Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
X Она непринужденно, с независимым видом первого персонажа в доме поздоровалась со всеми мужчина- ми и села около Сергея Ивановича, позади его стула. Она только что освободилась от того самого немца в форме благотворительного общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой, а потом переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу. Но задорная и самоуверенная красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое сердце, потому что, прошлявшись часа три по каким-то пив- ным заведениям и ресторанам и набравшись там му- жества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, до- ждался, пока от Жени не ушел ее временный гость – Карл Карлович из оптического магазина, – и взял ее в комнату. На безмолвный – глазами – вопрос Тамары Женя с от вращением поморщилась, содрогнулась спиною и утверди тельно кивнула головой. – Ушел… Бррр!.. Платонов с чрезвычайным вниманием приглядыва- ло! к Жене. Ее он отличал среди прочих девушек и почти уважал за крутой, неподатливый и дерзко-на- смешливый характер. И теперь, изредка оборачива- ясь назад, он по ее горящим прекрасным глазам, по ярко и неровно рдевшему на щеках нездоровому ру- мянцу, по искусанным запекшимся губам чувствовал, что в девушке тяжело колышется и душит ее большая, давно назревшая злоба. И тогда же он подумал (и впо- следствии часто вспоминал об этом), что никогда он не видел Женю такой блестяще-красивой, как в эту ночь. Он заметил также, что все бывшие в кабинете муж чины, за исключением Лихонина, глядят на нее – иные откровенно, другие – украдкой и точно мель- ком, – с любопытством и затаенным желанием. Кра- сота этой женщины вместе с мыслью о ее ежеминут- ной, совсем легкой доступности волновала их вооб- ражение. – С тобой что-то такое творится, Женя, – сказал ти- хо Платонов. Она ласково, чуть-чуть провела пальцами по его руке. – Не обращай внимания. Так… наши бабские де- ла… Тебе будет неинтересно. Но тотчас же, повернувшись к Тамаре, она страст- но и быстро заговорила что-то на условном жаргоне, представляющем дикую смесь из еврейского, цыган- ского и румынского языков и из воровских и конокрад- ских словечек. – Не звони метличка, метлик фартовы, – прервала ее Тамара и с улыбкой показала глазами на репорте- ра. Платонов действительно понял. Женя с негодова- нием рассказывала о том, что за сегодняшний вечер и ночь благодаря наплыву дешевой публики несчаст- ную Пашу брали в комнату больше десяти раз – и всё разные мужчины. Только сейчас с ней сделался исте- рический припадок, закончившийся обмороком. И вот, едва приведя Пашу в чувство и отпоив ее валерья- новыми каплями на рюмке спирта, Эмма Эдуардовна опять послала ее в зал. Женя попробовала было за- ступиться за подругу, но экономка обругала заступни- цу и пригрозила ей наказанием. – О чем это она? – в недоумении спросил Ярченко, высоко подымая брови. – Не беспокойтесь… ничего особенного… – отве- тила Женя еще взволнованным голосом. – Так… наш маленький семейный вздор… Сергей Иваныч, можно мне вашего вина? Она налила себе полстакана и выпила коньяк зал- пом, широко раздувая тонкие ноздри. Платонов молча встал и пошел к двери. – Не стоит, Сергей Иваныч. Бросьте… – остановила его Женя. – Да нет, отчего же? – возразил репортер. – Я сде- лаю самую простую и невинную вещь, возьму Пашу сюда, а если придется – так и уплачу за нее. Пусть полежит здесь на диване и хоть немного отдохнет… Нюра, живо сбегай за подушкой! Едва закрылась дверь за его широкой, неуклюжей фигурой в сером платье, как тотчас же Борис Собаш- ников заговорил с презрительной резкостью: – На кой черт, господа, мы затащили в свою компа- нию этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он такой, – мо- жет быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты так, Лихонин. – Ну какая тебе, Боря, опасность от шпика? – доб- родушно возразил Лихонин. – Это не Лихонин, а я его познакомил со всеми, – сказал Рамзес. – Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего товарища. – Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет. Разве вы сами не видите, что это самый обыч- ный тип завсегдатая при публичном доме, и всего ве- роятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за угощение, в которое он втравливает по- сетителей. – Оставь, Боря. Глупо, – укоризненно заметил Яр- ченко. Но Боря не мог оставить. У него была несчастная особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило его в мрачное, обид- чивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще боль- ше сердило Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые вставки в раз- говор. – И потом, каким он тоном позволяет себе говорить в нашем обществе! – продолжал кипятиться Собаш- ников. – Какой-то апломб, снисходительность, про- фессорский тон… Паршивый трехкопеечный писака! Бутербродник! Женя, которая все время пристально глядела на студента, весело и злобно играя блестящими темны- ми глазами, вдруг захлопала в ладоши. – Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В самом деле, что это за безоб- разие! Вот он придет сюда, – я ему все это повторю. – Пож-жалуйста! С-сколько угодно! – по-актерски процедил Собашников, делая вокруг рта высокомер- но-брезгливые складки. – Я сам повторю то же самое. – Вот это – молодчина, за это люблю! – воскликнула радостно и зло Женя, ударив кулаком о стол. – Сразу видно сову по полету, доброго молодца по соплям! Маня Беленькая и Тамара с удивлением посмотре- ли на Женю, но, заметив лукавые огоньки, прыгавшие в ее глазах, и ее нервно подрагивавшие ноздри, обе поняли и улыбнулись. Маня Беленькая, смеясь, укоризненно покачала го- ловой. Такое лицо всегда бывало у Жени, когда ее буйная душа чуяла, что приближается ею же самой вызванный скандал. – Не ершись, Боренька, – сказал Лихонин. – Здесь все равны. Пришла Нюра с подушкой и положила ее на диван. – Это еще зачем? – прикрикнул на нее Собашни- ков. – П'шла, сейчас же унеси вон. Здесь не ночлежка. – Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? – возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот я лучше с тобой по- сижу. Она обошла кругом стола, заставила Бориса сесть на стул и сама взобралась к нему на колени. Обвив его шею рукой, она прижалась губами к его рту так долго и так крепко, что у студента захватило дыха- ние. Совсем вплотную около своих глаз он увидел гла- за женщины – странно большие, темные, блестящие, нечеткие и неподвижные. На какую-нибудь четверть секунды, на мгновение ему показалось, что в этих неживых глазах запечатлелось выражение острой, бешеной ненависти; и холод ужаса, какое-то смутное предчувствие грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента. С трудом оторвав от себя гибкие Же- нины руки и оттолкнув ее, он сказал, смеясь, покрас- нев и часто дыша: – Вот так темперамент. Ах, ты Мессалина Пафну- тьевна!.. Тебя, кажется, Женькой звать? Хорошень- кая, шельма. Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и про- тивно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с си- ним отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые гу- бы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверен- ной походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой – маленький. Она послушно подошла к дива- ну и послушно улеглась головой на подушку, не пере- ставая слабо и безумно улыбаться. Издали было вид- но, что ей холодно. – Извините, господа, я разденусь, – сказал Лихонин и, сняв с себя пиджак, набросил его на плечи прости- тутке. – Тамара, дай ей шоколада и вина. Борис Собашников опять картинно стал в углу, в на- клонном положении, заложив нога за ногу и задрав кверху голову. Вдруг он сказал среди общего молча- ния самым фатовским тоном, обращаясь прямо к Пла- тонову: – Э… послушайте… как вас?.. Это, должно быть, и есть ваша любовница? Э? – И он концом сапога пока- зал по направлению лежавшей Паши. – Что-о? – спросил протяжно Платонов, сдвигая брови. – Или вы ее любовник – это все равно… Как эта должность здесь у вас называется? Ну, вот те самые, которым женщины вышивают рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?.. Платонов поглядел на него тяжелым, напряженным взглядом сквозь прищуренные веки. – Слушайте, – сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. – Это уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то сни- мите очки. – Что за чушь? – воскликнул Борис и поднял квер- ху плечи и фыркнул носом. – Какие очки? Почему оч- ки? – Но машинально, двумя вытянутыми пальцами, он поправил дужку пенсне на переносице. – Потому что я вас ударю, и осколки могут попасть в глаз, – равнодушно сказал репортер. Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не рассмеялся. Только Манька Беленькая удив- ление ахнула и всплеснула руками. Женя с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому. – Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не об- радуешься! – грубо, совсем по-мальчишески, выкрик- нул Собашников. – Только не стоит рук марать обо всякого… – он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, – со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хо- рошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобны- ми субъектами. Он быстро и гордо пошел к дверям. Ему приходилось пройти почти вплотную около Платонова, который краем глаза, по-звериному, сле- дил за каждым его движением. На один момент у сту- дента мелькнуло было в уме желание неожиданно, сбоку, ударить Платонова и отскочить. – товарищи, наверно, разняли бы их и не допустили до драки. Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и по- чувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежав- шие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное те- ло своего врага, так небрежно сгорбившееся и рас- пустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку. И Собашников вышел в коридор, громко захлопнув за собой дверь. – Баба с возу, кобыле легче, – насмешливо, скоро- говоркой сказала вслед ему Женя. – Тамарочка, на- лей мне еще коньяку. Но встал с своего места длинный студент Петров- ский и счел нужным вступиться за Собашникова. – Вы как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз на- шему товарищу нанесли обиду – я не могу здесь оста- ваться. Я ухожу. – Ах ты, боже мой! – И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. – Борис же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллектив- ный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища. – Все равно, как хотите, но я ухожу из чувства со- лидарности! – сказал важно Петровский и вышел. – Будь тебе земля пухом! – послала ему вдогонку Женя. Но как извилисты и темны пути человеческой ду- ши! Оба они – и Собашников и Петровский – поступи- ли в своем негодовании довольно искренно, но пер- вый только наполовину, а второй всего лишь на чет- верть. У Собашникова, несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в голову заманчивая мысль, что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и уединиться с нею. А Пет- ровский, совершенно с тою же целью и имея в виду ту же Женю, пошел вслед за Борисом, чтобы взять у него взаймы три рубля. В общей зале они поладили между собою, а через десять минут в полуотворенную дверь кабинета просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося. – Женечка, – позвала она, – иди, там тебе белье принесли, посчитай. А тебя, Нюра, актер просит прий- ти к нему на минуточку, выпить шампанского. Он с Ген- риеттой и с Маней Большой. Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд, неловкость, жа- лость и терзания совести. И, несмотря на то, что все оставшиеся были на его стороне, он говорил со ску- кой в голосе: – Господа, ей-богу, я лучше уйду. К чему я буду рас- страивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уй- ду. О счете не беспокойтесь, я уже все уплатил Си- меону, когда ходил за Пашей. Лихонин вдруг взъерошил волосы и решительно встал. – Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда. Честное слово, они оба славные ребята – и Борис и Васька. Но еще молоды и на свой собственный хвост лают. Я иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится. Он ушел, но вернулся через пять минут. – Упокояются, – мрачно сказал он и безнадежно махнул рукой. – Оба. XI В это время в кабинет вошел Симеон с подносом, на котором стояли два бокала с игристым золотым ви- ном и лежала большая визитная карточка. – Позвольте успросить, кто здесь будет Гаврила Петрович господин Ярченко? – сказал он, оглядывая сидевших. – Я! – отозвался Ярченко. – Пожалуйте-с. Господин актер прислали. Ярченко взял визитную карточку, украшенную сверх. громадной маркизской короной, и прочитал вслух: Евгений Полуэктович ЭГМОНТ-ЛАВРЕЦКИЙ. Драматический артист столичных театров – Замечательно, – сказал Володя Павлов, – что все русские Гаррики носят такие странные имена, вроде Хрисанфов, Фетисов, Мамантов и Епимахов. – И кроме того, самые известные из них обязатель- но или картавят, или пришепетывают, или заикают- ся, – прибавил репортер. – Да, но замечательнее всего то, что я совсем не имею высокой чести знать этого артиста столичных театров. Впрочем, здесь на обороте что-то еще напи- сано. Судя по почерку, писано человеком сильно пья- ным и слабо грамотным. «Пю» – не пью, а пю, – пояснил Ярченко. – «Пю за здоровье светила русской науки Гаврила Петрови- ча Ярченко, которого