Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
IX – Ну, уж это, господа, свинство! – говорил ворчли- во Ярченко на подъезде заведения Анны Марковны. – Если уж поехали, то по крайности надо было ехать в приличный, а не в какую-то трущобу. Право, господа, пойдемте лучше рядом, к Треппелю, там хоть чисто и светло. – Пожалуйте, пожалуйте, синьор, – настаивал Ли- хонин, отворяя с придворной учтивостью дверь пе- ред приват-доцентом, кланяясь и простирая вперед руку. – Пожалуйте. – Да ведь мерзость… У Треппеля хоть женщины по- красивее. Рамзес, шедший сзади, сухо рассмеялся. – Так, так, так, Гаврила Петрович. Будем продол- жать в том же духе. Осудим голодного воришку, кото- рый украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. – Простите, не понимаю этого сравнения, – сдержанно ответил Ярченко. – Да по мне все равно; идемте. – И тем более, – сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, – тем более что этот дом хранит в се- бе столько исторических преданий. Товарищи! Десят- ки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноп- тикуме. Не так ли, гражданин Симеон? Симеон не любил, когда приходили большими ком- паниями, – это всегда пахло скандалом в недалеком будущем; студентов же он вообще презирал за их мало понятный ему язык, за склонность к легкомыс- ленным шуткам, за безбожие и, главное – за то, что они постоянно бунтуют против начальства и порядка. Недаром же в тот день, когда на Бессарабской площа- ди казаки, мясоторговцы, мучники и рыбники избива- ли студентов, Симеон, едва узнав об этом, вскочил на проезжавшего лихача и, стоя, точно полицеймейстер, в пролетке, помчался на место драки, чтобы принять в ней участие. Уважал он людей солидных, толстых и пожилых, которые приходили в одиночку, по секре- ту, заглядывали опасливо из передней в залу, боясь встретиться со знакомыми, и очень скоро и торопливо уходили, щедро давая на чай. Таких он всегда вели- чал «ваше превосходительство». И потому, снимая легкое серое пальто с Ярченко, он мрачно и многозначительно огрызнулся на шутку Лихонина: – Я здесь не гражданин, а вышибала. – С чем имею честь поздравить, – с вежливым по- клоном ответил Лихонин. В зале было много народу. Оттанцевавшие при- казчики сидели около своих дам, красные и мокрые, быстро обмахиваясь платками; от них крепко пахло старой козлиной шерстью. Мишка-певец и его друг бухгалтер, оба лысые, с мягкими, пушистыми волоса- ми вокруг обнаженных черепов, оба с мутными, пер- ламутровыми, пьяными глазами, сидели друг против друга, облокотившись на мраморный столик, и все по- кушались запеть в унисон такими дрожащими и ска- чущими голосами, как будто бы кто-то часто-часто ко- лотил их сзади по шейным позвонкам: Чу-у-уют пра-а-в-ду, а Эмма Эдуардовна и Зося изо всех сил уговарива- ли их не безобразничать. Ванька-Встанька мирно дре- мал на стуле, свесив вниз голову, положив одну длин- ную ногу на другую и обхватив сцепленными руками острое колено. Девицы сейчас же узнали некоторых из студентов и побежали им навстречу. – Тамарочка, твой муж пришел – Володенька. И мой муж тоже! Мишка! – взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровско- му. – Здравствуй, Мишенька. Что так долго не прихо- дил? Я за тобой соскучилась. Ярченко с чувством неловкости озирался по сторо- нам. – Нам бы как-нибудь… Знаете ли… отдельный ка- бинетик, – деликатно сказал он подошедшей Эмме Эдуардовне. – И дайте, пожалуйста, какого-нибудь красного вина… Ну там еще кофе… Вы сами знаете. Ярченко всегда внушал прислуге и метрдотелям до- верие своей щегольской одеждой и вежливым, но бар- ским обхождением. Эмма Эдуардовна охотно закива- ла головой, точно старая, жирная цирковая лошадь. – Можно, можно… Пройдите, господа, сюда, в го- стиную. Можно, можно… Какого ликеру? У нас только бенедиктин. Так