Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
VII Зал понемногу наполнялся. Пришел давно знако- мый всей Яме Ванька-Встанька – высокий, худой, красноносый седой старик, в форме лесного кондук- тора, в высоких сапогах, с деревянным аршином, все- гда торчащим из бокового кармана. Целые дни и вече- ра проводил он завсегдатаем в бильярдной при трак- тире, вечно вполпьяна, рассыпая свои шуточки, риф- мы и приговорочки, фамильярничая со швейцаром, с экономками и девушками. В домах к нему относились все – от хозяйки до горничных – с небрежной, немно- го презрительной, но без злобы, насмешечкой. Ино- гда он бывал и не без пользы: передавал записочки от девиц их любовникам, мог сбегать на рынок или в ап- теку. Нередко благодаря своему развязно привешен- ному языку и давно угасшему самолюбию втирался в чужую компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при этом взаймы, он не уносил на сторону, а тут же тратил на женщин разве-разве оставлял себе мелочь на папиросы. И его добродушно, по привычке, терпели. – Вот и Ванька-Встанька пришел, – доложила Нюра, когда он, уже успев поздороваться дружески за ручку со швейцаром Симеоном, остановился в дверях залы, длинный, в форменной фуражке, лихо сбитой набекрень. – Ну-ка, Ванька-Встанька, валяй! – Имею честь представиться, – тотчас же закрив- лялся Ванька-Встанька, по-военному прикладывая руку к козырьку, – тайный почетный посетитель мест- ных благоугодных заведений, князь Бутылкин, граф Наливкин, барон Тпрутинкевич-Фьютинковский. Гос- подину Бетховену! Господину Шопену! – поздоровал- ся он с музыкантами. – Сыграйте мне что-нибудь из оперы «Храбрый и славный генерал Анисимов, или Суматоха в колидоре». Политической экономочке Зо- се мое почтение. А-га! Только на пасху целуетесь? Запишем-с. У-ти, моя Тамалочка, мусисюпинькая ти моя! Так, с шутками и со щипками, он обошел всех де- виц и, наконец, уселся рядом с толстой Катей, которая положила ему на ногу свою толстую ногу, оперлась о свое колено локтем, а на ладонь положила подборо- док и равнодушно и пристально стала смотреть, как землемер крутил себе папиросу. – И как тебе не надоест, Ванька-Встанька? Всегда ты вертишь свою козью ногу. Ванька-Встанька сейчас же задвигал бровями и ко- жей черепа и заговорил стихами: Папироска, друг мой тайный, Как тебя мне не любить? Не по прихоти случайной Стали все тебя курить. – Ванька-Встанька, а ведь ты скоро подохнешь, – сказала равнодушно Катька. – И очень просто. – Ванька-Встанька, скажи еще что-нибудь посмеш- нее стихами, – просила Верка. И он сейчас же, послушно, встав в смешную позу, начал декламировать: Много звезд на небе ясном, Но их счесть никак нельзя, Ветер шепчет, будто можно, А совсем никак нельзя. Расцветают лопухи, Поют птицы петухи. Балагуря таким образом, Ванька-Встанька проси- живал в залах заведения целые вечера и ночи. И по какому-то странному душевному сочувствию девицы считали его почти своим; иногда оказывали ему ма- ленькие временные услуги и даже покупали ему на свой счет пиво и водку. Через некоторое время после Ваньки-Встаньки ввалилась большая компания парикмахеров, которые в этот день были свободны от работ. Они были шум- ны, веселы, но даже и здесь, в публичном доме, не прекращали своих мелочных счетов и разговоров об открытых и закрытых бенефисах, о хозяевах, о же- нах хозяев. Все это были люди в достаточной степени развращенные, лгуны, с большими надеждами на бу- дущее, вроде, например, поступления на содержание к какой-нибудь графине. Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и по- тому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно. Но у Ан- ны Марковны они сейчас же заказали себе кадриль и плясали ее, особенно пятую фигуру, где кавалеры выделывают соло, совершенно как настоящие пари- жане, даже заложив большие пальцы в проймы жиле- тов. Но остаться с девицами они не захотели, а обе- щали прийти потом, когда закончат всю ревизию пуб- личных домов. И еще приходили и уходили какие-то чиновники, курчавые молодые люди в лакированных сапогах, несколько студентов, несколько офицеров, которые страшно боялись уронить свое достоинство в глазах владетельницы и гостей публичного дома. Понемно- гу в зале создалась такая шумная, чадная обстанов- ка, что никто уже там не чувствовал неловкости. При- шел постоянный гость, любовник Соньки Руль, кото- рый приходил почти ежедневно и целыми часами си- дел около своей возлюбленной, глядел на нее том- ными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что гре- шит против субботы, что ест трефное мясо и что от- билась от семьи и великой еврейской церкви. По обыкновению, – а это часто случалось, – эко- номка Зося подходила к нему под шумок и говорило кривя губы: – Ну, что вы так сидите, господин? Зад себе греете? Шли бы заниматься с девочкой. Оба они, еврей и еврейка, были родом из Гомеля и, должно быть, были созданы самим богом для неж- ной, страстной, взаимной любви, но многие обстоя- тельства, как, например, погром, происшедший в их городе, обеднение, полная растерянность, испуг, на время разлучили их. Однако любовь была настоль- ко велика, что аптекарский ученик Нейман с большим трудом, усилиями я унижениями сумел найти себе ме- сто ученика в одной из местных аптек и разыскал лю- бимую девушку. Он был настоящим правоверным, по- чти фанатическим евреем. Он знал, что Сонька бы- ла продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью, знал много унизительных, безобразных по- дробностей о том, как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем не менее любовь была выше всего. И каждый вечер он появлялся в зале Анны Марковны. Если ему удава- лось с громадным лишением вырезать из своего ни- щенского дохода какой-нибудь случайный рубль, он брал Соньку в ее комнату, но это вовсе не бывало ра- достью ни для него, ни для нее: после мгновенного счастья – физического обладания друг другом – они плакали, укоряли друг друга, ссорились с характерны- ми еврейскими театральными жестами, и всегда по- сле этих визитов Сонька Руль возвращалась в залу с набрякшими, покрасневшими веками глаз. Но чаще всего у него не было денег, и он просижи- вал около своей любовницы целыми вечерами, тер- пеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку случай- но брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных, еврейских глазах все- гда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое выражение. Приехала большая компания немцев, служащих в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешков- ского, приехали двое очень известных на Ямках моло- дых людей, – оба лысые, с редкими, мягкими, нежны- ми волосами вокруг лысин – Колька-бухгалтер и Миш- ка-певец, так называли в домах их обоих. Их так же, как Карла Карловича из оптического магазина и Во- лодьку из рыбного, встречали очень радушно, с вос- торгами, криками и поцелуями, льстя их самолюбию. Шустрая Нюрка выскакивала в переднюю и, осведо- мившись, кто пришел, докладывала возбужденно, по своему обыкновению: – Женька, твой муж пришел! или: – Манька Маленькая, твой любовник пришел! И Мишка-певец, который вовсе не был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как во- шел, запел вибрирующим, пресекающимся, козлиным голосом: Чу-у-уют пра-а-а-а-авду! Ты ж заря-я-я-я… что он проделывал в каждое свое посещение Анны Марковны. Почти беспрерывно играли кадриль, вальс, польку и танцевали. Приехал и Сенька – любовник Тамары – но, против обыкновения, он не важничал, «не разо- рялся», не заказывал Исай Саввичу траурного марша и не угощал шоколадом девиц… Почему-то он был су- мрачен, хромал на правую ногу и старался как мож- но меньше обращать на себя внимание: должно быть, его профессиональные дела находились в это время в плохом обороте. Он одним движением головы, на ходу, вызвал Тамару из зала и исчез с ней в ее комна- те. Приехал также и актер Эгмонт-Лаврецкий, бритый, высокий, похожий на придворного лакея своим вуль- гарным и нагло-презрительным лицом. Приказчики из гастрономического магазина танце- вали со всем усердием молодости и со всей чин- ностью, которую рекомендует самоучитель хороших