Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
V С приездом Горизонта (впрочем, бог знает, как его звали: Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмиталь- ский), словом, с приездом этого человека все переме- нилось на Ямской улице. Пошли громадные перета- совки. От Треппеля переводили девушек к Анне Мар- ковне, от Анны Марковны в рублевое заведение и из рублевого – в полтинничное. Повышений не бы- ло: только понижения. На каждом перемещении Гори- зонт зарабатывал от пяти до ста рублей. Поистине, у него была энергия, равная приблизительно водопа- ду Иматре! Сидя днем у Анны Марковны, он говорил, щурясь от дыма папиросы и раскачивая ногу на ноге: – Спрашивается… для чего вам эта самая Сонька? Ей не место в порядочном заведении. Ежели мы ее сплавим, то вы себе заработаете сто рублей, я себе двадцать пять. Скажите мне откровенно, она ведь не в спросе? – Ах, господин Шацкий! Вы всегда сумеете угово- рить! Но представьте себе, что я ее жалею. Такая де- ликатная девушка… Горизонт на минутку задумался. Он искал подходя- щей цитаты и вдруг выпалил: – Падающего толкни! И я уверен, мадам Шайбес, что на нее нет никакого спроса. Исай Саввич, маленький, болезненный, мнитель- ный старичок, но в нужные минуты очень решитель- ный, поддержал Горизонта: – И очень просто. На нее действительно нет ника- кого спроса. Представь себе, Анечка, что ее барахло стоит пятьдесят рублей, двадцать пять рублей полу- чит господин Шацкий, пятьдесят рублей нам с тобой останется. И слава богу, мы с ней развязались! По крайней мере она не будет компрометировать нашего заведения. Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое за- ведение, была переведена в полтинничное, где вся- кий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около ше- сти весу, выскочила на двор за естественной надоб- ностью и крикнула проходившей мимо нее экономке: – Экономочка! Послушайте: тридцать шестой чело- век!.. Не забудьте. К счастью, Соньку беспокоили немного: даже и в этом учреждении она была слишком некрасива. Никто не обращал внимания на ее прелестные глаза, и бра- ли ее только в,тех случаях, когда под рукой не было никакой другой. Фармацевт разыскал ее и приходил каждый вечер к ней. Но трусость ли, или специаль- ная еврейская щепетильность, или, может быть, да- же физическая брезгливость не позволяла ему взять и увести эту девушку из дома. Он просиживал около нее целые ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она возвратится от случайного гостя, делал ей сцены ревности и все-таки любил и, торча днем в своей ап- теке за прилавком и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли, неустанно думал о ней и тосковал. VI Сейчас же при входе в загородный кафешантан си- яла разноцветными огнями искусственная клумба, с электрическими лампочками вместо цветов, и от нее шла в глубь сада такая же огненная аллея из широких полукруглых арок, сужавшихся к концу. Дальше была широкая, усыпанная желтым песком площадка: нале- во – открытая сцена, театр и тир, прямо – эстрада для военных музыкантов (в виде раковины) и балаганчики с цветами и пивом, направо длинная терраса ресто- рана. Площадку ярко, бледно и мертвенно освещали электрические шары со своих высоких мачт. Об их ма- товые стекла, обтянутые проволочными сетками, би- лись тучи ночных бабочек, тени которых – смутные и большие – реяли внизу, на земле. Взад и вперед ходи- ли попарно уже усталою, волочащеюся походкой го- лодные женщины, слишком легко, нарядно и вычур- но одетые, сохраняя на лицах выражение беспечного веселья или надменной, обиженной неприступности. В ресторане были заняты все столы, – и над ни- ми плыл сплошной стук ножей о тарелки и пестрый, скачущий волнами говор. Пахло сытным и едким ку- хонным чадом. Посредине ресторана, на эстраде, иг- рали румыны в красных фраках, все смуглые, бело- зубые, с лицами усатых, напомаженных и прилизан- ных обезьян. Дирижер оркестра, наклоняясь вперед и манерно раскачиваясь, играл на скрипке и делал публике непристойно-сладкие глаза, – глаза мужчи- ны-проститутки. И