бенедиктину? Можно, можно… И ба- рышням позволите войти? – Если уж это так необходимо? – развел руками со вздохом Ярченко. И тотчас же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и го- лубым фонарем. Они входили, протягивали всем по- очередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Ма- ня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клян- чить: – Студентик, вы такой красивенький… Можно мне спросить апельцынов? – Володенька, купи мне конфет! Хорошо? – А мне шоколаду. – Толстенький! – ластилась одетая жокеем Вера к приват-доценту, карабкаясь к нему на колени, – у ме- ня есть подруга одна, только она больная и не может выходить в залу. Я ей снесу яблок и шоколаду? Поз- воляешь? – Ну уж это выдумки про подругу! А главное, не лезь ты ко мне со своими нежностями. Сиди, как сидят ум- ные дети, вот здесь, рядышком на кресле, вот так. И ручки сложи! – Ах, когда я не могу!.. – извивалась от кокетства Вера, закатывая глаза под верхние веки. – Когда вы такие симпатичные. А Лихонин на это профессиональное попрошай- ничество только важно и добродушно кивал голо- вой, точно Эмма Эдуардовна, и твердил, подражая ее немецкому акценту: – Мощно, мощно, мощно… – Так я скажу, дуся, лакею, чтобы он отнес моей по- друге сладкого и яблок? – приставала Вера. Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении «высадить гостя из денег», – странное по- тому, что они не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, од- нообразной, привычно-праздной жизни было вообще много полуребяческой, полуистерической игры. Симеон принес кофейник, чашки, приземистую бу- тылку бенедиктина, фрукты и конфеты в стеклянных вазах и весело и легко захлопал пивными и винными пробками. – А вы что же не пьете? – обратился Ярченко к ре- портеру Платонову. – Позвольте… Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется? – Так. – Позвольте предложить вам, Сергей Иванович, чашку кофе. Это освежает. Или, может быть, выпьем с вами вот этого сомнительного лафита? – Нет, уж вы разрешите мне отказаться. У меня свой напиток… Симеон, дайте мне… – Коньяку! – поспешно крикнула Нюра. – И с грушей! – так же быстро подхватила Манька Беленькая. – Слушаю, Сергей Иванович, сейчас, – неторопли- во, но почтительно отозвался Симеон и, нагнувшись и крякнув, звонко вырвал пробку из бутылочного горла. – В первый раз слышу, что в Яме подают коньяк! – с удивлением произнес Лихонин. – Сколько я ни спра- шивал, мне всегда отказывали. – Может быть, Сергей Иваныч знает такое петуши- ное слово? – пошутил Рамзес. – Или состоит здесь на каком-нибудь особом почет- ном положении? – колко, с подчеркиванием вставил Борис Собашников. Репортер вяло, не поворачивая головы, покосился на Собашникова, на нижний ряд пуговиц его короткого франтовского кителя, и ответил с растяжкой: – Ничего нет почетного в том, что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие. – Ах, молодчинище! – радостно воскликнул Лихо- нин, которого восхищала в репортере какая-то осо- бенная, ленивая, немногословная и в то же время са- моуверенная небрежность. – Вы и со мной подели- тесь коньяком? – Очень, очень рад, – приветливо ответил Платонов и вдруг поглядел на Лихонина со светлой, почти дет- ской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, ску- ластое лицо. – Вы мне тоже сразу понравились. И ко- гда я увидел вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что вы вовсе не такой шершавый, каким ка- жетесь. – Ну вот и обменялись любезностями, – засмеялся Лихонин. – Но удивительно, что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки ча- стенько бываете у Анны Марковны? – Даже весьма. – Сергей Иваныч у нас самый главный гость! – на- ивно взвизгнула Нюра. – Сергей Иваныч у нас вроде брата! – Дура! – остановила ее Тамара. – Это мне странно, – продолжал