нравов Германа Гоппе. В этом смысле и девицы от- вечали их намерениям. У тех и у других считалось особенно приличным и светским танцевать как мож- но неподвижнее, держа руки опущенными вниз и го- ловы поднятыми вверх и склоненными, с некоторым гордым и в то же время утомленным и расслабленным видом. В антрактах, между фигурами, нужно было со скучающим и небрежным видом обмахиваться плат- ками… Словом, все они делали вид, будто принадле- жат к самому изысканному обществу, и если танцуют, то делают это, только снисходя до маленькой това- рищеской услуги. Но все-таки танцевали так усердно, что с приказчиков Керешковского пот катился ручья- ми. Случилось уже два-три скандала в разных домах. Какой-то человек, весь окровавленный, у которого ли- цо, при бледном свете лунного серпа, казалось от кро- ви черным, бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая внимания на свои раны, искал шапку, поте- рянную в драке. На Малой Ямской подрались штаб- ные писаря с матросской командой. Усталые таперы и музыканты играли как в бреду, сквозь сон, по меха- нической привычке. Это было на исходе ночи. Совер- шенно неожиданно в заведение Анны Марковны во- шло семеро студентов, приват-доцент и местный ре- портер. VIII Все они, кроме репортера, провели целый день, с самого утра, вместе, справляя маевку со знакомыми барышнями. Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины пооче- редно – в быстрой теплой воде, пили домашнюю за- пеканку, пели звучные малороссийские песни и вер- нулись в город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок, играя отражениями звезд, серебря- ными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов. И когда вышли на берег, то у каждого горели ладони от весел, приятно ныли мускулы рук и ног, и во всем теле была блажен- ная бодрая усталость. Потом они проводили барышень по домам и у ка- литок и подъездов прощались с ними долго и сердеч- но со смехом и такими размашистыми рукопожатия- ми, как будто бы действовали рычагом насоса. Весь день прошел весело и шумно, даже немно- го крикливо и чуть-чуть утомительно, но по-юношески целомудренно, не пьяно и, что особенно редко слу- чается, без малейшей тени взаимных обид или рев- ности, или невысказанных огорчений. Конечно, тако- му благодушному настроению помогало солнце, све- жий речной ветерок, сладкие дыхания трав и воды, радостное ощущение крепости и ловкости собствен- ного тела при купании и гребле и сдерживающее вли- яние умных, ласковых, чистых и красивых девушек из знакомых семейств. Но, почти помимо их сознания, их чувственность – не воображение, а простая, здоровая, инстинктивная чувственность молодых игривых самцов – зажигалась от Нечаянных встреч их рук с женскими руками и от то- варищеских услужливых объятий, когда приходилось помогать барышням входить в лодку или выскакивать на берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогре- тых солнцем, от женских кокетливо-испуганных кри- ков на реке, от зрелища женских фигур, небрежно по- лулежащих с наивной нескромностью в зеленой тра- ве, вокруг самовара, от всех этих невинных вольно- стей, которые так обычны и неизбежны на пикниках, загородных прогулках и речных катаниях, когда в че- ловеке, в бесконечной глубине его души, тайно про- буждается от беспечного соприкосновения с землей, травами, водой и солнцем древний, прекрасный, сво- бодный, но обезображенный и напуганный людьми зверь. И потому в два часа ночи, едва только закрылся уютный студенческий ресторан «Воробьи» и все вось- меро, возбужденные алкоголем и обильной пищей, вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх, на улицу, в сладостную, тревожную темноту ночи, с ее манящими огнями на небе и на земле, с ее теплым, хмельным воздухом, от которого жадно расширяются ноздри, с ее ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого из них пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний. Ве- село и гордо было ощущать после отдыха новую, све- жую силу во всех мышцах, глубокое дыхание легких, красную упругую кровь в жилах, гибкую