Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
III Было еще рано – часов девять августовского дожд- ливого вечера. Освещенная зала в доме Анны Мар- ковны почти пустовала. Только у самых дверей сидел, застенчиво и неуклюже поджав под стул ноги, моло- денький телеграфный чиновник и старался завести с толстомясой Катькой тот светский, непринужденный разговор, который полагается в приличном обществе за кадрилью, в антрактах между фигурами. Да длин- ноногий старый Ванька-Встанька блуждал по комна- те, присаживаясь то к одной, то к другой девице и за- нимая их своей складной болтовней. Когда Коля Гладышев вошел в переднюю, то пер- вая его узнала круглоглазая Верка, одетая в свой обычный жокейский костюм. Она завертелась вокруг самой себя, запрыгала, захлопала в ладоши и закри- чала: – Женька, Женька, иди скорее, к тебе твой любов- ничек пришел. Кадетик… Да хорошенький какой! Но Женьки в это время не было в зале: ее уже успел захватить толстый обер-кондуктор. Этот пожилой, степенный и величественный чело- век, тайный продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживал- ся в доме более сорока минут, боясь пропустить свой поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки пива и, уходя, непременно давал полтинник девушке на кон- феты и Симеону двадцать копеек на чай. Коля Гладышев был не один, а вместе с това- рищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на со- блазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он в эти минуты находился в том же диком, сумбурном, ли- хорадочном состоянии, которое переживал полтора года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись но- ги, пересыхало во рту, а огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами. Симеон принял от них шинели и спрятал отдельно, в сторонку, так, чтобы не было видно погон и пуговиц. Надо сказать, что этот суровый человек, не одоб- рявший студентов за их развязную шутливость и непонятный слог в разговоре, не любил также, когда появлялись в заведении вот такие мальчики в форме. – Ну, что хорошего? – мрачно говорил он порою сво- им коллегам по профессии. – Придет вот такой ши- бздик да и столкнется нос к носу со своим началь- ством? Трах, и закрыли заведение! Вот как Лупен- диху три года том» назад. Это, конечно, ничего, что закрыли – она сейчас же его на другое имя переве- ла, – а как приговорили ее на полтора месяца в арест- ный дом на высидку, так стало ей это в ха-арошую копеечку. Одному Кербешу четыреста пришлось от- сыпать… А то еще бывает: наварит себе такой под- свинок какую-нибудь болезнь и расхнычется: «Ах, па- па! Ах, мама! Умираю!» – «Говори, подлец, где полу- чил?» – «Там-то…» Ну и потянут опять на цугундер: суди меня судья неправедный! – Проходите, проходите, – сказал он кадетам суро- во. Кадеты вошли, жмурясь от яркого света. Петров, вы пивший для храбрости, пошатывался и был бледен. Они сели под картиной «Боярский пир», и сейчас же к ним при соединились с обеих сторон две девицы – Верка и Тамара. – Угостите покурить, прекрасный брюнетик! – обра- тилась Верка к Петрову и точно нечаянно приложила к его ноге свою крепкую, плотно обтянутую белым три- ко, теплую ляжку. – Какой вы симпатичненький!.. – А где же Женя? – спросил Гладышев Тамару. – Занята с кем-нибудь? Тамара внимательно поглядела ему в глаза, – по- глядела так пристально, что мальчику даже стало не по себе и он отвернулся. – Нет. Зачем же занята? Только у нее сегодня весь день болела голова: она проходила коридором, а в это время экономка быстро открыла дверь и нечаян- но ударила ее в лоб, – ну и разболелась голова. Це- лый день она, бедняжка, лежит с компрессом. А что? или не терпится? Подождите, минут через пять вый- дет. Останетесь ею очень довольны. Верка приставала к Петрову: – Дусенька, миленький, какой же вы ляленька! Обо- жаю таких бледных брунетов: они ревнивые и очень горячие в любви. И вдруг запела вполголоса: Не то брунетик, Не то мой светик, Он не обманет, не продасть. Он терпит муки, Пальто и брюки — Он все для женщины отдасть – Как вас зовут, мусенька? – Георгием, – ответил сиплым кадетским басом Петров. – Жоржик! Жорочка! Ах, как очень приятно! Она приблизилась вдруг к его уху и прошептала с лукавым лицом: – Жорочка, пойдем