Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
Часть третья I Все это очень длинно и сбивчиво рассказала Люб- ка, рыдая на Женькином плече. Конечно, эта трагико- мическая история выходила в ее личном освещении совсем не так, как она случилась на самом деле. Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудла- тым в кожаных поясах, то он и сделал подлость: на- рочно подослал своего товарища, сговорился с ним, а тот начал обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку на улицу. Конечно, в ее передаче были почти равные две ча- сти правды и неправды, но так по крайней мере все ей представлялось. Рассказала она также с большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской под- держки или вообще без чьего-то бы ни было крепко- го постороннего влияния, она наняла комнату в пло- хонькой гостинице, в захолустной улице, как с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый ка- лач, покушался ею торговать, даже не спрося на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная ста- руха сводня, которыми кишат дома, обитаемые бед- нотой. Значит, даже и при спокойной жизни было в лице, в разговоре и во всей манере Любки что-то особен- ное, специфическое, для ненаметанного глаза, может быть, и совсем не заметное, но для делового чутья ясное и неопровержимое, как день. Но случайная, короткая искренняя любовь дала ей силу, которой она сама от себя не ожидала, силу со- противляться неизбежности вторичного падения. В своем героическом мужестве она дошла до того, что сделала даже несколько публикаций в газетах о том, что ищет место горничной за все. Однако у нее не бы- ло никакой рекомендации. К тому же ей приходилось при найме иметь дело исключительно с женщинами, а те тоже каким-то внутренним безошибочным инстинк- том угадывали в ней старинного врага – совратитель- ницу их мужей, братьев, отцов и сыновей. Домой ехать ей не было ни смысла, ни расчета. Ее родной Васильковский уезд отстоит всего в пятнадца- ти верстах от губернского города, и молва о том, что она поступила в такое заведение, уже давно проник- ла через земляков в деревню. Об этом писали в пись- мах и передавали устно те деревенские соседи, кото- рым случалось ее видеть и на улице и у самой Анны Марковны, – швейцары и номерные гостиниц, лакеи маленьких ресторанов, извозчики, мелкие подрядчи- ки. Она знала, чем пахла бы эта слава, если бы она вернулась в родные места. Лучше было повеситься, чем это переносить. Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в пуб- личный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на глав- ной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибоч- но угадывали старые закоренелые уличные прости- тутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, на- чинала сладким, заискивающим голосом: – Что это вы, девица, ходите одне? Давайте бу- дем подругами, давайте ходить вместе. Это завсегда удобнее Которые мужчины хочут провести приятно время с девушками, всегда любят, чтобы завести ком- панию вчетвером И тут же опытная, искусившаяся вербовщица сна- чала вскользь, а потом уж горячо, от всего сердца, на- чинала расхваливать все удобства житья у своей хо- зяйки – вкусную пищу, полную свободу выхода, воз- можность всегда скрыть от хозяйки квартиры излишек сверх положенной платы. Тут же, кстати, говорилось много злого и обидного по поводу женщин закрытых домов, которых называли «казенными шкурами», «ка- зенными», «благородными девицами». Любка знала цену этим насмешкам, потому что в свою очередь жи- лицы публичных домов тоже с величайшим презре- нием относятся к уличным проституткам, обзывая их «босявками» и «венеричками». Понятно, в конце концов случилось то, что должно было случиться. Видя в перспективе целый ряд голод- ных дней, а в глубине их – темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое при- глашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но не смела про- тестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. По- том