послушность всех членов. И – без слов, без мыслей, без сознания – влекло в эту ночь бежать без одежд по сонному лесу, обнюхивать торопливо следы чьих-то ног в росистой траве, громким кличем призывать к себе самку. Но расстаться было теперь очень трудно. Целый день, проведенный вместе, сбил всех в привычное, цепкое стадо. Казалось, что если хоть один уйдет из компании, то нарушится какое-то наладившееся рав- новесие, которое потом невозможно будет восстано- вить. И потому они медлили и топтались на тротуаре, около выхода из трактирного подземелья, мешая дви- жению редких прохожих. Обсуждали лицемерно, ку- да бы еще поехать, чтоб доконать ночь. В сад Тиволи оказывалось очень далеко, да к тому же еще за вход- ные билеты платить, и цены в буфете возмутитель- ные, и программа давно окончилась. Володя Павлов предлагал ехать к нему: у него есть дома дюжина пива и немного коньяку. Но всем показалось скучным идти среди ночи на семейную квартиру, входить на цыпоч- ках по лестнице и говорить все время шепотом. – Вот что, брательники… Поедемте-ка лучше к де- вочкам, это будет вернее, – сказал решительно ста- рый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он был анар- хист-теоретик, а по призванию – страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, – игрок с очень широ- ким, фатальным размахом. Только накануне он выиг- рал в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему руки. – А что ж? И верно, – поддержал кто-то. – Айда, товарищи?! – Стоит ли? Ведь это на всю ночь заводиловка… – с фальшивым благоразумием и неискренней устало- стью отозвался другой. А третий сказал сквозь притворный зевок: – Поедемте лучше, господа, по домам… а-а-а… спатиньки… Довольно на сегодня. – Во сне шубы не сошьешь, – презрительно заме- тил Лихонин. – Герр профессор, вы едете? Но приват-доцент Ярченко уперся и казался по-на- стоящему рассерженным, хотя, быть может, он и сам не знал, что пряталось у него в каком-нибудь темном закоулке души – Оставь меня в покое, Лихонин. По-моему, госпо- да, это прямое и явное свинство – то, что вы собира- етесь сделать. Кажется, так чудесно, мило и просто провели время,так нет, вам непременно надо, как пья- ным скотам, полезть в помойную яму. Не поеду я. – Однако, если мне не изменяет память, – со спо- койной язвительностью сказал Лихонин, – припоми- наю, что не далее как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все такое прочее?.. Лихонин говорил правду. В свои студенческие годы и позднее, будучи оставленным при университете, Яр- ченко вел самую шалую и легкомысленную жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и других увеселитель- ных местах хорошо знали его маленькую, толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся, как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили его торопливый, захлебываю- щийся говор и визгливый смех. Товарищи никогда не могли постигнуть, где он на- ходил время для занятий наукой, но тем не менее все экзамены и очередные работы он сдавал отлич- но и с первого курса был на виду у профессоров. Те- перь Ярченко начинал понемногу отходить от преж- них товарищей и собутыльников. У него только что завелись необходимые связи с профессорским кру- гом, на будущий год ему предлагали чтение лекций по римской истории, и нередко в разговоре он уже употреблял ходкое среди приват-доцентов выраже- ние: «Мы, ученые!» Студенческая фамильярность, принудительное компанейство, обязательное участие во всех сходках, протестах и демонстрациях стано- вились для него невыгодными, затруднительными и даже просто скучными. Но он знал цену популярно- сти среди молодежи и потому не решался круто разо- рвать с прежним кружком. Слова Лихонина, однако, задели его. – Ах, боже мой, мало ли что мы делали, когда были мальчишками? Воровали сахар, пачкали штанишки, отрывали жукам крылья, – заговорил Ярченко, горя- чась и захлебываясь. – Но всему есть предел и мера. Я вам, господа, не смею, конечно, подавать советов и учить вас, но надо быть последовательными. Все мы согласны, что