ко мне. Петров потупился и уныло пробасил; – Я не знаю… Вот как товарищ скажет… Верка громко расхохоталась: – Вот так штука! Скажите, младенец какой! Таких, как вы, Жорочка, в деревне давно уж женят, а он: «Как товарищ!» Ты бы еще у нянюшки или у кормилки спро- сился! Тамара, ангел мой, вообрази себе: я его зову спать, а он говорит: «Как товарищ!» Вы что же, госпо- дин товарищ, гувернан ихний? – Не лезь, черт! – неуклюже, совсем как кадет перед ссорой, пробурчал басом Петров. К кадетам подошел длинный, вихлястый, еще боль- ше поседевший Ванька-Встанька и, склонив свою длинную узкую голову набок и сделав умильную гри- масу, запричитал: – Господа кадеты, высокообразованные молодые люди, так сказать, цветы интеллигенции, будущие фельцихместеры 13 , не одолжите ли старичку, абори- гену здешних злачных мест, одну добрую старую па- пиросу? Нищ семь. Омниа меа мекум порто. 14 Но та- бачок обожаю. И получив папиросу, вдруг сразу встал в развязную, непринужденную позу, отставил вперед согнутую пра- вую ногу, подперся рукою в бок и запел дряблой фи- стулой: 13 Генералы (от нем. Feldzeuqmeister) 14 Все свое ношу с собой (лат.) Бывало, задавал обеды, Шампанское лилось рекой, Теперь же нету корки хлеба, На шкалик нету, братец мой. Бывало, захожу в «Саратов», Швейцар бежит ко мне стрелой, Теперь же гонят все по шее, На шкалик дай мне, братец мой. – Господа! – вдруг патетически воскликнул Вань- ка-Встанька, прервав пение и ударив себя в грудь. – Вот вижу я вас и знаю, что вы – будущие генералы Скобелев и Гурко, но и я ведь тоже в некотором отно- шении военная косточка. В мое время, когда я учился на помощника лесничего, все наше лесное ведомство было военное, и потому, стучась в усыпанные бри- льянтами золотые двери ваших сердец, прошу: по- жертвуйте на сооружение прапорщику таксации ма- лой толики spiritus vini, его же и монаси приемлют. – Ванька! – крикнула с другого конца толстая Кать- ка, – покажи молодым офицерам молнию, а то, гляди, только даром деньги берешь, дармоед верблюжий! – Сейчас! – весело отозвался Ванька-Встанька. – Ясновельможные благодетели, обратите внимание. Живые картины. Гроза в летний июньский день. Со- чинение непризнанного драматурга, скрывшегося под псевдонимом Ваньки-Встаньки. Картина первая. «Был прекрасный июньский день. Палящие лучи полуденного солнца озаряли цветущие луга и окрест- ности…» Ваньки-Встанькина донкихотская образина рас- плылась в морщинистую сладкую улыбку, и глаза сузились полукругами. «Но вот вдали на горизонте показались первые об- лака. Они росли, громоздились, как скалы, покрывая мало-помалу голубой небосклон…» Постепенно с Ваньки-Встанькиного лица сходила улыбка и оно делалось все серьезнее и суровее. «Наконец тучи заволокли солнце… Настала злове- щая темнота… « Ванька-Встанька сделал совсем свирепую физио- номию. «…Упали первые капли дождя…» Ванька забарабанил пальцами по спинке стула. «…В отдалении блеснула первая молния…» Правый глаз Ваньки-Встаньки быстро моргнул, и дернулся левый угол рта. «…Затем дождь полил как из ведра, и сверкнула вдруг ослепительная молния…» И с необыкновенным искусством и быстротой Вань- ка-Встанька последовательным движением бровей, глаз, носа, верхней и нижней губы изобразил молние- носный зигзаг. «…Раздался потрясающий громовой удар – трр- ру-у-у. Вековой дуб упал на землю, точно хрупкая тро- стинка…» И Ванька-Встанька с неожиданной для его лет лег- костью и смелостью, не сгибая ни колен, ни спины, только угнув вниз голову, мгновенно упал, прямо как статуя, на пол, но тотчас же ловко вскочил на ноги. «…Но вот гроза постепенно утихает. Молния бле- щет все реже. Гром звучит глуше, точно насытив- шийся зверь, ууу-ууу… Тучи разбегаются. Проглянули первые лучи солнышка…» Ванька-Встанька сделал кислую улыбку. «…И вот, наконец, дневное светило снова засияло над омытой землей…» И глупейшая блаженная улыбка снова разлилась по старческому лицу Ваньки-Встаньки. Кадеты дали ему по двугривенному. Он положил их на ладонь, другой рукой сделал в воздухе пасс, ска- зал: ейн, цвей, дрей, щелкнул двумя пальцами – и мо- неты исчезли. – Тамарочка, это нечестно, – сказал он укоризнен- но. – Как вам не стыдно у бедного отставного почти обер-офицера брать последние деньги? Зачем