Лихонин. – Я тоже завсегдатай. Во всяком случае, можно только позави- довать общей к вам симпатии. – Местный староста! – сказал, скривив сверху вниз губы, Борис Собашников, но сказал настолько впол- голоса, что Платонов, если бы захотел, мог бы при- твориться, что он ничего не расслышал. Этот репор- тер давно уже возбуждал в Борисе какое-то слепое и колючее раздражение. Это еще ничего, что он был не из своего стада. Но Борис, подобно многим студентам (а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), при- вык к тому, что посторонние «штатские» люди, попа- давшие случайно в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в ней несколько зависимо и по- добострастно, льстили учащейся молодежи, удивля- лись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подав- ленной зависти свои студенческие годы. А в Платоно- ве не только не было этого привычного виляния хво- стом перед молодежью, но, наоборот, чувствовалось какое-то рассеянное, спокойное и вежливое равноду- шие. Кроме того, сердило Собашникова – и сердило мел- кой ревнивой досадой – то простое и вместе преду- предительное внимание, которое репортеру оказыва- ли в заведении все, начиная со швейцара и кончая мясистой, молчаливой Катей. Это внимание сказыва- лось в том, как его слушали, в той торжественной бе- режности, с которой Тамара наливала ему рюмку, и в том, как Манька Беленькая заботливо чистила для него грушу, и в удовольствии Зои, поймавшей ловко брошенный ей репортером через стол портсигар, в то время как она напрасно просила папиросу у двух заго- ворившихся соседей, и в том, что ни одна из девиц не выпрашивала у него ни шоколаду, ни фруктов, и в их живой благодарности за его маленькие услуги и уго- щение. «Кот!» – злобно решил было про себя Собаш- ников, но и сам себе не поверил: уж очень был некра- сив и небрежно одет репортер и, кроме того, держал себя с большим достоинством. Платонов опять сделал вид, что не расслышал дер- зости, сказанной студентом. Он только нервно ском- кал в пальцах салфетку и слегка отшвырнул ее от се- бя. И опять его веки дрогнули в сторону Бориса Со- башникова. – Да, я здесь, правда, свой человек, – спокойно про- должал он, медленными кругами двигая рюмку по сто- лу.Представьте себе: я в этом самом доме обедал изо дня в день ровно четыре месяца. – Нет? Серьезно? – удивился и засмеялся Ярченко. – Совсем серьезно. Тут очень недурно кормят, меж- ду прочим. Сытно и вкусно, хотя чересчур жирно. – Но как же это вы?.. – А так, что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды. – Что за странная фантазия! – сказал Ярченко. – И это вы добровольно? Или… Простите, я боюсь пока- заться вам нескромным… может быть, в это время… крайняя нужда?.. – Вовсе нет. Анна Марковна с меня содрала раза в три дороже, чем это стоило бы в студенческой столо- вой. Просто мне хотелось пожить здесь поближе, по- теснее, так сказать, войти интимно в этот мирок. – А-а! Я, кажется, начинаю понимать! – просиял Яр- ченко. – Наш новый друг, – извините за маленькую фа- мильярность, – по-видимому, собирает бытовой мате- риал? И, может быть, через несколько лет мы будем иметь удовольствие прочитать… – Трррагедию из публичного дома! – вставил Гром- ко, по-актерски, Борис Собашников. В то время, когда репортер отвечал Ярченку, Тама- ра тихо встала со своего места, обошла стол и, на- гнувшись над Собашниковым, сказала ему шепотом на ухо: – Миленький, хорошенький, вы бы лучше этого гос- подина не трогали. Ей-богу, для вас же будет лучше. – Чтой-та? – высокомерно взглянул на нее сту- дент, поправляя двумя расставленными пальцами пенсне. – Он твой любовник? Кот? – Клянусь вам чем хотите, он ни разу в жизни ни с одной из нас не оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте. – Ну да! Ну конечно! – возразил Собашников, пре- зрительно