проституция – одно из величайших бедствий человечества, а также согласны, что в этом зле виноваты не женщины, а мы, мужчины, потому что спрос родит предложение. И, стало быть, если, вы- пив лишнюю рюмку вина, я все-таки, несмотря на свои убеждения, еду к проституткам, то я совершаю трой- ную подлость: перед несчастной глупой женщиной, которую я подвергаю за свой поганый рубль самой унизительной форме рабства, перед человечеством, потому что, нанимая на час или на два публичную женщину для своей скверной похоти, я этим оправды- ваю и поддерживаю проституцию, и, наконец, это под- лость перед своей собственной совестью и мыслью. И перед логикой. – Фью-ю! – свистнул протяжно Лихонин и проскан- дировал унылым тоном, кивая в такт опущенной на- бок головой. – Понес философ наш обычный вздор: веревка вервие простое. – Конечно, нет ничего легче, как паясничать, – су- хо отозвался Ярченко. – А по-моему, нет в печаль- ной русской жизни более печального явления, чем эта расхлябанность и растленность мысли. Сегодня мы скажем себе: «Э! Все равно, поеду я в публичный дом или не поеду – от одного р»за дело не ухудшится, не улучшится». А через пять лет мы будем говорить: «Несомненно, взятка – страшная гадость, но, знае- те, дети… семья…» И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либерала- ми, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачивать- ся у них в передних. «Потому что, знаете ли, – скажем мы, хихикая, – с волками жить, по-волчьи выть». Ей- богу, недаром какой-то министр назвал русских сту- дентов будущими столоначальниками! – Или профессорами, – вставил Лихонин. – Но самое главное, – продолжал Ярченко, пропу- стив мимо ушей эту шпильку, – самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Ка- кие вы все были внимательные, порядочные, услуж- ливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? При- ятно такое предположение? – Да, но должны же существовать какие-нибудь кла- паны для общественных страстей? – важно заметил Борис Собашников, высокий, немного надменный и манерный молодой человек, которому короткий ки- тель, едва прикрывавший толстый зад, модные, кава- лерийского фасона брюки, пенсне на широкой черной ленте и фуражка прусского образца придавали фато- ватый вид. – Неужели порядочнее пользоваться лас- ками своей горничной или вести за углом интригу с чужой женой? Что я могу поделать, если мне необхо- дима женщина! – Эх, очень обходима! – досадливо сказал Ярченко и слабо махнул рукой. Но тут вмешался студент, которого в товарище- ском кружке звали Рамзесом. Это был изжелта-смуг- лый горбоносый человек маленького роста; бритое лицо его казалось треугольным благодаря широко- му, начинавшему лысеть двумя взлысинами лбу, впа- лым щекам и острому подбородку. Он вел довольно странный для студента образ жизни. В то время, ко- гда его коллеги занимались вперемежку политикой, любовью, театром и немножко наукой, Рамзес весь ушел в изучение всевозможных гражданских исков и претензий, в крючкотворные тонкости имуществен- ных. семейных, земельных и иных деловых процес- сов, в запоминание и логический разбор кассацион- ных решений. Совершенно добровольно, ничуть не нуждаясь в деньгах, он прослужил один год клерком у нотариуса, другой – письмоводителем у мирового судьи, а весь прошлый год, будучи на последнем кур- се, вел в местной газете хронику городской управы и нес скромную обязанность помощника секретаря в управлении синдиката сахарозаводчиков. И когда этот самый синдикат затеял известный процесс про- тив одного из своих членов, полковника Баскакова, пустившего в продажу против договора избыток саха- ра, то Рамзес в самом начале предугадал и очень тон- ко мотивировал именно то решение, которое вынес впоследствии по этому делу сенат. Несмотря на его сравнительную молодость, к его мнениям прислушивались, – правда, немного свысо- ка, – довольно известные юристы. Никто из близко знавших Рамзеса не сомневался, что он сделает бле- стящую карьеру, да и сам Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности в том, что к