все вместе – это обилие назойли- вых электрических огней, преувеличенно яркие туа- леты дам, запахи модных пряных духов, эта звенящая музыка, с произвольными замедлениями темпа, со сладострастными замираниями в переходах, с взвин- чиванием в бурных местах, – все шло одно к одному, образуя общую картину безумной и глупой роскоши, обстановку подделки веселого непристойного кутежа. Наверху, кругом всей залы, шли открытые хоры, на которые, как на балкончики, выходили двери отдель- ных кабинетов. В одном из таких кабинетов сидело четверо – две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая краси- вая женщина с длинными зелеными египетскими гла- зами и длинным, красным, чувственным ртом, на кото- ром углы губ хищно опускались книзу; баронесса Теф- тинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду виде- ли вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой чело- век, композитор-дилетант, автор нескольких малень- ких романсов и многих злободневных острот, ходив- ших по городу. Стены в кабинете были красные с золотым узором. На столе, между зажженными канделябрами, торча- ли из мельхиоровой вазы, отпотевшей от холода, два белых осмоленных горлышка бутылок, и свет жидким, дрожащим золотом играл в плоских бокалах с вином. Снаружи у дверей дежурил, прислонясь к стене, ла- кей, а толстый, рослый, важный метрдотель, у которо- го на всегда оттопыренном мизинце правой руки свер- кал огромный брильянт, часто останавливался у этих дверей и внимательно прислушивался одним ухом к тому, что делалось в кабинете. Баронесса со скучающим бледным лицом лениво глядела сквозь лорнет вниз, на гудящую, жующую, ко- пошащуюся толпу. Среди красных, белых, голубых и палевых женских платьев однообразные фигуры муж- чин походили на больших коренастых черных жуков. Ровинская небрежно, но в то же время и пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее вы- ражало усталость, скуку, а может быть, и то пресы- щение всеми зрелищами, какие так свойственны зна- менитостям. Ее прекрасные, длинные, худые пальцы левой руки лежали на малиновом бархате ложи. Ред- костной красоты изумруды так небрежно держались на них, что, казалось, вот-вот свалятся, и вдруг она рассмеялась. – Посмотрите, – сказала она, – какая смешная фи- гура, или, вернее сказать, какая смешная профессия. Вот, вот на этого, который играет на «семиствольной цевнице». Все поглядели по направлению ее руки. И в самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румын- ского оркестра сидел толстый, усатый человек, веро- ятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочис- ленного семейства, и изо всех сил свистел в семь де- ревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой по- ворачивал голову то влево, то вправо. – Удивительное занятие, – сказала Ровинская. – А ну-ка вы, Чаплинский, попробуйте так помотать голо- вой. Володя Чаплинский, тайно и безнадежно влюблен- ный в артистку, сейчас же послушно и усердно поста- рался это сделать, но через полминуты отказался. – Это невозможно, – сказал он, – тут нужна или долгая тренировка, или, может быть, наследственные способности. Голова кружится. Баронесса в это время отрывала лепестки у своей розы и бросала их в бокал, потом, с трудом подавив зевоту, она сказала, чуть-чуть поморщившись: – Но, боже мой, как скучно развлекаются у вас в К.! Посмотрите: ни смеха, ни пения, ни танцев. Точно ка- кое-то стадо, которое пригнали, чтобы нарочно весе- литься! Рязанов лениво взял свой бокал, отхлебнул немно- го и ответил равнодушно своим очаровательным го- лосом: – Ну, а у вас, в Париже или Ницце, разве веселее? Ведь надо сознаться: веселье, молодость и смех на- всегда исчезли из человеческой жизни, да и вряд ли когда-нибудь вернутся. Мне кажется, что нужно отно- ситься к людям терпеливее. Почем знать, может быть для всех, сидящих тут, внизу, сегодняшний вечер – от- дых, праздник? – Защитительная речь, – вставил со своей спокой- ной манерой Чаплинский. Но Ровинская быстро обернулась к мужчинам, и ее длинные изумрудные глаза сузились. А