кривляясь. – У него такая прекрасная за- щита, как весь публичный дом. И, должно быть, все вышибалы с Ямской – его близкие друзья и приятели. – Нет, не то, – возразила ласковым шепотом Тама- ра. – А то, что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья. – Пошла вон, сволочь! – крикнул Собашников, за- махиваясь на нее локтем. – Иду, миленький, – кротко ответила Тамара и ото- шла от него своей легкой походкой. Все на мгновение обернулись к студенту. – Не буянь, барбарис! – погрозил ему пальцем Ли- хонин. – Ну, ну, говорите, – попросил он репортера, – все это так интересно, что вы рассказываете. – Нет, я ничего не собираю, – продолжал спокой- но и серьезно репортер. – А материал здесь действи- тельно огромный, прямо подавляющий, страшный… И страшны вовсе не громкие фразы о торговле жен- ским мясом, о белых рабынях, о проституции, как о разъедающей язве больших городов, и так далее и так далее… старая, всем надоевшая шарманка! Нет, ужасны будничные, привычные мелочи, эти деловые, дневные, коммерческие расчеты, эта тысячелетняя наука любовного обхождения, этот прозаический оби- ход, устоявшийся веками. В этих незаметных пустяках совершенно растворяются такие чувства, как обида, унижение, стыд. Остается сухая профессия, контракт, договор, почти что честная торговлишка, ни хуже, ни лучше какой-нибудь бакалейной торговли. Понимаете ли, господа, в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса! Мещанские будни – и только. Да еще привкус закрытого учебного заведения с его наивностью, гру- бостью, сентиментальностью и подражательностью. – Это верно, – подтвердил Лихонин, а репортер про- должал, глядя задумчиво в свою рюмку: – Читаем мы в публицистике, в передовых статьях разные вопли суетливых душ. И женщины-врачи тоже стараются по этой части и стараются довольно про- тивно. «Ах, регламентация! Ах, аболиционизм! Ах, жи- вой товар! Крепостное положение! Хозяйки, эти жад- ные гетеры! Эти гнусные выродки человечества, сосу- щие кровь проституток!.. „ Но ведь криком никого не испугаешь и не проймешь. Знаете, есть поговорочка: визгу много, а шерсти мало. Страшнее всяких страш- ных слов, в сто раз страшнее, какой-нибудь этакий маленький прозаический штришок, который вас вдруг точно по лбу ошарашит. Возьмите хотя бы здешне- го швейцара Симеона. Уж, кажется, по-вашему, ни- же некуда спуститься: вышибала в публичном доме, зверь, почти наверно – убийца, обирает проституток, делает им „черный глаз“, по здешнему выражению, то есть просто-напросто бьет. А знаете ли, на чем мы с ним сошлись и подружились? На пышных подробно- стях архиерейского служения, на каноне честного Ан- дрея, пастыря Критского, на творениях отца пребла- женного Иоанна Дамаскина. Религиозен необычайно! Заведу его, бывало, и он со слезами на глазах поет мне: «Приидите, последнее целование дадимте, бра- тие, усопшему…“ Из чина погребения мирских чело- век. Нет, вы подумайте: ведь только в одной русской душе могут ужиться такие противоречия! – Да. Такой помолится-помолится, потом зарежет, а потом умоет руки и поставит свечу перед образом, – сказал Рамзес. – Именно. Я ничего не знаю более жуткого, чем это соединение вполне искренней набожности с природ- ным тяготением к преступлению. Признаться ли вам? Я, когда разговариваю один на один с Симеоном, – а говорим мы с ним подолгу и неторопливо так, часа- ми, – я испытываю минутами настоящий страх. Суе- верный страх! Точно вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловон- ным колодцем, и едва-едва различаю, как там, на дне, копошатся гады. А ведь он по-настоящему набожен и, я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет ве- ликим постником и молитвенником, и, черт его знает, каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий религиозный экстаз с богохульством, с