случайно увидел, проходя ми- мо по колидору. Желал бы чокнуться лично. Если не помните, то вспомните Народный театр, Бедность не порок и скромного артиста, игравшего Африкана». – Да, это верно, – сказал Ярченко. – Мне как-то на- вязали устроить этот благотворительный спектакль в Народном театре. Смутно мелькает у меня в памяти и какое-то бритое гордое лицо, но… Как быть, господа? Лихонин ответил добродушно: – А волоките его сюда. Может быть, он смешной? – А вы? – обратился приват-доцент к Платонову. – Мне все равно. Я его немножко знаю. Сначала бу- дет кричать: «Кельнер, шампанского!», потом распла- чется о своей жене, которая – ангел, потом скажет пат- риотическую речь и, наконец, поскандалит из-за сче- та, но не особенно громко. Да ничего, он занятный. – Пусть идет, – сказал Володя Павлов из-за плеча Кати, сидевшей, болтая ногами, у него на коленях. – А ты, Вельтман? – Что? – встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнув- шись над ней, и давно уже с самым дружеским, со- чувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке, а она уже улыбалась ему сво- ей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страст- ной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. – Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста… Ярченко послал через Симеона приглашение, и ак- тер пришел и сразу же начал обычную актерскую иг- ру. В дверях он остановился, в своем длинном сюрту- ке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим ци- линдром, который он держал левой рукой перед сере- диной груди, как актер, изображающий на театре по- жилого светского льва или директора банка. Прибли- зительно этих лиц он внутренне и представлял себе. – Будет ли мне позволено, господа, вторгнуться в вашу тесную компанию? – спросил он жирным, ласко- вым голосом, с полупоклоном, сделанным несколько набок. Его попросили, и он стал знакомиться. Пожимая ру- ки, он оттопыривал вперед локоть и так высоко поды- мал его, что кисть оказывалась гораздо ниже. Теперь это уже был не директор банка, а этакий лихой, мо- лодцеватый малый, спортсмен и кутила из золотой молодежи. Но его лицо с взъерошенными дикими бро- вями и с обнаженными безволосыми веками-было вульгарным, суровым и низменным лицом типичного алкоголика, развратника и мелко жестокого человека. Вместе с ним пришли две его дамы: Генриетта – са- мая старшая по годам девица в заведении Анны Мар- ковны, опытная, все видевшая и ко всему притерпев- шаяся, как старая лошадь на приводе у молотилки, обладательница густого баса, но еще красивая жен- щина – и Манька Большая, или Манька Крокодил. Ген- риетта еще с прошлой ночи не расставалась с акте- ром, бравшим ее из дома в гостиницу. Усевшись рядом с Ярченко, он сейчас же заиграл новую роль – он сделался чем-то вроде старого доб- ряка-помещика, который сам был когда-то в универ- ситете и теперь не может глядеть на студентов без ти- хого отеческого умиления. – Поверьте, господа, что душой отдыхаешь среди молодежи от всех этих житейских дрязг, – говорил он, придавая своему жесткому и порочному лицу по- актерски преувеличенное и неправдоподобное выра- жение растроганности.Эта вера в святой идеал, эти честные порывы!.. Что может быть выше и чище на- шего русского студенчества?.. Кельнер! Шампанска- ва-а! – заорал он вдруг оглушительно и треснул кула- ком по столу. Лихонин и Ярченко не захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Коль- ка-бухгалтер, которые сейчас же запели своими ска- чущими голосами: Чу-у-у-уют пра-а-а-авду, Ты ж, заря-я-я-я, скоре-е-ее… Появился и проснувшийся Ванька-Встанька. Опу- стив умильно набок голову и сделав на своем мор- щинистом, старом лице Дон-Кихота узенькие, слезли- вые, сладкие глазки, он говорил убедительно-прося- щим тоном: – Господа студенты… угостили бы старичка… Ей- богу, люблю образование… Дозвольте! Лихонин всем был рад, но Ярченко сначала – пока ему Не бросилось в голову шампанское – только под- нимал кверху свои коротенькие черные брови с бо- язливым, удивленным и наивным видом. В кабинете вдруг сделалось тесно, дымно, шумливо и душно. Си- меон с грохотом запер снаружи болтами ставни. Жен- щины, только что отделавшись от визита или в про- межутке между танцами, заходили в комнату, сидели у кого-нибудь на коленях, курили, пели вразброд, пи- ли вино, целовались, и опять уходили, и опять прихо- дили. Приказчики от Керешковского, обиженные тем, что девицы больше уделяли внимания кабинету, чем