несколько раз подряд он и совсем ничего не за- платил. Один молодой человек, развязный и красивый, в фуражке с приплюснутыми полями, лихо надетой на- бекрень, в шелковой рубашке, опоясанной шнурком с кисточками, тоже повел ее с собой в номера, спросил вина и закуску, долго врал Любке о том, что он побоч- ный сын графа н что он первый бильярдист во всем городе, что его любят все девки и что он из Любки то- же сделает фартовую «маруху». Потом он вышел из номера на минутку, как бы по своим делам, и исчез на- всегда. Суровый косоглазый швейцар довольно дол- го, молча, с деловым видом, сопя и прикрывая Люб- кин рот рукой, колотил ее. Но, наконец, убедившись должно быть, что вина не ее, а гостя, отнял у нее ко- шелек в котором было рубль с мелочью, и взял под залог ее дешевенькую шляпку и верхнюю кофточку. Другой, очень недурно одетый мужчина лет сорока пяти, промучив девушку часа два, заплатил за номер и дал ей восемьдесят копеек; когда же она стала жа- ловаться, он со зверским лицом приставил к самому ее носу огромный, рыжеволосый кулак и сказал реши- тельно: – Поскули у меня еще… Я тебе поскулю… Вот вскричу сейчас полицию и скажу, что ты меня обокра- ла, когда я спал. Хочешь? Давно в части не была? И ушел. И таких случаев было много. В тот день, когда ее квартирные хозяева – лодочник с женой – отказали ей в комнате и просто-напросто выкинули ее вещи на двор и когда она без сна про- бродила всю ночь по улицам, под дождем, прячась от городовых, – только тогда с отвращением и стыдом решилась она обратиться к помощи Лихонина. Но Ли- хонина уже не было в городе: он малодушно уехал в тот же день, когда несправедливо обиженная и опо- зоренная Любка убежала с квартиры. И вот наутро ей и пришла в голову последняя отчаянная мысль – воз- вратиться в публичный дом и попросить там проще- ния – Женечка, вы такая умная, такая смелая, такая добрая, попросите за меня Эмму Эдуардовну, – эко- номочка вас послушает, – умоляла она Женьку, и це- ловала ее голые плечи, и мочила их слезами. – Никого она не послушает, – мрачно ответила Женька. – И надо тебе было увязываться за таким ду- раком и подлецом. – Женечка, ведь вы же сами мне посоветовали, – робко возразила Любка. – Посоветовала… Ничего я тебе не советовала. Что ты врешь на меня как на мертвую… Ну да ладно – пойдем. Эмма Эдуардовна уже давно знала о возвращении Любки и даже видела ее в тот момент, когда она про- ходила, озираясь, через двор дома. В душе она во- все не была против того, чтобы принять обратно Люб- ку. Надо сказать, что и отпустила она ее только пото- му, что соблазнилась деньгами, из которых половину присвоила себе. Да к тому же рассчитывала, что при теперешнем сезонном наплыве новых проституток, у нее будет большой выбор, в чем, однако, она ошиб- лась, потому что сезон круто прекратился. Но во вся- ком случае она твердо решила взять Любку. Только надо было для сохранения и округления престижа как следует напугать ее. – Что-о? – заорала она на Любку, едва выслушав ее смущенный лепет. – Ты хочешь, чтобы тебя опять при- няли?.. Ты там черт знает с кем валялась по улицам, под заборами, и ты опять, сволочь, лезешь в прилич- ное, порядочное заведение!.. Пфуй, русская свинья! Вон!.. Любка ловила ее руки, стремясь поцеловать, но экономка грубо их выдергивала. Потом вдруг поблед- нев, с перекошенным лицом, закусив наискось дрожа- щую нижнюю губу, Эмма расчетливо и метко, со все- го размаха ударила Любку по щеке, отчего та опусти- лась на колени, но тотчас же поднялась, задыхаясь и заикаясь от рыданий. – Миленькая, не бейте… Дорогая же вы моя, не бейте… И опять упала, на этот раз плашмя, на пол. И это систематическое, хладнокровное, злобное избиение продолжалось минуты две. Женька, смот- ревшая сначала молча, со своим обычным злым, пре- зрительным видом, вдруг не выдержала: дико завиз- жала, кинулась на экономку, вцепилась ей в волосы, сорвала шиньон и заголосила в настоящем истериче- ском припадке: – Дура!.. Убийца!.. Подлая сводница!.. Воровка!.. Все три женщины голосили вместе, и тотчас же ожесточенные вопли раздались по всем коридорам и каморкам заведения. Это был тот общий припадок ве- ликой истерии, который овладевает иногда заключен- ными в тюрьмах, или то стихийное безумие (raptus), которое охватывает внезапно и повально весь сума- сшедший дом, отчего бледнеют даже опытные психи- атры. Только спустя час порядок был водворен Симеоном и пришедшими к нему на помощь двумя товарищами по профессии. Крепко досталось всем тринадцати де- вушкам, а больше других Женьке, пришедшей в на- стоящее исступление. Избитая Любка до тех пор пре- смыкалась перед экономкой, покамест ее не приняли обратно. Она знала, что Женькин скандал рано или поздно отзовется на ней жестокой отплатой. Женька же до самой ночи сидела, скрестив по-турецки ноги, на своей постели, отказалась от обеда и выгоняла вон всех подруг, которые заходили к ней. Глаз у нее был ушиблен, и она прикладывала к нему усердно медный пятак. Из-под разорванной сорочки краснела на шее длинная поперечная царапина, точно след от верев- ки. Это содрал ей кожу в борьбе Симеон. Она сидела так одна, с глазами, которые светились в темноте, как у дикого зверя, с раздутыми ноздрями, с судорожно двигавшимися скулами, и шептала злобно: – Подождите же… Постойте, проклятые, – я вам по- кажу… Вы еще увидите… У-у, людоеды… Но когда зажгли огни и младшая экономка Зося по- стучала ей в дверь со словами: «Барышня, одевать- ся!.. В залу!» – она быстро умылась, оделась, припуд- рила синяк, замазала царапину белилами и розовой пудрой и вышла в залу, жалкая, но гордая, избитая, но с глазами, горевшими нестерпимым озлоблением и нечеловеческой красотой. Многие люди, которым приходилось видеть само- убийц за несколько часов до их ужасной смерти, рас- сказывают, что в их облике в эти роковые предсмерт- ные часы они замечали какую-то загадочную, таин- ственную, непостижимую прелесть. И все, кто видели Женьку в эту ночь и на другой день в немногие часы, подолгу, пристально и удивленно останавливались на ней взглядом. И всего страннее (это была одна из мрачных про- делок судьбы), что косвенным виновником ее смерти, последней песчинкой, которая перетягивает вниз ча- шу весов, явился не кто иной, как милый, добрейший кадет Коля Гладышев… II Коля Гладышев был славный, веселый, застенчи- вый парнишка, большеголовый, румяный, с белой, смешной, изогнутой, точно молочной, полоской на верхней губе, под первым пробившимся пушком усов, с широко расставленными синими наивными глазами и такой стриженый, что из-под его белокурой щетинки, как у породистого йоркширского поросенка, просвечи- вала розовая кожа. Это именно с ним прошлой зимой играла Женька не то в материнские отношения, не то как в куклы и совала ему яблочко или пару конфеток на дорогу, когда он уходил из дома терпимости, кор- чась от стыда. В этот раз, когда он пришел, в нем сразу, после дол- гого житья в лагерях, чувствовалась та быстрая пере- мена возраста, которая так неуловимо и быстро пре- вращает мальчика в юношу. Он уже окончил кадет- ский корпус и с гордостью считал себя юнкером, хо- тя с отвращением еще ходил в кадетской форме. Он вырос, стал стройнее и ловче; лагерная жизнь пошла ему в пользу. Говорил он басом, и в эти месяцы к его величайшей гордости нагрубли у него соски грудей, самый главный – он уже знал об этом – и безусловный признак мужской зрелости. Теперь для него покамест, до строевых строгостей военного училища, было вре- мя обольстительной полусвободы. Уже дома ему раз- решили официально, при взрослых, курить, и даже сам отец подарил ему кожаный портсигар с его моно- граммой, а также, в подъеме семейной радости, опре- делил ему пятнадцать рублей месячного жалованья. Именно здесь – у Анны Марковны – он и узнал впер- вые женщину, ту же Женьку. Падение невинных душ в домах терпимости или у уличных одиночек совершается гораздо чаще, чем обыкновенно думают. Когда