ко- щунством, с какой-нибудь отвратительной страстью, с садизмом или еще с чем-нибудь вроде этого? – Однако вы не щадите объекта ваших наблюде- ний,сказал Ярченко и осторожно показал глазами на девиц. – Э, все равно. У нас с ним теперь прохладные от- ношения. – Почему так? – спросил Володя Павлов, поймав- ший конец разговора. – Да так… не стоит и рассказывать… – уклончиво улыбнулся репортер. – Пустяк… Давайте-ка сюда ва- шу рюмку, господин Ярченко. Но торопливая Нюра, у которой ничто не могло удержаться во рту, вдруг выпалила скороговоркой: – Потому что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел один старик… И остался на ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка заплакала и убежала. – Брось, Нюра, скучно, – сказал, сморщившись, Платонов. – Одепне! (отстань) – строго приказала на жаргоне домов терпимости Тамара. Но разбежавшуюся Нюру невозможно было остано- вить. – А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожало- вался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка кри- чит… – Зоя, зажми ей рот! – сказал Платонов. – Так сейчас вскочил и… ап!.. – И Нюрин поток мгно- венно прервался, заткнутый ладонью Зои. Все засмеялись, только Борис Собашников под шу- мок пробормотал с презрительным видом: – Oh, chevalier sans peur et sans reproche! 3 Он уже был довольно сильно пьян, стоял, присло- нившись к стене, в вызывающей позе, с заложенными в карманы брюк руками, и нервно жевал папиросу. – Это какая же Нинка? – спросил с любопытством Рамзес. – Она здесь? – Нет, ее нету. Такая маленькая, курносая девчон- ка. Наивная и очень сердитая. – Репортер вдруг вне- запно и искренно расхохотался. – Извините… это я так… своим мыслям, – объяснил он сквозь смех. – Я сейчас очень живо вспомнил этого старика, как он в испуге бежал по коридору, захватив верхнюю одежду и башмаки… Такой почтенный старец, с наружностью апостола, я даже знаю, где он служит. Да и вы все его знаете. Но всего курьезнее было, когда он, наконец, в зале почувствовал себя в безопасности. Понимаете: сидит на стуле, надевает панталоны, никак не попа- дет ногой, куда следует, и орет на весь дом: «Безобра- зие! Гнусный притон! Я вас выведу на чистую воду!.. Завтра же в двадцать четыре часа!.. « Знаете ли, это соединение жалкой беспомощности с грозными кри- ками было так уморительно, что даже мрачный Симе- он рассмеялся… Ну вот, кстати о Симеоне… Я гово- 3 О, рыцарь без страха и упрека! (франц.) рю, что жизнь поражает, ставит в тупик своей дико- винной путаницей и неразберихой. Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно такого Симеона ни за что не придумаешь. Так разнообразна и пестра жизнь! Или еще возьмите здешнюю хозяй- ку Анну Марковну. Эта кровопийца, гиена, мегера и так далее… – самая нежная мать, какую только мож- но себе представить. У нее одна дочь… – Берта, она теперь в пятом классе гимназии. Если бы вы видели, сколько осторожного внимания, сколько нежной забо- ты затрачивает Анна Марковна, чтобы дочь не узнала как-нибудь случайно о ее профессии. И всё– для Бер- точки, всё – ради Берточки. И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за свой лексикон бандер- ши и бывшей проститутки, глядит ей в глаза, держит себя рабски, как старая прислуга, как глупая, предан- ная нянька, как старый, верный, опаршивевший пу- дель. Ей уж давно пора уйти на покой, потому что и деньги есть, и занятие ее здесь тяжелое и хлопотное, и годы ее уже почтенные. Так ведь нет: надо еще лиш- нюю тысячу, а там и еще и еще – всё для Берточки. А у Берточки лошади, у Берточки англичанка, Берточку каждый год возят за границу, у Берточки на сорок ты- сяч брильянтов – черт их знает, чьи они, эти брильян- ты? И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, – так вот, чтобы эта заусеница прошла, – вообразите на