залу, затеяли было скандал и пробовали вступить со студентами в задорное объяснение, но Симеон в один миг укротил их двумя-тремя властными словами, бро- шенными как будто бы мимоходом. Вернулась из своей комнаты Нюра и немного спу- стя вслед за ней Петровский. Петровский с крайне се- рьезным видом заявил, что он все это время ходил по улице, обдумывая происшедший инцидент, и, на- конец, пришел к заключению, что товарищ Борис был действительно неправ, но что есть и смягчающее его вину обстоятельство – опьянение. Пришла потом и Женя, но одна: Собашников заснул в ее комнате. У актера оказалась пропасть талантов. Он очень верно подражал жужжанию мухи, которую пьяный ло- вит на оконном стекле, и звукам пилы; смешно пред- ставлял, став лицом в угол, разговор нервной дамы по телефону, подражал пению граммофонной пластин- ки и, наконец, чрезвычайно живо показал мальчиш- ку-персиянина с ученой обезьяной. Держась рукой за воображаемую цепочку и в то же время оскаливаясь, приседая, как мартышка, часто моргая веками и поче- сывая себе то зад, то волосы на голове, он пел гну- савым, однотонным и печальным голосом, коверкая слова: Малядой кизак на война пишол, Малядой баришня под забором валаится, Айна, айна, ай-на-на-на, ай-на на-на-на. В заключение он взял на руки Маню Беленькую, за- вернул ее бортами сюртука и, протянув руку и сделав плачущее лицо, закивал головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные маль- чишки, которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с обнаженной, бронзово- го цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, об- лезлую обезьянку. – Ты кто такой? – строго спросила знавшая и лю- бившая эту шутку. – Сербиян, барина-а-а, – жалобно простонал в нос актер. – Подари что-нибудь, барина-а-а. – А как твою обезьянку зовут? – Матрешка-а-а… Он, барина, голодни-и-ий… он кушай хочи-и-ить. – А паспорт у тебя есть? – Ми сербия-а-ан. Дай что-нибудь, барина-а-а… Актер оказался совсем не лишним. Он произвел сразу много шуму и поднял падавшее настроение. И поминутно он кричал зычным голосом: «Кельнер! Шампанскава-а-al» – хотя привыкший к его манере Симеон очень мало обращал внимания на эти крики. Началась настоящая русская громкая и непонятная бестолочь. Розовый, белокурый, миловидный Толпы- гин играл на пианино сегидилью из «Кармен», а Вань- ка-Встанька плясал под нее камаринского мужика. Подняв кверху узкие плечи, весь искособочившись, растопырив пальцы опущенных вниз рук, он затейли- во перебирал на месте длинными, тонкими ногами, потом вдруг пронзительно ухал, вскидывался и выкри- кивал в такт своей дикой пляски: Ух! Пляши, Матвей, Не жалей лаптей!.. – Эх, за одну выходку четвертной мало! – пригова- ривал он, встряхивая длинными седеющими волоса- ми. – Чу-у-уют пра-а-а-авду! – ревели два приятеля, с трудом подымая отяжелевшие веки под мутными, за- кисшими глазами. Актер стал рассказывать похабные анекдоты, вы- сыпая их как из мешка, и женщины визжали от вос- торга, сгибались пополам от смеха и отваливались на спинки кресел. Вельтман, долго шептавшийся с Па- шей, незаметно, под шумок, ускользнул из кабинета, а через несколько минут после него ушла и Паша, улы- баясь своей тихой, безумной и стыдливой улыбкой. Да и все остальные студенты, кроме Лихонина, один за другим, кто потихоньку, кто под каким-нибудь предлогом, исчезали из кабинета и подолгу не воз- вращались. Володе Павлову захотелось поглядеть на танцы, у Толпыгина разболелась голова, и он попро- сил Тамару провести его умыться, Петровский, тай- но перехватив у Лихонина три рубля, вышел в кори- дор и уже оттуда послал экономку Зосю за Манькой Беленькой. Даже благоразумный и брезгливый Рам- зес не смог справиться с тем пряным чувством, какое в нем возбуждала сегодняшняя странная яркая и бо- лезненная красота Жени. У него оказалось на нынеш- нее утро какое-то важное, неотложное дело, надо бы- ло поехать домой и хоть два часика поспать. Но, про- стившись с товарищами, он, прежде чем выйти из ка- бинета, быстро и многозначительно указал Жене гла- зами на дверь. Она поняла, медленно, едва заметно, опустила ресницы в знак согласия, и когда опять их подняла, то Платонова, который, почти не глядя, ви- дел этот немой разговор, поразило то выражение зло- бы и угрозы в ее глазах, с каким она проводила спину уходившего Рамзеса. Выждав пять минут, она встала, сказала: «Извините, я сейчас», – и вышла, раскачивая своей оранжевой короткой юбкой. – Что же? Теперь твоя