Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
III До обеда, который подается в шесть часов вечера, время тянется бесконечно долго и нестерпимо одно- образно. Да и вообще этот дневной промежуток – са- мый тяжелый и самый пустой в жизни дома. Он отда- ленно похож по настроению на те вялые, пустые ча- сы, которые переживаются в большие праздники п ин- ститутах и в других закрытых женских заведениях, ко- гда подруги разъехались, когда много свободы и мно- го безделья и целый день царит светлая, сладкая ску- ка. В одних нижних юбках и в белых сорочках, с голы- ми руками, иногда босиком, женщины бесцельно сло- няются из комнаты в комнату, все немытые, неприче- санные, лениво тычут указательным пальцем в кла- виши старого фортепиано, лениво раскладывают га- данье на картах, лениво перебраниваются и с томи- тельным раздражением ожидают вечера. Любка после завтрака снесла Амуру остатки хле- ба и обрезки ветчины, но собака скоро надоела ей. Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделя- ющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от ко- торых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фона- ри, о городовом с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку… Нюра – маленькая, лупоглазая, синеглазая девуш- ка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на вис- ках. В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напо- минающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со все- ми согласна, первая знает все новости, и если гово- рит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей. Напротив, из пивной, на минуту выскакивает курча- вый, испитой, бельмистый парень, услужающий, и бе- жит в соседний трактир. – Прохор Иванович, а Прохор Иванович, – кричит Нюра, – не хотите ли, подсолнухами угощу? – Заходите к нам в гости, – подхватывает Люба. Нюра фыркает и добавляет сквозь давящий ее смех: – На теплые ноги! Но парадная дверь открывается, в ней показывает- ся грозная и строгая фигура старшей экономки. – Пфуй! Что это за безобразие? – кричит она на- чальственно. – Сколько раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще – пфуй! ч– в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не на Малой Ямской. Девицы возвращаются в дом, забираются на кухню и долго сидят там на табуретах, созерцая сердитую кухарку Прасковью, болтая ногами и молча грызя се- мечки. В комнате у Маленькой Маньки, которую еще назы- вают Манькой Скандалисткой и Манькой Беленькой, собралось целое общество. Сидя на краю кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая девуш- ка, с круглыми бровями, с серыми глазами навыкате, с самым типичным белым, добрым лицом русской про- ститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть». Бли- жайшая подруга Маньки Маленькой, Женя, лежит за их спинами на кровати навзничь, читает растрепан- ную книжку «Ожерелье королевы», сочинение и. Дю- ма, и курит. Во всем заведении она единственная лю- бительница чтения и читает запоем и без разбора. Но, против ожидания, усиленное чтение романов с при- ключениями вовсе не сделало ее сентиментальной и не раскислило ее воображения. Более всего ей нра- вится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башма- ков в знак того, что он не намерен отступить ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнув- ши насквозь графа, извиняется, что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, напол- ненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, – словом, весь этот пряный, в зо- лоте и кружевах, героизм прошедших столетий фран- цузской истории. В обыденной жизни она, наоборот, трезва умом, насмешлива, практична и цинично зла. По отношению к другим девицам заведения она за- нимает такое же место, какое в закрытых учебных за- ведениях принадлежит первому силачу, второгоднику, первой красавице в классе-тиранствующей и обожа- емой. Она – высокая, худая брюнетка, с прекрасными карими, горящими глазами, маленьким гордым ртом, усиками на верхней губе и со смуглым нездоровым румянцем на щеках. Не выпуская изо рта папироски и щурясь от ды- ма, она то и дело переворачивает страницы наму- сленным пальцем. Ноги у нее до колен голые, огром- ные ступни самой вульгарной формы: ниже больших пальцев резко выдаются внаружу острые, некраси- вые, неправильные желваки. Здесь же, положив ногу на ногу, немного согнув- шись с шитьем в руках, сидит Тамара, тихая, уютная, хорошенькая девушка, слегка рыжеватая, с тем тем- ным и блестящим