекаешь, что я много болтаю, а сам какую чепуху развел. – Все равно! – возразил Соловьев. – Может быть, и витиевато, но все равно! Как староста нашей чердач- ной коммуны, объявляю Любу равноправным и почет- ным членом! Он поднялся, широко простер руку и патетически произнес: И в дом наш смело и свободно хозяйкой милою вой- ди! Лихонин ярко вспомнил, что ту же самую фразу он по-актерски сказал сегодня на рассвете, и даже за- жмурился от стыда. – Будет балаганить. Пойдемте, господа. Одевайся. Люба. |