это у нее слу- жило признаком гнева, от которого иногда делали глу- пости и коронованные особы. Впрочем, она тотчас же сдержалась и продолжала вяло: – Я не понимаю, о чем вы говорите. Я не понимаю даже, для чего мы сюда приехали. Ведь зрелищ те- перь совсем нет на свете. Вот я, например, видала бои быков в Севилье, Мадриде и Марсели – представ- ление, которое, кроме отвращения, ничего не вызыва- ет. Видала и бокс и борьбу – гадость и грубость. При- шлось мне также участвовать на охоте на тигра, при- чем я сидела под балдахином на спине большого ум- ного белого слона… словом, вы это хорошо сами зна- ете. И от всей моей большой, пестрой, шумной жизни, от которой я состарилась… – О, что вы, Елена Викторовна! – сказал с ласковым упреком Чаплинский. – Бросьте, Володя, комплименты! Я сама знаю, что еще молода и прекрасна телом, но, право, иногда мне кажется, что мне девяносто лет. Так износилась душа. Я продолжаю. Я говорю, что за всю мою жизнь толь- ко три сильных впечатления врезались в мою душу. Первое – это когда я еще девочкой видела, как кошка кралась за воробьем, и я с ужасом и с интересом сле- дила за ее движениями и за зорким взглядом птицы. До сих пор я и сама не знаю, чему я сочувствовала более: ловкости ли кошки, или увертливости воробья. Воробей оказался проворнее. Он мгновенно взлетел на дерево и начал оттуда осыпать кошку такой воро- бьиной бранью, что я покраснела бы от стыда, если бы поняла хоть одно слово. А кошка обиженно под- няла хвост трубою и старалась сама перед собою де- лать вид, что ничего особенного не произошло. В дру- гой раз мне пришлось петь в опере дуэт с одним ве- ликим артистом… – С кем? – спросила быстро баронесса. – Не все ли равно? К чему имена? И вот, когда мы с ним пели, я вся чувствовала себя во власти гения. Как чудесно, в какую дивную гармонию слились наши голоса! Ах! Невозможно передать этого впечатления. Вероятно, это бывает только раз в жизни. Мне по роли нужно было плакать, и я плакала искренними, настоя- щими слезами. И когда после занавеса он подошел ко мне и погладил меня своей большой горячей рукой по волосам и со своей обворожительно-светлой улыбкой сказал: «Прекрасно! Первый раз в жизни я так пел»… и вот я, – а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку. А у меня еще стояли слезы в глазах… – А третье? – спросила баронесса, и глаза ее за- жглись злыми искрами ревности. – Ах, третье, – ответила грустно артистка, – тре- тье проще простого. В прошлогоднем сезоне я жила в Ницце и вот видела на открытой сцене, во Фреж- юссе, «Кармен» с участием Сесиль Кеттен, которая теперь, – артистка искренно перекрестилась, – умер- ла… не знаю, право, к счастью или к несчастью для себя? Вдруг, мгновенно, ее прелестные глаза наполни- лись слезами и засияли таким волшебным зеленым светом, каким сияет летними теплыми сумерками ве- черняя звезда. Она обернула лицо к сцене, и неко- торое время ее длинные нервные пальцы судорож- но сжимали обивку барьера ложи. Но когда она опять обернулась к своим друзьям, то глаза уже были сухи и на загадочных, порочных и властных губах блестела непринужденная улыбка. Тогда Рязанов спросил ее вежливо, нежным, но умышленно спокойным тоном: – Но ведь, Елена Викторовна, ваша громадная сла- ва, поклонники, рев толпы, цветы, роскошь… Наконец тот восторг, который вы доставляете своим зрителям. Неужели даже это не щекочет ваших нервов? – Нет, Рязанов, – ответила она усталым голосом, – вы сами не хуже меня знаете, чего это стоит. Наг- лый интервьюер, которому нужны контрамарки для его знакомых, а кстати, и двадцать пять рублей в кон- верте. Гимназисты, гимназистки, студенты и курсист- ки, которые выпрашивают у вас карточки с надписями. Какой-нибудь старый болван в генеральском чине, ко- торый громко мне подпевает во время моей арии. Вечный шепот сзади тебя, когда ты проходишь: «Вот она, та самая, знаменитая!» Анонимные письма, наг- лость закулисных завсегдатаев… да всего и не пере- числишь! Ведь, наверное, вас самого часто осаждают судебные психопатки? – Да, – сказал твердо Рязанов. – Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохно- вение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А бо- язнь успеха соперницы? А вечный страх потерять го- лос, сорвать его или простудиться? Вечная мучитель- ная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность. – Но артистическая слава? – возразил адво- кат.