оттенком волос, который бывает у лисы зимою на хребте. Настоящее ее имя Гликерия, или Лукерия по-простонародному. Но уже давнишний обычай домов терпимости – заменять грубые име- на Матрен, Агафий, Сиклитиний звучными, преиму- щественно экзотическими именами. Тамара когда-то была монахиней или, может быть, только послушни- цей в монастыре, и до сих пор в лице ее сохрани- лась бледная опухлость и пугливость, скромное и лу- кавое выражение, которое свойственно молодым мо- нахиням. Она держится в доме особняком, ни с кем не дружит, никого не посвящает в свою прошлую жизнь. Но, должно быть, у нее, кроме монашества, было еще много приключений: что-то таинственное, молчали- вое и преступное есть в ее неторопливом разгово- ре, в уклончивом взгляде ее густо– и темнозолотых глаз из-под длинных опущенных ресниц, в ее мане- рах, усмешках и интонациях скромной, но развратной святоши. Однажды вышел такой случай, что девицы чуть не с благоговейным ужасом услыхали, что Тама- ра умеет бегло говорить по-французски и по-немец- ки. В ней есть какая-то внутренняя сдержанная сила. Несмотря на ее внешнюю кротость и сговорчивость, все в заведении относятся к ней с почтением и осто- рожностью: и хозяйка, и подруги, и обе экономки, и даже швейцар, этот истинный султан дома терпимо- сти, всеобщая гроза и герой. – Прикрыла, – говорит Зоя и поворачивает козырь, лежавший под колодой, рубашкой кверху. – Выхожу с сорока, хожу с туза пик, пожалуйте, Манечка, десяточ- ку. Кончила. Пятьдесят семь, одиннадцать, шестьде- сят восемь. Сколько у тебя? – Тридцать, – говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, – ну да, тебе хорошо, ты все ходы пом- нишь. Сдавай… Ну, так что же дальше, Тамарочка? – обращается она к подруге. – Ты говори, я слушаю. Зоя стасовывает старые, черные, замаслившиеся карты и дает Мане снять, потом сдает, поплевав пред- варительно на пальцы. Тамара в это время рассказывает Мане тихим го- лосом, не отрываясь от шитья. – Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цве- тами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, – окошки маленькие, с решетками, – свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговари- вать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и такая тихая жизнь, и запах такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне… Женя опускает истрепанный роман себе на живот, бросает папиросу через Зоину голову и говорит на- смешливо: – Знаем мы вашу тихую жизнь. Младенцев в нуж- ники выбрасывали. Лукавый-то все около ваших свя- тых мест бродит. – Сорок объявляю. Сорок шесть у меня было! Кон- чила! – возбужденно восклицает Манька Маленькая и плещет ладонями. – Открываю три. Тамара, улыбаясь на слова Жени, отвечает с ед- ва заметной улыбкой, которая почти не растягивает губы, а делает их в концах маленькие, лукавые, дву- смысленные углубления, совсем как у Монны Лизы на портрете Леонардо да Винчи. – Плетут много про монахинь-то мирские… Что же, если и бывал грех… – Не согрешишь – не покаешься, – вставляет се- рьезно Зоя и мочит палец во рту. – Сидишь, вышиваешь, золото в глазах рябит, а от утреннего стояния так вот спину и ломит, и ноги ло- мит. А вечером опять служба. Постучишься к матушке в келию: «Молитвами святых отец наших господи по- милуй нас». А матушка из келий так баском ответит: «Аминь». Женя смотрит на нее несколько времени присталь- но, покачивает головой и говорит многозначительно: – Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на те- бя и удивляюсь. Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках сти- рана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь? Тамара не торопясь перекалывает поудобнее ткань на своем колене булавкой, заглаживает наперстком шов и говорит, не поднимая сощуренных глаз, чуть склонив голову набок: – Надо что-нибудь делать. Скучно так. В карты я не играю и не люблю. Женя продолжает качать головой. – Нет, странная ты девушка, право, странная. От го- стей ты всегда имеешь больше, чем мы все. Дура, чем копить деньги, на что ты их тратишь? Духи покупаешь по семи рублей за склянку. Кому это нужно? Вот те- перь набрала на пятнадцать рублей шелку. Это ведь ты Сеньке своему? – Конечно, Сенечке. – Тоже нашла сокровище. Вор несчастный. Приедет в заведение, точно полководец какой. Как еще он не бьет тебя. Воры, они это любят. И обирает небось? – Больше чем я захочу, я не дам, – кротко отвечает Тамара и перекусывает нитку. – Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой я бы себе такого гостя захороводила, что на содержание бы взял. И лошади свои были бы и бри- льянты. – Что кому нравится, Женечка. Вот и ты тоже хо- рошенькая и милая девушка, и характер у тебя такой независимый и смелый, а вот застряли мы с тобой у Анны Марковны. Женя вспыхивает и отвечает с непритворной горе- чью: – Да! Еще бы! Тебе везет!.. У тебя все самые луч- шие гости. Ты с ними делаешь, что хочешь, а у меня всё – либо старики, либо грудные младенцы. Не везет мне. Одни сопливые, другие желторотые. Вот больше всего я мальчишек не люблю. Придет, гаденыш, тру- сит, торопится, дрожит, а сделал свое дело, не знает, куда глаза девать от стыда. Корчит его от омерзения. Так и дала бы по морде. Прежде чем рубль дать, он его в кармане в кулаке держит, горячий весь рубль-то, даже потный. Молокосос! Ему мать на французскую булку с колбасой дает гривенник, а он на девку сэко- номил. Был у меня на днях один кадетик. Так я нароч- но, назло ему говорю: «На тебе, миленький, на тебе карамелек на дорогу, пойдешь обратно в корпус – по- сосешь». Так он сперва обиделся, а потом взял. Я по- том нарочно подглядела с крыльца: как вышел, огля- нулся, и сейчас карамельку в рот. Поросенок! – Ну, со стариками еще хуже, – говорит нежным го- лосом Манька Маленькая и лукаво заглядывает на Зою, – как ты думаешь, Зоинька? Зоя, которая уже кончила играть и только что хоте- ла зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хо- чется не то сердиться, не то смеяться. У ней есть по- стоянный гость, какой-то высокопоставленный стари- чок с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение. Зое удается, наконец, раззеваться. – Ну вас к чертовой матери, – говорит она сиплым, после зевка, голосом, – будь он проклят, старая ана- фема! – А все-таки хуже всех, – продолжает рассуждать Женя, – хуже твоего директора, Зоинька, хуже моего кадета, хуже всех – ваши любовники. Ну что тут ра- достного: придет пьяный, ломается, издевается, что- то такое хочет из себя изобразить, но только ничего у него не выходит. Скажите, пожалуйста: маль-чи-шеч- ка. Хам хамом, грязный, избитый, вонючий, все тело в шрамах, только одна ему хвала: шелковая рубаш- ка, которую ему Тамарка вышьет. Ругается, сукин сын, по-матерному, драться лезет. Тьфу! Нет, – вдруг вос- кликнула она веселым задорным голосом,кого люб- лю верно и нелицемерно, во веки веков, так это мою Манечку, Маньку Беленькую, Маньку Маленькую, мою Маньку Скандалисточку. И неожиданно, обняв за пле- чи и грудь Маню, она притянула ее к себе, повалила на кровать и стала долго и сильно целовать ее воло- сы, глаза, губы. Манька с трудом вырвалась от нее с растрепанными светлыми, тонкими, пушистыми воло- сами, вся розовая от сопротивления и с опущенными влажными от стыда и смеха глазами. – Оставь, Женечка, оставь. Ну что ты, право… Пу- сти! Маня Маленькая – самая кроткая и тихая девуш- ка во всем заведении. Она добра, уступчива, никогда не может никому отказать в просьбе, и невольно все относятся к ней с большой нежностью. Она краснеет по всякому пустяку и в это время становится особен- но привлекательна, как умеют быть привлекательны очень нежные блондинки с чувствительной кожей. Но достаточно ей выпить три-четыре рюмки ликера-бе- недиктина, который она очень любит, как она стано- вится неузнаваемой и выделывает такие скандалы, что всегда требуется вмешательство экономок, швей- цара, иногда даже полиции. Ей ничего не стоит уда- рить гостя по лицу или бросить ему в глаза стакан, на- полненный вином, опрокинуть лампу, обругать хозяй- ку. Женя относится к ней с каким-то странным, неж- ным покровительством и грубым обожанием. – Барышни, обедать! Обедать, барышни! – кричит, пробегая вдоль коридора, экономка Зося. На бегу она открывает дверь в Манину комнату и кидает торопли- во: – Обедать, обедать, барышни! Идут опять на кухню, все также в нижнем белье, все немывшиеся, в туфлях и босиком. Подают вкус- ный борщ со свиной кожицей и с помидорами, котле- ты и пирожное: трубочки со сливочным кремом. Но ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и непра- вильному сну, а также потому, что большинство де- виц, как институтки в праздник, уже успели днем по- слать в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили се- бе аппетит. Одна только Нина, маленькая, курносая, гнусавая деревенская девушка, всего лишь два меся- ца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им же проданная в публичный дом, ест за