об этом щекотливом де- ле расспрашивают не только зеленых юношей, но да- же и почетных пятидесятилетних мужчин, почти де- душек, они вам наверное скажут древнюю трафарет- ную ложь о том, как их соблазнила горничная или гу- вернантка. Но это – одна из тех длительных, идущих назад, в глубину прошедших десятилетий, странных лжей, которые почти не подмечены ни одним из про- фессиональных наблюдателей и во всяком случае ни- кем не описаны. Если каждый из нас попробует положить, выража- ясь пышно, руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что одна- жды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повто- рив ее поэтому еще два, и пять, и десять раз, он по- том не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда не существо- вавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее. Со временем и Коля рассказывал сво- им товарищам о том, что его соблазнила его двою- родная тетка – светская молодая дама. Надо, одна- ко, сказать, что интимная близость к этой даме, боль- шой, черноглазой, белолицой, сладко пахнувшей юж- ной женщине, действительно существовала, но суще- ствовала только в Колином воображении, в те печаль- ные, трагические и робкие минуты одиноких половых наслаждений, через которые проходят из всех мужчин если не сто процентов, то во всяком случае девяно- сто девять. Испытав очень рано механические половые воз- буждения, приблизительно с девяти или девяти с по- ловиною лет, Коля совсем не имел ни малейшего по- нятия о том, что такое из себя представляет тот ко- нец влюбленности и ухаживания, который так ужасен, если на него поглядеть въявь, со стороны, или если его объяснять научно. К шесчастью, около него в то время не было ни одной из теперешних прогрессив- ных и ученых дам, которые, отвернув шею классиче- скому аисту и вырвав с корнем капусту, под которой находят детей, рекомендуют в лекциях, в сравнениях и уподоблениях беспощадно и даже чуть ли не гра- фическим порядком объяснять детям великую тайну любви и зарождения. Надо сказать, что в то отдаленное время, о кото- ром идет речь, закрытые заведения – мужские панси- оны и мужские институты, а также кадетские корпу- са – представляли из себя какие-то тепличные рас- садники. Попечение об уме и нравственности маль- чуганов старались по возможности вверять воспита- телям, чиновникам-формалистам, и вдобавок нетер- пеливым, вздорным, капризным в своих симпатиях и истеричным, точно старые девы, классным дамам. Теперь иначе. Но в то время мальчики были предо- ставлены самим себе. Едва оторванные, говоря фи- гурально, от материнской груди, от ухода преданных нянек, от утренних и вечерних ласк, тихих и сладких, они хотя и стыдились всякого проявления нежности, как «бабства», но их неудержимо и сладостно влекло к поцелуям, прикосновениям, беседам на ушко. Конечно, внимательное, заботливое отношение, ку- панье, упражнения на свежем воздухе, – именно не гимнастика, а вольные упражнения, каждому по сво- ей охотке, – всегда могли бы отдалить приход этого опасного периода или смягчить и образумить его. Повторяю, – тогда этого не было. Жажда семейной ласки, материнской, сестриной, нянькиной ласки, так грубо и внезапно оборванной, обратилась в уродливые формы ухаживания (точь-в- точь как в женских институтах «обожание») за хоро- шенькими мальчиками, за «мазочками»; любили шеп- таться по углам и, ходя под ручку или обнявшись в темных коридорах, говорить друг другу на ухо несбы- точные истории о приключениях с женщинами. Это была отчасти и потребность детства в сказочном, а отчасти и просыпавшаяся чувственность. Нередко ка- кой-нибудь пятнадцатилетний пузырь, которому толь- ко впору играть в лапту или уписывать жадно гречне- вую кашу с молоком, рассказывал, начитавшись, ко- нечно, кой-каких романишек, о том, что теперь каж- дую субботу, когда отпуск, он ходит к одной красивой вдове миллионерше, и о том, как она страстно в него влюблена, и как около их ложа всегда стоят фрукты и драгоценное