секунду возможность тако- го положения вещей! – Анна Марковна, не сморгнув, продаст на растление наших сестер и дочерей, зара- зит нас всех и наших сыновей сифилисом. Что? Вы скажете – чудовище? А я скажу, что ею движет та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами. – Легче на поворотах! – заметил сквозь зубы Борис Собашников. – Простите: я не сравнивал людей, а только обоб- щал первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-живот- ных. Но вижу, что затеял скучную материю. Лучше бросим. – Нет, вы договорите, – возразил Лихонин. – Я чув- ствую, что у вас была цельная мысль. – И очень простая. Давеча профессор спросил ме- ня, не наблюдаю ли я здешней жизни с какими-нибудь писательскими целями. И я хотел только сказать, что я умею видеть, но именно не умею наблюдать. Вот я привел вам в пример Симеона и бандершу. Я не знаю сам, почему, но я чувствую, что в них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но ни рассказывать ее, ни показать ее я не умею, – мне не дано этого. Здесь нужно великое уменье взять ка- кую-нибудь мелочишку, ничтожный, бросовый штри- шок, и получится страшная правда, от которой чита- тель в испуге забудет закрыть рот. Люди ищут ужасно- го в словах, в криках, в жестах. Ну вот, например, чи- таю я описание какого-нибудь погрома, или избиения в тюрьме, или усмирения. Конечно, описываются го- родовые, эти слуги произвола, эти опричники совре- менности, шагающие по колено в крови, или как там еще пишут в этих случаях? Конечно, возмутительно, и больно, и противно, но все это – умом, а не сердцем. Но вот я иду утром по Лебяжьей улице, вижу – собра- лась толпа, в середине девочка пяти лет, – оказыва- ется, отстала от матери и заблудилась, или, быть мо- жет, мать ее бросила. А перед девочкой на корточках городовой. Расспрашивает, как ее зовут, да откуда, да как зовут папу, да как зовут маму. Вспотел, бедный, от усилия, шапка на затылке, огромное усатое лицо та- кое доброе, и жалкое, и беспомощное, а голос ласко- вый-преласковый. Наконец, что вы думаете? Так как девчонка вся переволновалась, и уже осипла от слез, и всех дичится – он, этот самый «имеющийся посто- вой городовой», вытягивает вперед два своих черных, заскорузлых пальца, указательный и мизинец, и начи- нает делать девочке козу! «Ро-о-гами забоду, ногами затопу!..» И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой бу- дет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и пре- ступление которого для него совсем неизвестно, то – вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскли- во. Не умом, а сердцем. Такая чертовская путаница эта жизнь. Выпьем, Лихонин, коньяку? – Хотите на ты? – предложил вдруг Лихонин. – Хорошо. Только без поцелуйчиков, правда? Будь здоров, мой милый… Или вот еще пример. Читаю я, как один французский классик описывает мысли и ощущения человека, приговоренного к смертной каз- ни. Громко, сильно, блестяще описывает, а я читаю и… ну, никакого впечатления: ни волнения, ни возму- щения – одна скука. Но вот на днях попадается мне короткая хроникерская заметка о том, как где-то во Франции казнили убийцу. Прокурор, который присут- ствовал при последнем туалете преступника, видит, что тот надевает башмаки на босу ногу, и – болван! – напоминает: «А чулки-то?» А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу! Сразу раскрылся передо мною весь ужас и вся глу- пость насильственной смерти… Или вот еще о смер- ти. Умер один мой приятель, пехотный капитан, – пья- ница, бродяга и душевнейший человек в мире. Мы его звали почему-то электрическим капитаном. Я был по- близости, и мне пришлось одевать его для последне- го парада. Я взял его мундир и стал надевать к нему эполеты. Там, знаете, в ушко эполетных пуговиц про- девается шнурок, а потом два конца этого шнурка про- совываются сквозь две дырочки под воротником и из- нутри, с подкладки, завязываются. И вот проделал я всю эту процедуру, завязываю шнурок петелькой, и, знаете, все у меня никак не выходит петля: то черес- чур некрепко связана, то один конец слишком короток. Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит самая удивительная простая мысль, что го- раздо проще и скорее завязать узлом – ведь все рав- но никто развязывать не будет. И сразу я всем своим существом почувствовал смерть. До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти, а подумал об уз- ле – и всего меня пронизало и точно пригнуло к зем- ле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощуще- ний, о гибели всего видимого мира… И таких малень- ких, но поразительных мелочей я мог бы привести сот- ню… Хотя бы о том, что такое люди испытывали на войне… Но я хочу свести свою мысль к одному. Все мы проходим мимо этих характерных мелочей равно- душно, как слепые, точно не видя, что они валяются у нас под ногами. А придет художник, и разглядит, и подберет. И вдруг так умело повернет на солнце кро- шечный кусочек жизни, что все мы ахнем. «Ах, боже мой! Да ведь это я сам – сам! лично видел. Только мне просто не пришло ь голову обратить на это присталь- ного внимания». Но наши русские художники слова – самые совестливые и самые искренние во всем мире художники – почему-то до сих пор обходили проститу- цию и публичный дом. Почему? Право, мне трудно от- ветить на это. Может быть, по брезгливости, по мало- душию, из-за боязни прослыть порнографическим пи- сателем, наконец просто из страха, что наша кумов- ская критика отожествит художественную работу пи- сателя с его личной жизнью и пойдет копаться в его грязном белье. Или, может быть, у них не хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть с головой в эту жизнь и подсмотреть ее близ- ко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости. Ах, какая бы это получилась громадная, потрясающая и правдивая книга. – Пишут же! – нехотя заметил Рамзес. – Пишут, – в тон ему скучно повторил Платонов. – Но все это или ложь, или театральные эффекты для детей младшего возраста, или хитрая символика, по- нятная лишь для мудрецов будущего. А самой жиз- ни никто еще не трогал. Один большой писатель – человек с хрустально чистой душой и замечатель- ным изобразительным талантом – подошел однажды к этой теме, и вот все, что может схватить глаз внеш- него, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале. Но лгать и пугать людей он не решился. Он только поглядел на жесткие, как у собаки, волосы швейцара и подумал: «А ведь и у него, наверно, была мать». Скользнул своим умным, точным взглядом по лицам проституток и запечатлел их. Но того, чего он не знал, он не посмел написать. Замечательно, что этот же пи- сатель, обаятельный своей честностью и правдиво- стью, приглядывался не однажды и к мужику. Но он почувствовал, что и язык, и склад мысли, и душа на- рода для него темны и непонятны… И он с удиви- тельным тактом, скромно обошел душу народа сторо- ной, а весь запас своих прекрасных наблюдений пре- ломил сквозь глаза городских людей. Я нарочно об этом упомянул. У нас, видите ли, пишут о сыщиках, об адвокатах, об акцизных надзирателях, о педагогах, о прокурорах, о полиции, об офицерах, о сладостраст- ных дамах, об инженерах, о баритонах, – и пишут, ей- богу, совсем хорошо – умно, тонко и талантливо. Но ведь все эти люди – сор, и жизнь их не жизнь, а ка- кой-то надуманный, призрачный, ненужный бред ми- ровой культуры. Но вот есть две странных действи- тельности – древних, как само человечество: прости- тутка и мужик. И мы о них ничего не знаем, кроме ка- ких-то сусальных, пряничных, ёрнических изображе- ний в литературе. Я вас спрашиваю: что русская лите- ратура выжала из всего кошмара