четверых. У нее все еще не пропал чрезмерный, запасливый ап- петит простолюдинки. Женя, которая лишь брезгливо поковыряла котлет- ку и съела половину трубочки, говорит ей тоном лице- мерного участия: – Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Ку- шай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправ- ляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, – обра- щается она к подругам, – ведь у нашей Феклуши со- литер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту. Нина сердито сопит и отвечает неожиданным для ее роста басом и в нос: – Никаких у меня нет глистов. Это у вас есть глисты, оттого вы такая худая. И она невозмутимо продолжает есть и после обеда чувствует себя сонной, как удав, громко рыгает, пьет воду, икает и украдкой, если никто не видит, крестит себе рот по старой привычке. Но вот уже в коридорах и комнатах слышится звон- кий голос Зоси: – Одеваться, барышни, одеваться. Нечего рассижи- ваться… На работу… Через несколько минут во всех комнатах заведения пахнет паленым волосом, борно-тимоловым мылом, дешевым одеколоном. Девицы одеваются к вечеру. IV Настали поздние сумерки, а за ними теплая темная ночь, но еще долго, до самой полуночи, тлела густая малиновая заря. Швейцар, заведения Симеон зажег все лампы по стенам залы и люстру, а также красный фонарь над крыльцом. Симеон был сухопарый, суту- ловатый, молчаливый и суровый человек, с прямыми широкими плечами, брюнет, шадровитый, с вылезши- ми от оспы плешинками бровями и усами и с черны- ми, матовыми, наглыми глазами. Днем он бывал сво- боден и спал, а ночью сидел безотлучно в передней под рефлектором, чтобы раздевать и одевать гостей и быть готовым на случай всякого беспорядка. Пришел тапер – высокий, белобрысый деликатный молодой человек с бельмом на правом глазу. Пока не было гостей, он с Исай Саввичем потихоньку разучи- вали «pas d'Espagne» 1 – танец, начинавший входить в то время в моду. За каждый танец, заказанный гостя- ми, они получали тридцать копеек за легкий танец и по полтиннику за кадриль. Но одну половину из этой цены брала себе хозяйка, Анна Марковна, другую же музыканты делили поровну. Таким образом тапер по- лучал только четверть из общего заработка, что, ко- 1 Падеспань (франц.) нечно, было несправедливо, потому что Исай Сав- вич играл самоучкой и отличался деревянным слу- хом. Таперу приходилось постоянно его натаскивать на новые мотивы, поправлять и заглушать его ошибки громкими аккордами. Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерва- тории и шел все время первым учеником, но так как он еврей и к тому же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса. Все они относились к нему очень бе- режно и внимательно, с какой-то участливой, немнож- ко приторной жалостливостью, что весьма вяжется с внутренними закулисными нравами домов терпимо- сти, где под внешней грубостью и щегольством похаб- ными словами живет такая же слащавая, истеричная сентиментальность, как и в женских пансионах и, го- ворят, в каторжных тюрьмах. Все уже были одеты и готовы к приему гостей в до- ме Анны Марковны и томились бездельем и ожидани- ем. Несмотря на то, что большинство женщин испы- тывало к мужчинам, за исключением своих любовни- ков, полное, даже несколько брезгливое равнодушие, в их душах перед каждым вечером все-таки оживали и шевелились смутные надежды: неизвестно, кто их выберет, не случится ли чего-нибудь необыкновенно- го, смешного или увлекательного, не удивит ли гость своей щедростью, не будет ли какого-нибудь чуда, ко- торое перевернет всю жизнь? В этих предчувствиях и надеждах было нечто похожее на те волнения, кото- рые испытывает привычный игрок, пересчитывающий перед отправлением в клуб свои наличные деньги. Кроме того, несмотря на свою бесполость, они все-та- ки не утеряли самого главного, инстинктивного стрем- ления женщин – нравиться. И правда, иногда приходили в дом совсем дико- винные лица и происходили сумбурные, пестрые со- бытия. Являлась вдруг полиция вместе с переодеты- ми сыщиками и арестовывала каких-нибудь прилич- ных на вид, безукоризненных джентльменов и уво- дила их, толкая в шею. Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо всех заведений, сбегавшимися на выручку това- рищу швейцару, – драка, во время которой разбива- лись стекла в окнах и фортепианные деки, когда вы- ламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными голо- вами валились в грязь у подъезда, к звериному, жад- ному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время как ее подруги визжали от страха и прята- лись под кровати. Случалось, приезжал со стаей прихлебателей ка- кой-нибудь артельщик или кассир, давно уже зарвав- шийся в многотысячной растрате, в карточной игре и безобразных кутежах и теперь дошвыривающий, пе- ред самоубийством или скамьей подсудимых, в угар- ном, пьяном, нелепом бреду, последние деньги. То- гда запирались наглухо двери и окна дома, и двое су- ток кряду шла кошмарная, скучная, дикая, с выкри- ками и слезами, с надругательством над женским те- лом, русская оргия, устраивались райские ночи, во время которых уродливо кривлялись под музыку наги- шом пьяные, кривоногие, волосатые, брюхатые муж- чины и женщины с дряблыми, желтыми, обвисшими, жидкими телами, пили и жрали, как свиньи, в кроватях и на полу, среди душной, проспиртованной атмосфе- ры, загаженной человеческим дыханием и испарени- ями нечистой кожи. Изредка появлялся в заведении цирковый ат- лет, производивший в невысоких помещениях стран- но-громоздкое впечатление, вроде лошади, введен- ной в комнату, китаец в синей кофте, белых чулках и с косой, негр из кафешантана в смокинге и клетчатых панталонах, с цветком в петлице и в крахмальном бе- лье, которое, к удивлению девиц, не только не пачка- лось от черной кожи, но казалось еще более ослепи- тельно-блестящим. Эти редкие люди будоражили пресыщенное вооб- ражение проституток, возбуждай их истощенную чув- ственность и профессиональное любопытство, и все они, почти влюбленные, ходили за ними следом, рев- нуя и огрызаясь друг на друга. Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выда- ющимися, как желваки, костистыми, злобными скула- ми, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во всем заведении девице – Катьке. – Пойдем! – скомандовал он коротко и мотнул ре- шительно головой на дверь, Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре, а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах, расска- зала подругам по секрету о том, что фамилия меща- нина – Дядченко и что он прошлой осенью вызвал- ся, за отсутствием палача, совершить казнь над один- надцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра. И – как это ни чудовищно – не было в этот час ни одной девицы во всем заведении, которая не почувствовала бы зависти к толстой Катьке и не испытала бы жуткого, терпкого, головокружительного любопытства. Когда Дядченко через полчаса уходил со своим степенным и суровым видом, все женщины безмолвно, разинув рты, провожали его до выходной двери и потом следили за ним из окон, как он шел по улице. Потом кинулись в комнату одевавшейся Кать- ки и засыпали ее расспросами. Глядели с новым чув- ством, почти с изумлением на ее голые, красные, тол- стые руки, на смятую еще постель, на бумажный ста- рый, засаленный рубль, который Катька показала им, вынув его из чулка. Катька ничего не могла рассказать – «мужчина как мужчина, как все мужчины», – гово- рила она со спокойным недоумением, но когда узна- ла, кто был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама не зная почему. Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как только может представить себе человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются не с че- ловеком, даже не с собакой или лошадью, и даже не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то гряз- ным предметом, в котором является минутная неиз- бежная потребность, но который по миновании надоб- ности становится чуждым, бесполезным и противным. Всего ужаса этой мысли толстая Катька не могла объ- ять своим мозгом откормленной индюшки и потому плакала, – как и ей самой казалось, – беспричинно и бестолково. Бывали и другие происшествия, взбалтывавшие мутную, грязную жизнь этих бедных, больных, глупых, несчастных женщин. Бывали случаи дикой, необуз- данной ревности с пальбой из револьвера и отравле- нием; иногда, очень редко, расцветала на этом наво- зе нежная, пламенная и чистая любовь; иногда жен- щины даже покидали при помощи любимого челове- ка заведение, но почти всегда возвращались обрат- но. Два или три раза случалось, что женщина из пуб- личной» дома вдруг оказывалась беременной, и это всегда бывало, по внешности, смешно и позорно, но в глубине события – трогательно. И как бы то ни было, каждый вечер приносил с со- бою такое раздражающее, напряженное, пряное ожи- дание приключений, что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безволь- ным женщинам пресной и скучной. |