вино, и как она любит его неистово и страстно. Тут, кстати, подоспела и неизбежная полоса затяж- ного запойного чтения, через которую, конечно, про- ходили каждый мальчик и каждая девочка. Как бы ни был строй в этом отношении классный надзор, все равно юнцы читали, читают и будут читать именно то, что им не позволено. Здесь есть особенный азарт, шик, прелесть запретного. Уже в третьем классе хо- дили по рукам рукописные списки Баркова, подлож- ного Пушкина, юношеские грехи Лермонтова и дру- гих: «Первая ночь», «Вишия», «Лука», «Петергофский праздник», «Уланша», «Горе от ума», «Поп» и т. д. Но, как это ни может показаться странным, выду- манным или парадоксальным, однако и эти сочине- ниями рисунки, и похабные фотографические карточ- ки не возбуждали сладостного любопытства. На них глядели, как на проказу, на шалость и на прелесть контрабандного риска. В кадетской библиотеке были целомудренные выдержки из Пушкина и Лермонто- ва, весь Островский, который только смешил, и почти весь Тургенев, который и сыграл в жизни Коли глав- ную и жестокую роль. Как известно, у покойного ве- ликого Тургенева любовь всегда окружена дразнящей завесой, какой-то дымкой, неуловимой, запретной, но соблазнительной: девушки у него предчувствуют лю- бовь, и волнуются от ее приближения, и стыдятся свыше меры, и дрожат, и краснеют. Замужние жен- щины или вдовы совершают этот мучительный путь несколько иначе: они долго борются с долгом, или с порядочностью, или с мнением света, и, наконец, – ах! – падают со слезами, или – ах! начинают бравиро- вать, или, что еще чаще, неумолимый рок прерывает ее или его жизнь в самый – ах! – нужный момент, когда созревшему плоду недостает только легкого дунове- ния ветра, чтобы упасть. И все его персонажи все-та- ки жаждут этой постыдной любви, светло плачут и ра- достно смеются от нее, и она заслоняет для них весь мир. Но так как мальчики думают совершенно иначе, чем мы, взрослые, и так как все запретное, все недо- сказанное или сказанное по секрету имеет в их глазах громадный, не только сугубый, но трегубый интерес, то, естественно, что из чтения они выводили смутную мысль, что взрослые что-то скрывают от них. Да и то надо сказать, разве Коля, подобно большин- ству его сверстников, не видал, как горничная Фро- ся, такая краснощекая, вечно веселая, с ногами твер- дости стали (он иногда, развозившись, хлопал ее по спине), как она однажды, когда Коля случайно быст- ро вошел в папин кабинет, прыснула оттуда во весь дух, закрыв лицо передником, и разве он не видал, что в это время у папы было лицо красное, с сизым, как бы удлинившимся носом, и Коля подумал: «Па- па похож на индюка». Разве у того же папы Коля, от- части по свойственной всем мальчикам проказливо- сти и озорству, отчасти от скуки, не открыл случайно в незапертом ящике папиного письменного стола гро- мадную коллекцию карточек, где было представлено именно то, что приказчики называют увенчанием люб- ви, а светские оболтусы – неземною страстью. И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардови- ча, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с кото- рым мама, в подражание модным петербургским про- гулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Чер- ниговской губернии, – разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и стран- ного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой го- лос, как бы актерский, нервно прерывающийся, бес- пощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда прихо- дил Павел Эдуардович. Ах, если бы мы, люди, умуд- ренные опытом, знали о том, как много и даже черес- чур много знают окружающие нас мальчуганы и дев- чонки, о которых мы обыкновенно говорим: – Ну, что стесняться Володи (или Пети, или Кати)?.. Ведь они маленькие. Они ничего не понимают!.. Также не напрасно прошла для Гладышева и исто- рия его старшего брата, который только что вышел из военного училища в один из видных гренадерских полков и, находясь в