проституции? Одну Сонечку Мармеладову. Что она дала о мужике, кроме паскудных, фальшивых народнических пасторалей? Одно, всего лишь одно, но зато, правда, величайшее в мире произведение, – потрясающую трагедию, от правдивости которой захватывает дух и волосы ста- новятся дыбом. Вы знаете, о чем я говорю… – «Коготок увяз…» – тихо подсказал Лихонин. – Да, – ответил репортер и с благодарностью, лас- ково поглядел на студента. – Ну, что касается Сонеч- ки, то ведь это абстрактный тип, – заметил уверенно Ярченко. – Так сказать, психологическая схема… Платонов, который до сих пор говорил точно нехо- тя, с развальцей, вдруг загорячился: – Сто раз слышал это суждение, сто раз! И вовсе это неправда. Под грубой и похабной профессией, под матерными словами, под пьяным, безобразным видом – и все-таки жива Сонечка Мармеладова! Судь- ба русской проститутки – о, какой это трагический, жалкий, кровавый, смешной и глупый путь! Здесь все совместилось: русский бог, русская широта и беспеч- ность, русское отчаяние в падении, русская некуль- турность, русская наивность, русское терпение, рус- ское бесстыдство. Ведь все они, которых вы берете в спальни, – поглядите, поглядите на них хорошенько, – ведь все они – дети, ведь им всем по одиннадцати лет. Судьба толкнула их на проституцию, и с тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни, не развиваясь, не обогащаясь опытом, наив- ные, доверчивые, капризные, не знающие, что скажут и что сделают через полчаса – совсем как дети. Эту светлую и смешную детскость я видел у самых опу- стившихся, самых старых девок, заезженных и иска- леченных, как извозчичьи клячи. И не умирает в них никогда эта бессильная жалость, это бесполезное со- чувствие к человеческому страданию… Например… Платонов обвел всех сидящих медленным взором и, вдруг махнувши рукой, сказал усталым голосом: – А впрочем… к черту! Я сегодня наговорился лет на десять… И все это ни к чему. – Но, в самом деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать все это описать самому? – спро- сил Ярченко. – У вас так живо сосредоточено внима- ние на этом вопросе. – Пробовал! – с невеселой усмешкой ответил Пла- тонов. – Но ничего не выходит. Начну писать и сей- час же заплутаюсь в разных «что», «который», «был». Эпитеты выходят пошлыми. Слова простывают на бу- маге. Какая-то жвачка. Знаете ли, здесь однажды про- ездом был Терехов… Тот… известный… Я пришел к нему и стал рассказывать ему многое-многое о здеш- ней жизни, чего я вам не говорю из боязни наскучить. Я просил его воспользоваться моим материалом. Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу, что нет почти ни одного человека из встре- чаемых мною в жизни, который не совал бы мне тем для романов и повестей или не учил бы меня, о чем надо писать. Тот материал, что вы мне сейчас сооб- щили, прямо необъятен по своему смыслу и весу. Но что я с ним поделаю? Чтобы написать такую колос- сальную книгу, о какой вы думаете, мало чужих слов, хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений, сде- ланных с записной книжечкой и карандашиком. На- до самому вжиться в эту жизнь, не мудрствуя лукаво, без всяких задних писательских мыслей. Тогда выйдет страшная книга». Слова его меня обескуражили и в то же время окрылили. С этих пор я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениальный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов. И все мы скажем: «Да ведь это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что это так ужасно!» В этого грядущего художника я верю всем сердцем. – Аминь! – сказал серьезно Лихонин. – Вы- пьем за него. – А, ей-богу, – вдруг отозвалась Манька Малень- кая. – Хотя бы кто-нибудь написал по правде, как жи- вем мы здесь, б… разнесчастные… В дверь постучали, и тотчас же вошла Женя в сво- ем блестящем оранжевом платье. |