Власть гения! Это ведь истинная моральная власть, которая выше любой королевской власти на свете! – Да, да, конечно, вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг – то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени на обед– и пора на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы по- читать или развлечься вот, как мы с вами. Да и то… развлечение совсем из средних… Она небрежно и утомленно слегка махнула пальца- ми руки, лежавшей на барьере. Володя Чаплинский, взволнованный этим разгово- ром, вдруг спросил: – Ну, а скажите, Елена Викторовна, чего бы вы хо- тели, что бы развлекло ваше воображение и скуку? Она посмотрела на него своими загадочными гла- зами и тихо, как будто даже немножко застенчиво, от- ветила: – В прежнее время люди жили веселее и не знали никаких предрассудков. Вот тогда, мне кажется, я бы- ла бы на месте и жила бы полной жизнью. О, древний Рим! Никто ее не понял, кроме Рязанова, который, не глядя на нее, медленно произнес своим бархатным актерским голосом классическую, всем известную ла- тинскую фразу: – Ave, Caesar, morituri te salutant! 5 – Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свой- ство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вче- рашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только мо- гу себе представить! – Сколько в тебе жестокости, – сказала раздумчиво баронесса. – Да, уж ничего не поделаешь! Мои предки бы- ли всадниками и грабителями. Однако, господа, не уехать ли нам? 5 Да здравствует Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! Они все вышли из сада. Володя Чаплинский велел крикнуть свой автомобиль. Елена Викторовна опира- лась на его руку. И вдруг она спросила: – Скажите, Володя, куда вы обыкновенно ездите, когда прощаетесь с так называемыми порядочными женщинами? Володя замялся. Однако он знал твердо, что лгать Ровинской нельзя. – М-м-м… Я боюсь оскорбить ваш слух. М-м-м… К цыганам, например… в ночные кабаре… – А еще что-нибудь? похуже? – Право, вы ставите меня в неловкое положение. С тех пор как я в вас так безумно влюблен… – Оставьте романтику! – Ну, как сказать… пролепетал Володя, почувство- вав, что он краснеет не только лицом, но телом, спи- ной, – ну, конечно, к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает… Ровинская злобно прижала к себе локоть Чаплин- ского. – В публичный дом? Володя ничего не ответил. Тогда она сказала: – Итак, вот сейчас вы нас туда свезете на автомо- биле и познакомите нас с этим бытом, который для меня чужд. Но помните, что я полагаюсь на ваше по- кровительство. Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала все, что хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девуш- ки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская. VII По дороге на Ямскую улицу Ровинская сказала Во- лоде: – Вы меня повезете сначала в самое роскошное учреждение, потом в среднее, а потом в самое гряз- ное. – Дорогая Елена Викторовна, – горячо возразил Ча- плинский, – я для вас готов все сделать. Говорю без ложного хвастовства, что отдам свою жизнь по ва- шему приказанию, разрушу свою карьеру и положе- ние по вашему одному знаку… Но я не рискую вас везти в эти дома. Русские нравы грубые, а то и про- сто бесчеловечные нравы. Я боюсь, что вас оскорбят резким, непристойным словом или случайный посе- титель сделает при вас какую-нибудь нелепую выход- ку… – Ах, боже мой, – нетерпеливо прервала Ровинска- я,когда я пела в Лондоне, то в это время за мной многие ухаживали, и я не постеснялась в избранной компании поехать смотреть самые грязные притоны Уайтчепля. Скажу, что ко мне там относились очень бережно и предупредительно. Скажу также, что со мной были в это время двое английских