вы их спрятали сюда? И, опять щелкнув пальцами, он вытащил монеты из Тамариного уха. – Сейчас я вернусь, не скучайте без меня, – успо- коил он молодых людей, – а ежели вы меня не дожде- тесь, то я буду не особенно в претензии. Имею честь!.. – Ванька-Встанька! – крикнула ему вдогонку Мань- ка Беленькая, – купи-ка мне на пятнадцать копеек кон- фет… помадки на пятнадцать копеек. На, держи! Ванька-Встанька чисто поймал на лету брошенный пятиалтынный, сделал комический реверанс и, на- хлобучив набекрень форменную фуражку с зелеными кантами, исчез. К кадетам подошла высокая старая Генриетта, то- же попросила покурить и, зевнув, сказала: – Хоть бы потанцевали вы, молодые люди, а то ба- рышни сидят-сидят, аж от скуки дохнут. – Пожалуйста, пожалуйста! – согласился Коля. – Сыграйте вальс и там что-нибудь. Музыканты заиграли. Девушки закружились одна с другой, по обыкновению, церемонно, с вытянутыми прямо спинами и с глазами, стыдливо опущенными вниз. Коля Гладышев, очень любивший танцевать, не утерпел и пригласил Тамару: он еще с прошлой зимы знал, что она танцует легче и умелее остальных. Ко- гда он вертелся в вальсе, то сквозь залу, изворотливо пробираясь между парами, незаметно проскользнул поездной толстый оберкондуктор. Коля не успел его заметить. Как ни приставала Верка к Петрову, его ни за что не удалось стянуть с места. Теперь недавний легкий хмель совсем уже вышел из его головы, и все страш- нее, все несбыточнее и все уродливее казалось ему то, для чего он сюда пришел. Он мог бы уйти, сказать, что ему здесь ни одна не нравится, сослаться на го- ловную боль, что ли, но он знал, что Гладышев не вы- пустит его, а главное – казалось невыносимо тяже- лым встать с места и пройти одному несколько шагов. И, кроме того, он чувствовал, что не в силах загово- рить с Колей об этом. Окончили танцевать. Тамара с Гладышевым опять уселись рядом. – Что же, в самом деле, Женька до сих пор не идет? – спросил нетерпеливо Коля. Тамара быстро поглядела на Верку с непонятным для непосвященного вопросом в глазах. Верка быст- ро опустила вниз ресницы. Это означало: да, ушел… – Я пойду сейчас, позову ее, – сказала Тамара. – Да что вам ваша Женька так уж полюбилась, – сказала Генриетта. – Взяли бы меня. – Ладно, в другой раз, – ответил Коля и нервно за курил. Женька еще не начинала одеваться. Она сидела у зеркала и припудривала лицо. – Ты что, Тамарочка? – спросила она. – Пришел к тебе кадет твой. Ждет. – Ах, это прошлогодний бебешка… а ну его. – Да и то правда. А поздоровел как мальчишка, по- хорошел, вырос… один восторг! Так если не хочешь, я сама пойду. Тамара увидела в зеркало, как Женька нахмурила брови. – Нет, ты подожди, Тамара, не надо. Я посмотрю. Пошли мне его сюда. Скажи, что я нездорова, скажи, что голова болит. – Я уж и так ему сказала, что Зося отворила дверь неудачно и ударила тебя по голове и что ты лежишь с компрессом. Но только стоит ли, Женечка? – Стоит, не стоит – это дело не твое, Тамара, – грубо ответила Женька. Тамара спросила осторожно: – Неужели тебе совсем, совсем-таки не жаль? – А тебе меня не жаль? – И она провела по крас- ной полосе, перерезавшей ее горло. – А тебе себя не жаль? А эту Любку разнесчастную не жаль? А Пашку не жаль? Кисель ты клюквенный, а не человек! Тамара улыбнулась лукаво и высокомерно: – Нет, когда настоящее дело, я не кисель. Ты это, пожалуй, скоро увидишь, Женечка. Только не будем лучше ссориться – и так не больно сладко живется. Хорошо, я сейчас пойду и пришлю его к тебе. Когда она ушла, Женька уменьшила огонь в вися- чем голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Та- мара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой эко- номки Зоси. – Вот и прекрасно, – засуетилась экономка. – Пря- мо глядеть сладко: два красивых паныча и две слич- ных паненки. Прямо букет. Чем вас угощать, молодые люди? Пива или вина прикажете? У Гладышева было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он хотел кутнуть. Пи- во он пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его пьют дру- гие. И потому брезгливо, точно старый кутила, отто- пырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво: – Да ведь у вас, наверное, дрянь какая-нибудь? – Что вы, что вы, красавчик! Самые лучшие