отпуску до той поры, когда ему можно будет расправить крылья, жил в двух отдель- ных комнатах в своей семье. В то время у них служи- ла горничная Нюша, которую иногда шутя называли синьорита Анита, прелестная черноволосая девушка, которую, если бы переменять на ней костюмы, мож- но было бы по наружности принять и за драматиче- скую актрису, и за принцессу крови, и за политиче- скую деятельницу. Мать Коли явно покровительство- вала тому, что Колин брат полушутя, полусерьезно увлекался этой девушкой. Конечно, у нее был один только святой материнский расчет: если уже сужде- но Бореньке пасть, то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, свое первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице при- ключений, а чистой девушке. Конечно, ею руководи- ло только бескорыстное, безрассудное, истинно ма- теринское чувство. Коля в то время переживал эпо- ху льяносов, пампасов, апачей, следопытов и вождя по имени «Черная Пантера» и, конечно, вниматель- но следил за романом брата и делал свои, иногда че- ресчур верные, иногда фантастические умозаключе- ния. Через шесть месяцев он из-за двери был сви- детелем, вернее, слушателем возмутительной сцены. Генеральша, всегда такая приличная и сдержанная, кричала в своем будуаре на синьориту Аниту, топала ногами и ругалась извозчичьими словами: синьорита была беременна на пятом месяце. Если бы она не плакала, то, вероятно, ей просто дали бы отступного и она ушла бы благополучно, но она была влюблена в молодого паныча, ничего не требовала, а только го- лосила, и потому ее удалили при помощи полиции. В классе пятом-шестом многие из товарищей Коли уже вкусили от древа познания зла. В эту пору у них в корпусе считалось особенным хвастливым мужским шиком называть все сокровенные вещи своими име- нами. Аркаша Шкарин заболел не опасной, но все-та- ки венерической болезнью, и он стал на целых три ме- сяца предметом поклонения всего старшего возраста (тогда еще не было рот). Многие же посещали публич- ные дома, и, право, о своих кутежах они рассказывали гораздо красивее и шире, чем гусары времен Дениса Давыдова. Эти дебоши считались ими последней точ- кой молодечества и взрослости. И вот однажды – не то, что уговорили Гладышева, а, вернее, он сам напросился поехать к Анне Марковне: так слабо он сопротивлялся соблазну. Этот вечер он вспоминал всегда с ужасом, с отвращением и смут- но, точно какой-то пьяный сон. С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отврати- тельно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись ог- ни люстр и канделябров на стенах, где фантастиче- скими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами дви- гались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук. Кто-то из товарищей прошептал одной из этих фантастиче- ских фигур что-то на ухо. Она подбежала к Коле и ска- зала: – Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот говорят, что вы еще невинный… Идем… Я тебя научу всему… Фраза была сказана ласково, но эту фразу стены заведения Анны Марковны слышали уже несколько тысяч раз. Дальше произошло то, что было настоль- ко трудно и больно вспоминать, что на половине вос- поминаний Коля уставал и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь другому. Он только пом- нил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от ко- торой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды. Конечно, все мужчины испытывали эту первона- чальную tristia post coitus, но это великая нравствен- ная боль, очень серьезная по своему значению и глу- бине, весьма быстро проходит, оставаясь, однако, у большинства надолго, иногда на всю жизнь, в виде скуки и неловкости после известных моментов. В ско- ром времени Коля свыкся с нею, осмелел, освоился с женщиной и очень радовался тому, что когда он при- ходил в заведение, то все девушки, а раньше всех Верка, кричат: – Женечка, твой любовник пришел! Приятно было, рассказывая об этом товарищам, пощипывать воображаемый ус. |