тридцати пяти годам он сколотит себе миллион исключительно одной прак- тикой, как адвокат-цивилист. Его нередко выбирали товарищи в председатели сходок и в курсовые ста- росты, но от этой чести Рамзес неизменно уклонял- ся, отговариваясь недостатком времени. Однако он не избегал участия в товарищеских третейских судах, и его доводы – всегда неотразимо логичные – облада- ли удивительным свойством оканчивать дела миром, к обоюдному удовольствию судящихся сторон. Он так же, как и Ярченко, знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей с некоторым презрением, свысока, то нико- гда, ни одним движением своих тонких, умных, энер- гичных губ этого не показывал. – Никто вас и не тянет, Гаврила Петрович, непре- менно совершать грехопадение, – сказал Рамзес при- мирительно. – К чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания моло- дых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и при- нять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. 2 – Следовательно, поедем веселиться к продажным женщинам? К проституткам? В публичный дом? – на- смешливо и враждебно перебил его Ярченко. – А хотя бы? Одного философа, желая его уни- зит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать по- следнее место первым». И, наконец, я повторяю: ес- ли ваша совесть не позволяет вам, как вы выражае- тесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цвету- щей неприкосновенности. – Вы передергиваете, Рамзес, – возразил с неудо- вольствием Ярченко. – Вы мне напоминаете тех ме- щан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь, говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач. – Пышно сказано и отчасти верно, Гаврила Петро- вич. Но именно к нам это сравнение может и не от- носится. Нельзя, видите ли, лечить какую-нибудь тяж- кую болезнь заочно, не видавши самого больного. А ведь все мы, которые сейчас здесь стоим на улице и мешаем прохожим, должны будем когда-нибудь в 2 Следовательно!.. (лат.) своей деятельности столкнуться с ужасным вопросом о проституции, да еще какой проституции – русской! Лихонин, я, Боря Собашников и Павлов – как юри- сты, Петровский и Толпыгин – как медики. Правда у Вельтмана особенная специальность – математика. Но ведь будет же он педагогом, руководителем юно- шества и, черт побери, даже отцом! А уж если пугать букой, то лучше всего самому на нее прежде посмот- реть. Наконец и вы сами, Гаврила Петрович, – знаток мертвых языков и будущее светило гробокопатель- ства, – разве для вас не важно и не поучительно срав- нение хотя бы современных публичных домов с ка- ким-нибудь помпейскими лупанарами или с институ- том священной проституции в Фивах и в Ниневии?.. – Браво, Рамзес, великолепно! – взревел Лихо- нин. – И что тут долго толковать, ребята? Берите про- фессора под жабры и сажайте на извозчика! Студенты, смеясь и толкаясь, обступили Ярченко, схватили его под руки, обхватили за талию. Всех их одинаково тянуло к женщинам, но ни у кого, кроме Лихонина, не хватало смелости взять на себя почин. Но теперь все это сложное, неприятное и лицемерное дело счастливо свелось к простой, легкой шутке над старшим товарищем. Ярченко и упирался, и сердил- ся, и смеялся, стараясь вырваться. Но в это время к возившимся студентам подошел рослый черноусый городовой, который уже давно глядел на них зорко и неприязненно. – Господа стюденты, прошу не скопляться. Невоз- можно! Проходите, куда ишли. Они двинулись гурьбою вперед. Ярченко начинал понемногу смягчаться. – Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать… Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы еги- петского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и все прочее… но чтобы ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интел- лигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки. – Клянусь! – сказал Лихонин, поднимая вверх руку. – Я за себя ручаюсь, – сказал Рамзес. – И я! И я! Ей-богу, господа, дадимте слово… Яр- ченко прав, – подхватили другие. Они расселись по двое и по трое на извозчиков, ко- торые уже давно, зубоскаля