господа одобряют… Из сладких – кагор, церковное, тенериф, а из французских – лафит… Портвейн тоже можно. Лафит с лимонадом девочки очень обожают – А почем? – Не дороже денег. Как всюду водится в хороших заведениях: бутылка лафита – пять рублей, четыре бутылки лимонаду по полтиннику – два рубля, и всего только семь… – Да будет тебе, Зося, – равнодушно остановила ее Женька, – стыдно мальчиков обижать. Довольно и пя- ти Видишь, Люди приличные, а не какие-нибудь… Но Гладышев покраснел и с небрежным видом бро- сит на стол десятирублевую бумажку. – Что там еще разговаривать. Хорошо, принесите. – Я заодно уж и деньги возьму за визит. Вы как мо- лодые люди-на время или на ночь? Сами знаете так- су: на время – по два рубля, на ночь – по пяти. – Ладно, ладно. На время, – перебила, вспыхнув, Женька. – Хоть в этом-то поверь. Принесли вино. Тамара выклянчила, кроме того, пирожных. Женька попросила позволения позвать Маньку Беленькую. Сама Женька не пила, не вста- вала с постели и все время куталась в серый орен- бургский платок, хотя в комнате было жарко. Она при- стально глядела, не отрываясь, на красивое, загорев- шее, ставшее таким мужественным лицо Гладышева. – Что с тобою, милочка? – спросил Гладышев, са- дясь к ней на постель и поглаживая ее руку. – Ничего особенного… Голова немного болит. Уда- рилась. – Да ты не обращай внимания. – Да вот увидела тебя, и уж мне полегче стало. Что давно не был у нас? – Никак нельзя было урваться – лагери. Сама зна- ешь… По двадцать верст приходилось в день отжари- вать. Целый день ученье и ученье: полевое, строевое, гарнизонное. С полной выкладкой. Бывало, так изму- чаешься с утра до ночи, что к вечеру ног под собой не слышишь… На маневрах тоже были… Не сахар… – Ах вы бедненькие! – всплеснула вдруг руками Манька Беленькая. – И за что это вас, ангелов таких, мучают? Кабы у меня такой брат был, как вы, или сын – у меня бы просто сердце кровью обливалось. За ва- ше здоровье, кадетик! Чокнулись. Женька все так же внимательно разгля- дывала Гладышева. – А ты, Женечка? – спросил он, протягивая стакан, – Не хочется, – отвечала она лениво, – но, однако, барышни, попили винца, поболтали, – пора и честь знать. – Может быть, ты останешься у меня на всю ночь? – спросила она Гладышева, когда другие ушли. – Ты, миленький, не бойся: если у тебя денег не хватит, я за тебя доплачу. Вот видишь, какой ты красивый, что для тебя девчонка даже денег не жалеет, – засмея- лась она. Гладышев обернулся к ней: даже и его ненаблюда- тельное ухо поразил странный тон Женьки, – не то пе- чальный, не то ласковый, не то насмешливый. – Нет, душенька, я бы очень был рад, мне самому хотелось бы остаться, но никак нельзя: обещал быть дома к десяти часам. – Ничего, милый, подождут: ты уже совсем взрос- лый мужчина. Неужели тебе надо слушаться кого-ни- будь?.. А впрочем, как хочешь. Может быть, свет со- всем потушить, или и так хорошо? Ты как хочешь, – с краю или у стенки? – Мне безразлично, – ответил он вздрагивающим голосом и, обняв рукой горячее, сухое тело Женьки, потянулся губами к ее лицу. Она слегка отстранила его. – Подожди, потерпи, голубчик, – успеем еще наце- ловаться. Полежи минуточку… так вот… тихо, спокой- но… не шевелись… Эти слова, страстные и повелительные, действова- ли на Гладышева как гипноз. Он повиновался ей и лег на спину, положив руки под голову. Она приподнялась немного, облокотилась и, положив голову на согнутую руку, молча, в слабом полусвете, разглядывала его те- ло, такое белое, крепкое, мускулистое, с высокой и широкой грудной клеткой, с стройными ребрами, с уз- ким тазом и с мощными выпуклыми ляжками. Темный загар лица и верхней половины шеи резкой чертой от- делялся от белизны плеч и груди. Гладышев на секунду зажмурился. Ему казалось, что он ощущает на себе, на лице, на всем теле этот напряженно-пристальный взгляд, который как бы ка- сался его кожи и щекотал ее, подобно паутинному прикосновению гребенки, которую сначала потрешь о сукно, – ощущение тонкой невесомой живой материи. Он открыл глаза и увидел совсем близко от се- бя большие, темные, жуткие глаза женщины, которая ему показалась теперь совсем незнакомой. – Что ты смотришь, Женя? – спросил он тихо. – О чем ты думаешь? – Миленький мой мальчик!.. Ведь