очередь, Лихонин? – спросил насмешливо репортер. – Нет, брат, ошибся! – сказал Лихонин и прищелкнул языком. – И не то, что я по убеждению или из принци- па… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем ху- же, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же. – Я – нет. Иногда, если сильно устану, я ночую здесь. Беру у Исая Саввича ключ от его комнатки и сплю на диване. Но все девицы давно уже привыкли к тому, что я существо третьего пола. – И неужели… никогда?.. – Никогда. – Уж что верно, то верно! – воскликнула Нюра. – Сергей Иваныч как святой отшельник. – Раньше, лет пять тому назад, я и это испытал, – продолжал Платонов. – Но, знаете, уж очень это скуч- но и противно. Вроде тех мух, которых сейчас пред- ставлял господин артист. Слепились на секунду на подоконнике, а потом в каком-то дурацком удивле- нии почесали задними лапками спину и разлетелись навеки. А разводить здесь любовь?.. Так для этого я герой не их романа. Я некрасив, с женщинами ро- бок, стеснителен и вежлив. А они здесь жаждут ди- ких страстей, кровавой ревности, слез, отравлений, побоев, жертв, – словом, истеричного романтизма. Да оно и понятно. Женское сердце всегда хочет любви, а о любви им говорят ежедневно разными кислыми, слюнявыми словами. Невольно хочется в любви пер- цу. Хочется уже не слов страсти, а трагически-страст- ных поступков. И поэтому их любовниками всегда бу- дут воры, убийцы, сутенеры и другая сволочь. А глав- ное, – прибавил Платонов, – это тотчас же испортило бы мне все дружеские отношения, которые так слав- но наладились. – Будет шутить! – недоверчиво возразил Лихо- нин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ноче- вать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко най- ти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблю- даешь жизнь… Вроде того профессора-немца, кото- рый три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писатель- ством не балуешься? – Не то, что не балуюсь, а просто не умею, не могу. – Запишем. Теперь предположим другое – что ты являешься сюда как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих душ. Знаешь, как на заре христианства иные святые отцы вместо того, чтобы стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжища в дома весе- лья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты не так? – Не так. – Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и во- обще постоянное созерцание всяческой грязи, похо- ти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты гово- ришь, – я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi 4 , выра- жаясь штилем передовых статей. Репортер ответил не сразу. – Видишь ли, – заговорил он медленно, с расста- новками, точно в первый раз вслушиваясь в свои мыс- ли и взвешивая их. – Видишь ли, меня притягивает и интересует в этой жизни ее… как бы это выразиться?.. ее страшная, обнаженная правда. Понимаешь ли, с нее как будто бы сдернуты все условные покровы. Нет ни лжи, ни лицемерия, ни ханжества, нет никаких сде- лок ни с общественным мнением, ни с навязчивым ав- торитетом предков, ни с своей совестью. Никаких ил- люзий, никаких прикрас! Вот она – я! Публичная жен- щина, общественный сосуд, клоака для стока избытка городской похоти. Иди ко мне любой, кто хочет, – ты не 4 Образ жизни (лат.) встретишь отказа, в этом моя служба. Но за секунду этого сладострастия впопыхах – ты заплатишь день- гами, отвращением, болезнью и позором. И все. Нет ни одной стороны человеческой жизни, где бы основ- ная, главная правда сияла с такой чудовищной, без- образной голой яркостью, без всякой тени человече- ского лганья и самообеления. – Ну, положим! Эти женщины врут, как зеленые ло- шади. Поди-ка поговори с ней о ее первом падении. Такого наплетет. – А ты не спрашивай. Какое тебе дело? Но если они и лгут, то лгут совсем как дети. А ведь ты сам знаешь, что дети – это самые первые, самые милые вралиш- ки и в то же время самый искренний на свете народ. И замечательно, что и те и другие, то есть и прости- тутки и дети, лгут только нам – мужчинам – и взрос- лым. Между собой они не лгут они лишь вдохновен- но импровизируют. Но нам они лгут потому, что мы са- ми этого от них требуем, потому что мы лезем в их совсем чуждые нам души со своими глупыми приема- ми и расспросами, потому, наконец, что они нас втай- не считают большими дураками и бестолковыми при- творщиками. Да вот хочешь, я тебе сейчас пересчи- таю по пальцам все случаи, когда