и переругиваясь, верени- цей следовали за ними, и поехали. Лихонин для вер- ности сам сел рядом с приват-доцентом, обняв его за талию, а на колени к себе и соседу посадил маленько- го Толпыгина, розового миловидного мальчика, у ко- торого, несмотря на его двадцать три года, еще белел на щеках детский – мягкий и светлый – пух. – Станция у Дорошенки! – крикнул Лихонин вслед отъезжавшим извозчикам. – У Дорошенки останов- ка, – повторил он, обернувшись назад. У ресторана Дорошенки все остановились, вошли в общую залу и столпились около стойки. Все были сыты, и никому не хотелось ни пить, ни закусывать. Но у каждого оставался еще в душе темный след со- знания, что вот сейчас они собираются сделать нечто ненужно-позорное, собираются принять участие в ка- ком-то судорожном, искусственном и вовсе не весе- лом веселье. И у каждого было стремление довести себя через опьянение до того туманного и радужно- го состояния, когда всё – все равно и когда голова не знает, что делают руки и ноги и что болтает язык. И, должно быть, не одни студенты, а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душев- ной занозы, потому что Дорошенко торговал исклю- чительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался, а так только заезжали мимохо- дом, на перепутье. Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторан- ного зала, где сидели двое: лохматый, седой круп- ный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложен- ные друг на друга кулаки, сгорбился какой-то плот- ный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гу- слей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом: Долина моя, долинушка, Раздолье широ-о-о-окое. – Позвольте-ка, ведь это наш сотрудник, – сказал Рамзес и пошел здороваться с господином в сером ко- стюме. Через минуту он подвел его к стойке и позна- комил с товарищами. – Господа, позвольте вам представить моего сорат- ника по газетному делу. Сергей Иванович Платонов. Самый ленивый и самый талантливый из газетных ра- ботников. Все перезнакомились с ним, невнятно пробурчав свои фамилии. – И поэтому выпьем, – сказал Лихонин. Ярченко же спросил с утонченной любезностью, ко- торая никогда его не покидала: – Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком, хотя и заочно. Не вы ли были в университете, когда профессор Приклонский защищал докторскую диссертацию? – Я, – ответил репортер. – Ах, это очень приятно, – мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще раз крепко пожал Платонову руку. – Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено… Не будете ли добры?.. За ваше здоровье! – Тогда позвольте и мне, – сказал Платонов. – Онуфрий Захарыч, налейте нам еще… раз, два, три, четыре… девять рюмок коньяку… – Нет, уж так нельзя… вы – наш гость, коллега, – возразил Лихонин. – Ну, какой же я ваш коллега, – добродушно засме- ялся репортер. – Я был только на первом курсе и то только полгода, вольнослушателем. Получите, Онуф- рий Захарыч. Господа, прошу… Кончилось тем, что через полчаса Лихонин и Ярчен- ко ни за что не хотели расстаться с репортером и по- тащили его с собой в Яму. Впрочем, он и не сопротив- лялся. – Если я вам не в тягость, я буду очень рад, – сказал он просто. – Тем более что у меня сегодня сумасшед- шие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне го- норар, а это такое же чудо, как выиграть двести ты- сяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сей- час… Он подошел к старику, с которым раньше сидел, су- нул ему в руку какие-то деньги и ласково попрощался с ним. – Куда я еду, дедушка, туда тебе ехать нельзя, зав- тра опять там же встретимся, где и сегодня. Прощай! Все вышли из ресторана. В дверях Боря Собашни- ков, всегда немного фатоватый и без нужды высоко- мерный, остановил Лихонина и отозвал его в сторону. – Удивляюсь я тебе, Лихонин, – сказал он брезгли- во. – Мы собрались своей тесной компанией, а тебе непременно нужно было затащить какого-то бродягу. Черт его знает, кто он такой! – Оставь, Боря, – дружелюбно ответил Лихонин. – Он парень теплый. |