правда: тебя Ко- лей звать? – Да – Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на те- бя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза! Она прибавила свет, вернулась на свое место и се- ла в своей любимой позе – по-турецки. Оба молча- ли. Слышно было, как далеко, за несколько комнат, тренькало разбитое фортепиано, несся чей-то вибри- рующий смех, а с другой стороны – песенка и быст- рый веселый разговор. Слов не было слышно. Извоз- чик громыхал где-то по отдаленной улице… «И вот я его сейчас заражу, как и всех других, – думала Женька, скользя глубоким взглядом по его стройным ногам, красивому торсу будущего атлета и по закинутым назад рукам, на которых, выше сгиба локтя, выпукло, твердо напряглись мышцы. – Отчего же мне так жаль его? Или оттого, что он хорошенький? Нет. Я давно уже не знаю этих чувств. Или оттого, что он – мальчик? Ведь еще год тому назад с небольшим я совала ему в карман яблоки, когда он уходил от ме- ня ночью. Зачем я тогда не сказала ему того, что могу и смею сказать теперь? Или все равно он не поверил бы мне? Рассердился бы? Пошел бы к другой? Ведь рано или поздно каждого мужчину ждет эта очередь… А то, что он покупал меня за деньги, – разве это про- стительно? Или он поступал так, как и все они, сосле- пу?..» – Коля! – сказала она тихо, – открой глаза. Он повиновался, открыл глаза, повернулся к ней, обвил рукой ее шею, притянул немного к себе и хо- тел поцеловать в вырез рубашки – в грудь. Она опять нежно, но повелительно отстранила его. – Нет, подожди, подожди, – выслушай меня… еще минутку. Скажи мне, мальчик, зачем ты к нам сюда хо- дишь, – к женщинам? Коля тихо и хрипло рассмеялся. – Какая ты глупая! Ну зачем же все ходят? Разве я тоже не мужчина? Ведь, кажется, я в таком возрасте, когда у каждого мужчины созревает… ну, известная потребность… в женщине… Ведь не заниматься же мне всякой гадостью! – Потребность? Только потребность? Значит, вот так же, как в той посуде, которая стоит у меня под кро- ватью? – Нет, отчего же? – ласково смеясь, возразил Ко- ля.Ты мне очень нравилась… с самого первого раза. Если хочешь, я даже… немножко влюблен в тебя… по крайней мере ни с кем с другими я не оставался. – Ну, хорошо! А тогда, в первый раз, неужели по- требность? – Нет, пожалуй, что и не потребность, но как-то смутно хотелось женщины… Товарищи уговорили… Многие уже раньше меня ходили сюда… Вот и я… – А что, тебе не стыдно было в первый раз? Коля смутился: весь этот допрос был ему неприя- тен, тягостен. Он чувствовал, что это не пустой, празд- ный, постельный разговор, так хорошо ему знакомый из его небольшого опыта, а что-то другое, более важ- ное. – Положим… не то что стыдно…ну, а все-таки же было неловко. Я тогда выпил для храбрости. Женя опять легла на бок, оперлась локтем и опять сверху поглядывала на него близко и пристально. – А скажи, душенька, – спросила она еле слышно, так, что кадет с трудом разбирал ее слова, – скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, – понимаешь? – платил за любовь, за то, что- бы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое тело, – за это платить тебе не стыдно было? никогда? – Ах, боже мой! Какие странные вопросы задаешь ты сегодня! Но ведь все же платят деньги! Не я, так другой заплатил бы, – не все ли тебе равно? – А ты любил кого-нибудь, Коля? Признайся! Ну хоть не по-настоящему, а так… в душе… Ухаживал? Подносил цветочки какие-нибудь… под ручку прогули- вался при луне? Было ведь? – Ну да, – сказал Коля солидным басом. – Мало ли какие глупости бывают в молодости! Понятное дело… – Какая-нибудь двоюродная сестренка? барышня воспитанная? институтка? гимназисточка?.. Ведь бы- ло? – Ну да, конечно, – у всякого это бывало. – Ведь ты бы ее не тронул?.. Пощадил бы? Ну, если бы она тебе сказала: возьми меня, но только дай мне два рубля, – что бы ты сказал ей? – Не понимаю я тебя, Женька! – рассердился вдруг Гладышев. – Что ты ломаешься! Какую-то комедию разыгрываешь! Ей-богу, я сейчас оденусь и уйду. – Подожди, подожди, Коля! Еще, еще один, послед- ний, самый-самый последний вопрос. – Ну тебя! – недовольно буркнул Коля. – А ты никогда не мой себе представить… ну, пред- ставь сейчас хоть на секунду… что твоя семья вдруг обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зараба- тывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… со- блазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять… по рукам… что бы ты сказал тогда? – Чушь!.. Этого быть не может!.. – резко оборвал ее Коля. – Ну, однако, довольно, – я ухожу! – Уходи, сделай милость! У меня там, у зеркала, в коробочке от шоколада, лежат десять рублей, – возь- ми их себе. Мне все равно не нужно. Купи на них ма- ме пудреницу черепаховую в золотой оправе, а если у тебя есть маленькая сестра, купи ей хорошую куклу. Скажи: на память от одной умершей девки. Ступай, мальчишка! Коля, нахмурившись, злой, одним толчком ловко сбитого тела соскочил с кровати, почти не касаясь ее. Теперь он стоял на коврике у постели голый, строй- ный, прекрасный – во всем великолепии своего цве- тущего юношеского тела. – Коля! – позвала его тихо, настойчиво и ласково Женька. – Колечка! Он обернулся на ее зов и коротко, отрывисто вдох- нул в себя воздух, точно ахнул: он никогда еще в жиз- ни не встречал нигде, даже на картинах, такого пре- красного выражения нежности, скорби и женствен- ного молчаливого упрека, какое сейчас он видел в глазах Женьки, наполненных слезами. Он присел на край кровати и порывисто обнял ее вокруг обнажен- ных смуглых рук. – Не будем же ссориться, Женечка, – сказал он неж- но. И она обвилась вокруг него, положила руки на шею, а голову прижала к его груди. Так они помолчали несколько секунд. – Коля, – спросила Женя вдруг глухо, – а ты никогда не боялся заразиться? Коля вздрогнул. Какой-то холодный, омерзитель- ный ужас шевельнулся и прополз у него в душе. Он ответил не сразу. – Конечно, это было бы страшно… страшно… спаси бог! Да ведь я только к тебе одной хожу, только к тебе! Ты бы, наверное, сказала мне?.. – Да, сказала бы, – произнесла она задумчиво. И тут же прибавила быстро, сознательно, точно взве- сив смысл своих слов: – Да, конечно, конечно, сказа- ла бы! А ты не слыхал когда-нибудь, что это за штука болезнь, которая называется сифилисом? – Конечно, слышал… Нос проваливается… – Нет, Коля, не только нос! Человек заболевает весь: заболевают его кости, жилы, мозги… Говорят иные доктора такую ерунду, что можно от этой бо- лезни вылечиться. Чушь! Никогда не вылечишься! Че- ловек гниет десять, двадцать, тридцать лет. Каждую секунду его может разбить паралич, так что правая половина лица, правая рука, правая нога умирают, живет не человек, а какая-то половинка. Получело- век-полутруп. Большинство из них сходит с ума. И каждый понимает… каждый человек… каждый такой зараженный понимает, что, если он ест, пьет, целует- ся, просто даже дышит, – он не может быть уверен- ным, что не заразит сейчас кого-нибудь из окружаю- щих, самых близких сестру, жену, сына… У всех си- филитиков дети родятся уродами, недоносками, зоба- стыми, чахоточными, идиотами. Вот, Коля, что такое из себя представляет эта болезнь! А теперь, – Женька вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила Колю за голые плечи, повернула его лицом к себе, так что он был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрач- ных, необыкновенных глаз, – а теперь, Коля, я тебе скажу, что я уже больше месяца больна этой гадо- стью. Вот оттого-то я тебе и не позволяла поцеловать себя… – Ты шутишь!.. Ты нарочно дразнишь меня, Же- ня!.. – бормотал злой, испуганный и растерявшийся Гладышев. – Шучу?.. Иди сюда! Она резко заставила его встать на ноги, зажгла спичку и сказала: – Теперь смотри внимательно, что я тебе покажу… Она широко открыла рот и поставила огонь так, чтобы он освещал ей гортань. Коля поглядел и отшатнулся. – Ты видишь эти белые пятна? Это – сифилис, Ко- ля! Понимаешь – сифилис в самой страшной, самой тяжелой степени. Теперь одевайся и благодари бога. Он, молча и не оглядываясь на Женьку, стал тороп- ливо одеваться, не попадая ногами в одежду. Руки его тряслись, и нижняя челюсть прыгала так, что зубы сту- чали нижние о верхние, а Женька говорила с поник- нутой головой: – Слушай, Коля, это твое счастье, что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слы- шишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два рубля за визит, мы всегда – понимаешь ли ты? – она вдруг подняла голову, – мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем! Полуодетый Коля вдруг бросил свой туалет, сел на кровать около Женьки и, закрыв ладонями лицо, рас- плакался искренно, совсем по-детски… – Господи, господи, – шептал он, – ведь это прав- да!