аристокра- тов, лорды, оба спортсмены, оба люди не обыкновен- но сильные физически и морально, которые, конечно, никогда не позволили бы обидеть женщину. Впрочем, может быть, вы, Володя, из породы трусов?.. Чаплинский вспыхнул: – О нет, нет, Елена Викторовна. Я вас предупре- ждал только из любви к вам. Но если вы прикажете, то я готов идти, куда хотите. Не только в это сомнитель- ное предприятие, но хоть и на самую смерть. В это время они уже подъехали к самому роскош- ному заведению на Ямках – к Треппелю. Адвокат Ря- занов сказал, улыбаясь своей обычной иронической улыбкой: – Итак, начинается обозрение зверинца. Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что со- вершенно такие же обои были и в том кабинете, где они все четверо только что сидели. Вышли четыре остзейские немки. Все толстые, пол- ногрудые блондинки, напудренные, очень важные и почтительные. Разговор сначала не завязывался. Де- вушки сидели неподвижно, точно каменные изваяния, чтобы изо всех сил притвориться приличными дама- ми. Даже шампанское, которое потребовал Рязанов, не улучшило настроения. Ровинская первая пришла на помощь обществу, обратившись к самой толстой, самой белокурой, похожей на булку, немке. Она спро- сила вежливо по-немецки: – Скажите, – откуда вы родом? Вероятно, из Герма- нии? – Нет, gnadige Frau 6 , я из Риги. – Что же вас заставляет здесь служить? Надеюсь, – не нужда? – Конечно, нет, gnadige Frau. Но, понимаете, мой жених Ганс служит кельнером в ресторане-автомате, и мы слишком бедны для того, чтобы теперь женить- ся. Я отношу мои сбережения в банк, и он делает то же самое. Когда мы накопим необходимые нам десять тысяч рублей, то мы откроем свою собственную пив- ную, и, если бог благословит, тогда мы позволим се- бе роскошь иметь детей. Двоих детей. Мальчика и де- вочку. – Но послушайте же, meine Fraulein 7 , – удивилась Ровинская. – Вы молоды, красивы, знаете два языка… – Три, мадам, – гордо вставила немка. – Я знаю еще и эстонский. Я окончила городское училище и три класса гимназии. – Ну вот, видите, видите… – загорячилась Ровин- ская. – С таким образованием вы всегда могли бы най- 6 Сударыня (нем.) 7 Девушка (нем.) ти место на всем готовом рублей на тридцать. Ну, ска- жем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчи- цы в хорошем магазине, кассирши… И если ваш бу- дущий жених… Фриц… – Ганс, мадам… – Если Ганс оказался бы трудолюбивым и береж- ливым человеком, то вам совсем нетрудно было бы через три-четыре года стать совершенно на ноги. Как вы думаете? – Ах, мадам, вы немного ошибаетесь. Вы упустили из виду то, что на самом лучшем месте я, даже отка- зывая себе во всем, не сумею отложить в месяц бо- лее пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благо- разумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сей- час же отношу их в сберегательную кассу на книжку. А кроме того, вообразите себе, gnadige Frau, какое уни- зительное положение быть в доме прислугой! Всегда зависеть от каприза или расположения духа хозяев! И хозяин всегда пристает с глупостями. Пфуй!.. А хо- зяйка ревнует, придирается и бранится. – Нет… не понимаю… – задумчиво протянула Ро- винская, не глядя немке в лицо, а потупив глаза в пол. – Я много слышала о вашей жизни здесь, в этих… как это называется?.. в домах. Рассказывают что-то ужасное. Что вас принуждают любить самых отврати- тельных, старых и уродливых мужчин, что вас обира- ют и эксплуатируют самым жестоким образом… – О, никогда, мадам… У нас, у каждой, есть своя расчетная книжка, где вписывается аккуратно мой до- ход и расход. За прошлый месяц я заработала немно- го больше пятисот рублей. Как всегда, хозяйке две трети за стол, квартиру, отопление, освещение, бе- лье… Мне остается больше чем сто пятьдесят, не так ли? Пятьдесят я трачу на костюмы и на всякие ме- лочи. Сто сберегаю… Какая же это эксплуатация, ма- дам, я вас спрашиваю? А если мужчина мне совсем не нравится, – правда, бывают чересчур уж гадкие, – я всегда могу сказаться больной, и вместо меня пой- дет какая-нибудь из новеньких… – Но, ведь… простите, я не знаю вашего имени… – Эльза. – Говорят, Эльза, что с вами обращаются очень гру- бо… иногда бьют… принуждают к тому, чего вы не хо- тите и что вам противно? – Никогда, мадам! – высокомерно уронила Эль- за.