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома бы- ло это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он уехал, она стала беременная и мать выгнала ее… ну да, – выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной. И полуголая Женька, эта Женька-безбожница, руга- тельница и скандалистка, вдруг поднялась с постели, стала перед кадетом и медленно, почти торжествен- но перекрестила его. – Да хранит тебя господь, мой мальчик! – сказала она выражением глубокой нежности и благодарности. И тотчас же побежала к двери, открыла ее и крик- нула: – Экономка! На зов ее пришла Зося. – Вот что, экономочка, – распорядилась Женька, – подите узнайте, пожалуйста, кто из них свободен – Та- мара или Манька Беленькая. И свободную пришлите сюда. Коля проворчал что-то сзади, но Женька нарочно не слушала его. – Да поскорее, пожалуйста, экономочка, будь такая добренькая. – Сейчас, сейчас, барышня. – Зачем, зачем ты это делаешь, Женя? – спросил Гладышев с тоской. – Ну для чего это?.. Неужели ты хочешь рассказать?.. – Подожди, это не твое дело… Подожди, я ничего не сделаю неприятного для тебя. Через минуту пришла Манька Беленькая в своем коричневом, гладком, умышленно скромном и умыш- ленно обтянутом коротком платье гимназистки. – Ты что меня звала. Женя? Или поссорились? – Нет, не поссорились, Манечка, а у меня очень го- лова болит, – ответила спокойно Женька, – и поэтому мой дружок находит меня очень холодной! Будь доб- ренькая, Манечка, останься с ним, замени меня! – Будет, Женя, перестань, милая! – тоном искрен- него страдания возразил Коля. – Я все, все понял, не нужно теперь… Не добивай же меня!.. – Ничего не понимаю, что случилось, – развела ру- ками легкомысленная Манька. – Может быть, угости- те чем-нибудь бедную девочку? – Ну, иди, иди! – ласково отправила ее Женька. – Я сейчас приду. Мы пошутили. Уже одетые, они долго стояли в открытых дверях, между коридором и спальней, и без слов, грустно гля- дели друг на друга. И Коля не понимал, но чувствовал, что в эту минуту в его душе совершается один из тех громадных переломов, которые властно сказываются на всей жизни. Потом он крепко пожал Жене руку и сказал: – Прости!.. Ты простишь меня. Женя? Простишь?. – Да, мой мальчик!.. Да, мой хороший!.. Да… Да… Она нежно, тихо, по-матерински погладила его низ- ко стриженную жесткую голову и слегка подтолкнула его в коридор. – Куда же ты теперь? – спросила она вдогонку, по- луоткрыв дверь… – Я сейчас возьму товарища и домой. – Как знаешь!.. Будь здоров, миленький! – Прости меня!.. Прости меня!.. – еще раз повторит Коля, протягивая к ней руки. – Я уже сказала, мой славный мальчик… И ты меня прости… Больше ведь не увидимся!.. И она, затворив дверь, осталась одна. В коридоре Гладышев замялся, потому что он не знал, как найти тот номер, куда удалился Петров с Тамарой. Но ему помогла экономка Зося, пробегав- шая мимо него очень быстро и с очень озабоченным, встревоженным видом. – Ах, не до вас тут! – огрызнулась она на вопрос Гладышева. – Третья дверь налево. Коля подошел к указанной двери и постучался. В комнате послышалась какая-то возня и шепот. Он по- стучался еще раз. – Керковиус, отвори! Это я – Солитеров. Среди кадетов, отправлявшихся в подобного ро- да экспедиции, всегда было условлено называть друг друга вымышленными именами. Это была не так кон- спирация, или уловка против бдительности началь- ства, или боязнь скомпрометировать себя перед слу- чайным семейным знакомым как своего рода игра в таинственность и переодевание, – игра, ведшая свое начало еще с тех времен, когда молодежь увлекается Густавом Эмаром, Майн-Ридом и сыщиком Лекоком. – Нельзя! – послышался из-за двери голос Тама- ры. – Нельзя входить. Мы заняты. Но ее сейчас же перебил басистый голос Петрова: – Пустяки! Она врет. Входи. Можно! Коля отворил дверь. Петров сидел на стуле одетый, но весь красный, су- ровый, с надутыми по-детски губами, с опущенными глазами. – Тоже и товарища привели! – нечего сказать! – заговорила Тамара насмешливо и сердито. – Я ду- мала, он в самом деле мужчина, а это девчонка ка- кая-то! Скажите, пожалуйста, жалко ему свою невин- ность потерять. Тоже нашел сокровище! Да возьми на- зад, возьми свои два рубля! – закричала она вдруг на Петрова и швырнула на стол две монеты. – Все равно отдашь их горняшке какой-нибудь! А то на перчатки себе прибереги, суслик! – Да что же вы ругаетесь! – бурчал Петров, не под- нимая глаз. – Ведь я вас не ругаю. Зачем же вы пер- вая ругаетесь? Я имею полное право поступить, как я хочу. Но я провел с вами время, и возьмите себе. А насильно я не хочу. И с твоей стороны, Гладышев… то бишь, Солитеров, совсем это нехорошо. Я думал, она порядочная девушка. а она все лезет целоваться и бог знает что делает… Тамара, несмотря на свою злость, расхохоталась. – Ах ты, глупыш, глупыш! Ну, не сердись – возьму я твои деньги. Только смотри: сегодня же вечером по- жалеешь, плакать будешь. Ну не сердись, не сердись, ангел, давай помиримся. Протяни мне руку, как я тебе. – Идем, Керковиус, – сказал Гладышев. – До свида- ния, Тамара! Тамара опустила деньги, по привычке всех прости- туток, в чулок и пошла проводить мальчиков. Еще в то время, когда они проходили коридором, Гладышева поразила странная, молчаливая, напря- женная суета в зале, топот ног и какие-то заглушен- ные, вполголоса, быстрые разговоры. Около того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Мар- ковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля с любопыт- ством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между головами: на полу, боком, как-то неестествен- но скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он не двигался и лежал странно маленький, съежившись, с согнутыми нога- ми. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад. – Что с ним? – спросил испуганно Гладышев. Ему ответила Нюрка, заговорив быстрым, прерыва- ющимся шепотом: – Ванька-Встанька только что пришел сюда… От- дал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движет- ся… Послали за полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!.. – Подожди! – остановил ее Гладышев. – Надо по- щупать лоб: может быть, еще жив… Он сунулся было вперед, но пальцы Симеона, точ- но железные клещи, схватили его выше локтя и отта- щили назад. – Нечего, нечего разглядывать, – сурово приказал Симеон, – идите-ка, панычи, вон отсюда! Не место вам здесь: придет полиция, позовет вас в свидетели, – тогда вас из военной гимназии – киш, к чертовой ма- тери! Идите-ка подобру-поздорову! Он проводил их до передней, сунул им в руки ши- нели и прибавил еще более строго: – Ну, теперь – гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу ваше- го не было! А другой раз придете, так и вовсе не пу- стю. Тоже – умницы! Дали старому псу на водку, – вот и околел. – Ну, ты не больно-то! – ершом налетел на него Гла- дышев. – Что не больно?.. – закричал вдруг бешено Си- меон, и его черные безбровые и безресницые глаза сделались такими страшными, что кадеты отшатну- лись. – Я тебя так съезжу по сусалам, что ты папу-ма- му говорить разучишься! Ноги из заду выдерну. Ну, мигом! А то козырну по шее! Мальчики спустились с лестницы. В это время наверх поднимались двое мужчин в су- конных картузах набекрень, в пиджаках нараспашку, один в синей, другой в красной рубахах навыпуск под расстегнутыми пиджаками – очевидно, товарищи Си- меона по профессии. – Что, – весело крикнул один из них снизу, обраща- ясь к Симеону, – каюк Ваньке-Встаньке? – Да, должно быть, амба, – ответил Симеон. – Надо пока что, хлопцы, выбросить его на улицу, а то пой- дут духи цепляться. Черт с ним, пускай думают, что напился пьян и подох на дороге. – А ты его… не того?.. не пришил? – Ну вот глупости! Было бы за что. Безвредный был человек. Совсем ягненок. Так, должно быть, пора ему своя пришла. – И нашел же место, где помереть! Хуже-то не мог придумать? – сказал тот, что был в красной рубахе. – Это уж верно! – подтвердил другой. – Жил смешно и умер грешно. Ну, идем, что ли, товарищ! Кадеты бежали, что есть мочи. Теперь в темноте фигура скорчившегося на полу Ваньки-Встаньки с его синим лицом представлялась им такой страшной, ка- кими кажутся покойники в ранней молодости, да если о них еще вспоминать ночью, в темноте. |