Мы все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Прав- да, на Ямской улице бывают разные скандалы, и дра- ки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рубле- вых заведениях. Русские девушки много пьют и всегда имеют одного любовника. И они совсем не думают о своем будущем. – Вы благоразумны, Эльза, – сказала тяжелым то- ном Ровинская. – Все это хорошо. Ну, а случайная бо- лезнь? Зараза? Ведь это смерть! А как угадать? – И опять – нет, мадам. Я не пущу к себе в кровать мужчину, прежде чем не сделаю ему подробный ме- дицинский осмотр… Я гарантирована по крайней ме- ре на семьдесят пять процентов. – Черт!– вдруг горячо воскликнула Ровинская и стукнула кулаком по столу. – Но ведь ваш Альберт… – Ганс… – кротко поправила немка. – Простите… Ваш Ганс, наверно, не очень радует- ся тому, что вы живете здесь и что вы каждый день изменяете ему? Эльза поглядела на нее с искренним, живым изум- лением. – Но, gnadige Frau… Я никогда и не изменяла ему! Это другие погибшие девчонки, особенно русские, имеют себе любовников, на которых они тратят свои тяжелые деньги. Но чтобы я когда-нибудь допустила себя до этого? Пфуй! – Большего падения я не воображала! – сказала брезгливо и громко Ровинская, вставая. – Заплатите, господа, и пойдем отсюда дальше. Когда они вышли на улицу, Володя взял ее под руку и сказал умоляющим голосом: – Ради бога, не довольно ли вам одного опыта? – О, какая пошлость! Какая пошлость! – Вот я поэтому и говорю, бросим этот опыт. – Нет, во всяком случае, я иду до конца. Покажите мне что-нибудь среднее, попроще. Володя Чаплинский, который все время мучился за Елену Викторовну, предложил самое подходящее – зайти в заведение Анны Марковны, до которого всего десять шагов. Но тут-то их и ждали сильные впечатления. Снача- ла Симеон не хотел их впускать, и лишь несколько рублей, которые дал ему Рязанов, смягчили его. Они заняли кабинет, почти такой же, как у Треппеля, толь- ко немножко более ободранный и полинялый. По при- казанию Эммы Эдуардовны согнали в кабинет девиц. Но это было то же самое, что смешать соду и кислоту. А главной ошибкой было то, что пустили туда и Жень- ку – злую, раздраженную, с дерзкими огнями в глазах. Последней вошла скромная, тихая Тамара со своей застенчивой и развратной улыбкой Монны-Лизы. В ка- бинете собрался в конце концов почти весь состав за- ведения. Ровинская уже не рисковала спрашивать – «как дошла ты до жизни такой?» Но надо сказать, что обитательницы дома встретили ее с внешним госте- приимством. Елена Викторовна попросила спеть их обычные канонные песни, и они охотно спели: Понедельник наступает, Мне на выписку идти, Доктор Красов не пускает, Ну, так черт его дери. И дальше: Бедная, бедная, бедная я — Казенка закрыта, Болит голова… Любовь шармача Горяча, горяча, А проститутка, Как лед, холодна… Ха-ха-ха. Сошлися они На подбор, на подбор: Она – проститутка, Он – карманный вор… Ха-ха-ха! Вот утро приходит, Он о краже хлопочет, Она же на кровати Лежит и хохочет… Ха-ха-ха! Наутро мальчишку В сыскную ведут, Ее ж, проститутку, Товарищи ждут… Xa-xa-xa! И еще дальше арестантскую: Погиб я, мальчишка Погиб навсегда, А годы за годами Проходят лета. И еще: Не плачь ты, Маруся, Будешь ты моя, Как отбуду призыв, Женюсь на тебя. Но тут вдруг, к общему удивлению, расхохоталась толстая, обычно молчаливая Катька. Она была родом из Одессы. – Позвольте и мне спеть одну песню. Ее поют у нас на Молдаванке и на Пересыпи воры и хипесницы в трактирах. И ужасным басом, заржавленным и неподатливым голосом она запела, делая самые нелепые жесты, но, очевидно, подражая когда-то виденной ею шансонет- ной певице третьего разбора: Ах, пойдю я к «дюковку», Сядю я за стол, Сбрасиваю шлипу, Кидаю под стол. Спрасиваю милую, Что ты будишь пить? А она мне отвечать: Голова болить. Я тебе не спрасюю, Что в тебе болить, А я тебе спрасюю, Что ты будешь пить? Или же пиво, или же вино, Или же фиалку, или ничего? И все обошлось бы хорошо, если бы вдруг не во- рвалась в кабинет Манька Беленькая в одной нижней рубашке и в белых кружевных штанишках. С нею ку- тил какой-то купец, который накануне устраивал рай- скую ночь, и злосчастный бенедиктин, который на Де- вушку всегда действовал с быстротою динамита, при- вел ее в обычное скандальное состояние. Она уже не была больше «Манька Маленькая» и не «Манька Бе- ленькая», а была «Манька Скандалистка». Вбежав в кабинет, она сразу от неожиданности упала на пол и, лежа на спине, расхохоталась так искренно, что и все остальные расхохотались. Да. Но смех этот был недо- лог… Манька вдруг уселась на полу и закричала: – Ура, к нам новые девки поступили! Это было совсем уже неожиданностью. Еще боль- шую бестактность сделала баронесса. Она сказала: – Я – патронесса монастыря для падших девушек, и поэтому я, по долгу моей службы, должна собирать сведения о вас. Но тут мгновенно вспыхнула Женька: – Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветош- ка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это ху- же, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья при- ходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и го- родовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рас- смеемся или пошутим между собою. И вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо. Но Тамара спокойно остановила ее: – Перестань, Женя, я сама… Неужели вы и вправ- ду думаете, баронесса, что мы хуже так называемых порядочных женщин? Ко мне приходит человек, пла- тит мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и я этого ничуть не скрываю ни от кого в мире… А ска- жите, баронесса, неужели вы знаете хоть одну семей- ную, замужнюю даму, которая не отдавалась бы тай- ком либо ради страсти – молодому, либо ради денег – старику? Мне прекрасно известно, что пятьдесят про- центов из вас состоят на содержании у любовников, а пятьдесят остальных, из тех, которые постарше, со- держат молодых мальчишек. Мне известно также, что многие – ах, как многие! – из вас живут со своими от- цами, братьями и даже сыновьями, но вы эти секре- ты прячете в какой-то потайной сундучок. И вот вся разница между нами. Мы – падшие, но мы не лжем и не притворяемся, а вы все падаете и при этом лжете. Подумайте теперь сами – в чью пользу эта разница? – Браво, Тамарочка, так их! – закричала Манька, не вставая с полу, растрепанная, белокурая, курчавая, похожая сейчас на тринадцатилетнюю девочку. – Ну, ну! – подтолкнула и Женька, горя воспламе- ненными глазами. – Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала себе аборт. А вы все по нескольку раз. Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или же- стоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту – этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться! Ровинская сконфузилась и быстрым шепотом про- изнесла: – Faites attention, baronne, que dans sa position cette demoiselle est instruite. – Figurez-vous, que moi, j'ai aussi reroarque cet etrange visage. Comme si je l'ai deja vu… est-ce en reve?.. en demidelire? ou dans sa petite enfance? – Ne vous donnez pas la peine de chercher dans vos souvenires, baronne, – вдруг дерзко вмешалась в их разговор Тамара. – Je puis de suite vous venir en aide. Rappeiez-vous seulement Kharkoffe, et la chambre d'hotel de Koniakine, l'entrepreneur Solovieitschik, et ie tenor di grazzia… A ce moment vous n'etiez pas encore m-me la baronne de 8 … Впрочем, бросим французский язык… Вы были простой хористкой и служили со мной вместе. – Mais dites moi, au nom de dieu, comment vous 8 – Обратите внимание, баронесса, в ее положении эта девушка до- вольно образованная.– Представьте, я тоже заметила это странное ли- цо. Но где я его видела… Во сне?.. В Бреду? В раннем детстве?– Не трудитесь напрягать вашу память, баронесса… Я сейчас приду вам на помощь? Вспомните только Харьков, гостиницу Конякина, антрепрене- ра Соловейчика и одного лирического тенора… В то время вы еще не были баронессой де… (Перев. с франц. автора) trouvez vous ici, mademoiselle Marguerite? 9 – О, об этом нас ежедневно расспрашивают. Просто взяла и очутилась… И с непередаваемым цинизмом она спросила: – Надеюсь, вы оплатите время, которые мы прове- ли с вами? – Нет, черт вас побрал бы! – вдруг вскрикнула, быст- ро поднявшись с ковра, Манька Беленькая. И вдруг, вытащив из-за чулка два золотых, швырну- ла их на стол. – Нате!.. Это я вам даю на извозчика. Уезжайте сей- час же, иначе я разобью здесь все зеркала и бутыл- ки… Ровинская встала и сказала с искренними теплыми слезами на глазах: – Конечно, мы уедем, и урок mademoiselle Marguerite пойдет нам в пользу. Время ваше будет оплачено – позаботьтесь, Володя. Однако вы так мно- го пели для нас, что позвольте и мне спеть для вас. Ровинская подошла к пианино, взяла несколько ак- кордов и вдруг запела прелестный романс Даргомыж- ского: Расстались гордо мы, ни вздохом, ни словами 9 – Но скажите, ради бога, как вы очутились здесь, мадемуазель Мар- гарита? (Перев. с франц. автора) Упрека ревности тебе не подала… Мы разошлись навек, но если бы с тобою Я встретиться могла!.. Ах, если б я хоть встретиться могла! Без слез, без жалоб я склонилась пред судьбою… Не знаю, сделав мне так много в жизни зла, Любил ли ты меня? но если бы с тобою Я встретиться могла! Ах, если б я хоть встретиться могла! Этот нежный и страстный романс, исполненный ве- ликой артисткой, вдруг напомнил всем этим женщи- нам о первой любви, о первом падении, о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, ко- гда трава седа от росы, а красное небо красит в розо- вый цвет верхушки берез, о последних объятиях, так тесно сплетенных, и о том, как не ошибающееся чут- кое сердце скорбно шепчет: «Нет, это не повторится, не повторится!» И губы тогда были холодны и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман. Замолчала Тамара, замолчала Манька Сканда- листка, и вдруг Женька, самая неукротимая из всех девушек, подбежала к артистке, упала на колени и за- рыдала у нее в ногах. И Ровенская, сама растроганная, обняла ее за го- лову и сказала: – Сестра моя, дай я тебя поцелую! Женька прошептала ей что-то на ухо. – Да это – глупости, – сказала Ровинская, – несколь- ко месяцев лечения и все пройдет. – Нет, нет, нет… Я хочу всех их сделать больными. Пускай они все сгниют и подохнут. – Ах, милая моя, – сказала Ровинская, – я бы на вашем месте этого не сделала. И вот Женька, эта гордая Женька, стала целовать колени и руки артистки и говорила: – Зачем же меня люди так обидели?.. Зачем меня так обидели? Зачем? Зачем? Зачем? Такова власть гения! Единственная власть, кото- рая берет в свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая Женька пря- тала свое лицо в платье Ровинской, Манька Белень- кая скромно сидела на стуле, закрыв лицо платком, Тамара, опершись локтем о колено и склонив голову на ладонь, сосредоточенно глядела вниз, а швейцар Симеон, подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления. Ровинская тихо шептала в самое ухо Женьки: – Никогда не отчаивайтесь. Иногда все складыва- ется так плохо, хоть вешайся, а – глядь – завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений и подлости мне пришлось прой- ти! Будь же здорова, дорогая моя, и верь своей звез- де. Она нагнулась к Женьке и поцеловала ее в лоб. И никогда потом Володя Чаплинский, с жутким напряже- нием следивший за этой сценой, не мог забыть тех теплых и прекрасных лучей, которые в этот момент зажглись в зеленых, длинных, египетских глазах ар- тистки. Компания невесело уехала, но на минутку задер- жался Рязанов. Он подошел к Тамаре, почтительно и нежно поце- ловал ее руку и сказал: – Если возможно, простите нашу выходку… Это, ко- нечно, не повторится. Но если я когда-нибудь вам по- надоблюсь, то помните, что я всегда к вашим услугам. Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее на сво- их комодах, но помните, что с этого вечера я – ваш друг. И он, еще раз поцеловав руку у Тамары, последним спустился с лестницы. |