проститутка непре- менно лжет, и ты сам убедишься, что к лганью ее по- буждает мужчина. – Ну, ну, посмотрим. – Первое: она беспощадно красится, даже иногда и в ущерб себе. Отчего? Оттого, что каждый прыщавый юнкер, которого так тяготит его половая зрелость, что он весною глупеет, точно тетерев на току, и какой-ни- будь жалкий чинодрал из управы благочиния, муж бе- ременной жены и отец девяти младенцев, – ведь оба они приходят сюда вовсе не с благоразумной и про- стой целью оставить здесь избыток страсти. Он, него- дяй, пришел насладиться, ему – этакому эстету) – ви- дите ли, нужна красота. А все эти девицы, эти доче- ри простого, незатейливого, великого русского народа как смотрят на эстетику? «Что сладко-то вкусно, что красно – то красиво». И вот, на, изволь, получай себе красоту из сурьмы, белил и румян. Это раз. Второе то, что этот же распрекрасный ка- валер, мало того, что хочет красоты, – нет, ему подай еще подобие любви, чтобы в женщине от его ласк за- жегся бы этот самый «агонь безу-умнай са-та-ра-са- ти!», о которой поется в идиотских романсах. А! Ты этого хочешь? Hal И женщина лжет ему лицом, голо- сом, вздохами, стонами, телодвижениями. И он сам ведь в глубине души знает про этот профессиональ- ный обман, но – подите же! – все-таки обольщает- ся: «Ах, какой я красивый мужчина! Ах, как меня жен- щины любят! Ах, в какое я их привожу исступление!.. « Знаете, бывает, что человеку с самой отчаянной наг- лостью, самым неправдоподобным образом льстят в глаза, и он сам это отлично видит и знает, но – черт возьми! – какое-то сладостное чувство все-таки об- масливает душу. Так и здесь. Спрашивается: чей же почин во лжи? А вот вам, Лихонин, еще и третий пункт. Вы его са- ми подсказали. Больше всего они лгут, когда их спра- шивают: «Как дошла ты до жизни такой?» Но какое же право ты имеешь ее об этом спрашивать, черт бы тебя побрал?! Ведь она не лезет же в твою интимную жизнь? Она же не интересуется твоей первой «свя- той» любовью или невинностью твоих сестер и тво- ей невесты. Aral Ты платишь деньги? Чудесно! Бан- дерша, и вышибала, и полиция, и медицина, и город- ская управа блюдут твои интересы. Прекрасно! Тебе гарантировано вежливое и благопристойное поведе- ние со стороны нанятой тобою для любви проститут- ки, и личность твоя неприкосновенна… хотя бы даже в самом прямом смысле, в смысле пощечины, кото- рую ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными и, может быть, даже мучительными расспросами. Но ты за свои деньги захотел еще и правды? Ну уж этого тебе никогда не учесть и не проконтролировать. Тебе расскажут именно такую шаблонную историк», какую ты – сам человек шаблона и пошляк легче всего пе- реваришь. Потому что сама по себе жизнь или черес- чур обыденна и скучна для тебя, или уж так чересчур неправдоподобна, как только умеет быть неправдо- подобной жизнь. И вот тебе вечная средняя история об офицере, о приказчике, о ребенке и о престарелом отце, который там, в провинции, оплакивает заблуд- шую дочь и умоляет ее вернуться домой. Но заметь, Лихонин, все, что я говорю, к тебе не относится. В те- бе, честное слово, я чувствую искреннюю и большую душу… Давай выпьем за твое здоровье? Они выпили. – Говорить ли дальше? – продолжал нерешительно Платонов. – Скучно? – Нет, нет, прошу тебя, говори. – Лгут они еще и лгут особенно невинно тем, кто пе- ред ними красуется на политических конях. Тут они со всем, с чем хочешь, соглашаются. Я ей сегодня ска- жу: «Долой современный буржуазный строй! Уничто- жим бомбами и кинжалами капиталистов, помещиков и бюрократию!» Она горячо согласится со мною. Но завтра лабазник Ноздрунов будет орать, что надо пе- ревешать всех социалистов, передрать всех студен- тов и разгромить всех жидов, причащающихся христи- анской кровью. И она радостно согласится и с ним. Но если к тому же еще вы воспламените ее воображе- ние, влюбите ее в себя, то она за вами пойдет всюду, куда хотите: на погром, на баррикаду, на воровство, на убийство. Но и дети ведь так же податливы. А они, ей-богу, дети, милый мой Лихонин… В четырнадцать лет ее растлили, а в шестнадцать она стала патентованной проституткой, с желтым би- летом и с венерической болезнью. И вот вся ее жизнь обведена и отгорожена от вселенной какой-то причуд- ливой, слепой и глухой стеною. Обрати внимание на ее обиходный словарь тридцать – сорок слов, не бо- лее, – совсем как у ребенка или дикаря: есть, пить, спать, мужчина, кровать, хозяйка, рубль, любовник, доктор, больница, белье, городовой – вот и все. Ее ум- ственное развитие, ее опыт, ее интересы так и оста- ются на детском уровне до самой смерти, совершен- но гак же, как у седой и наивной классной дамы, с де- сяти лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь. Сло- вом, представь себе дерево настоящей крупной поро- ды, но выращенное в стеклянном колпаке, в банке из- под варенья. И именно к этой детской стороне их быта я и отношу их вынужденную ложь – такую невинную, бесцельную и привычную… Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в -вечер, в этих печатных правилах, изданных отца- ми города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных док- торских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают. Вот вся их нелепая жизнь у меня как на ладони, со всем ее цинизмом, уродливой и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи и того притворства перед людьми и перед собою, которые опутывают все человечество сверху донизу. Подумай, милый Лихонин, сколько нудного, длительного, противного обмана, сколько ненависти в любом брачном сожительстве в девяносто девяти случаях из ста. Сколько слепой, беспощадной жесто- кости – именно не животной, а человеческой, разум- ной, дальновидной, расчетливой жестокости – в свя- том материнском чувстве, и смотри, какими нежны- ми цветами разубрано это чувство! А все эти ненуж- ные, шутовские профессии, выдуманные культурным человеком для охраны моего гнезда, моего куска мя- са, моей женщины, моего ребенка, эти разные над- зиратели, контролеры, инспекторы, судьи, прокуроры, тюремщики, адвокаты, начальники, чиновники, гене- ралы, солдаты и еще сотни и тысячи названий. Все они обслуживают человеческую жадность, трусость, порочность, рабство, узаконенное сладострастие, ле- ность – нищенство! Да, вот оно, настоящее слово: че- ловеческое нищенство! А какие пышные слова! Ал- тарь отечества, христианское сострадание к ближне- му, прогресс, священный долг, священная собствен- ность, святая любовь. Тьфу! Ни одному красивому слову я теперь не верю, а тошно мне с этими лгуниш- ками, трусами и обжорами до бесконечности! Нищен- ки!.. Человек рожден для великой радости, для бес- престанного творчества, в котором он – бог, для ши- рокой, свободной, ничем не стесненной любви ко все- му; к дереву, к небу, к человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами. А человек так изолгался, испопрошайничался и унизился!.. Эх, Ли- хонин, тоска! – Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, – сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слу- шал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. – Но одного не постигаю. Ес- ли уж так тебе осмердело человечество, то как ты тер- пишь, да еще так долго, вот это все, – Лихонин об- вел стол круглым движением руки, – самое подлое, что могло придумать человечество? – А я и сам не знаю, – сказал простодушно Пла- тонов. – Видишь ли, я – бродяга и страстно люблю жизнь. Я был токарем, наборщиком, сеял и прода- вал табак, махорку-серебрянку, плавал кочегаром по Азовскому морю, рыбачил на Черном – на Дубинин- ских промыслах, грузил арбузы и кирпич на Днепре, ездил с цирком, был актером, – всего и не упомню. И никогда меня не гнала нужда. Нет, только безмерная жадность к жизни и нестерпимое любопытство. Ей-бо- гу, я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть женщиной и испы- тать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и по- смотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю. И вот я беспечно брожу по городам и весям, ничем не связанный, знаю и люблю десятки ремесл и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус… Так-то вот я и набрел на публичный дом, и чем больше в него вглядываюсь, тем больше во мне растет тревога, непонимание и очень большая злость. Но и этому скоро конец. Как перевалит дело на осень – опять ай-даа! Поступлю на рельсопрокатный завод. У меня приятель есть один, он устроит… Постой, по- стой, Лихонин… Послушай актера… Это акт третий. Эгмонт-Лаврецкий, до сих пор очень удачно подра- жавший то поросенку, которого сажают в мешок, то ссоре кошки с собакой, стал понемногу раскисать и опускаться. На него уже находил очередной стих са- мообличения, в припадке которого он несколько раз покушался поцеловать у Ярченко руку. Веки у него покраснели, вокруг бритых колючих губ углубились плаксивые морщины, и по голосу было слышно, что его нос и горло уже переполнялись слезами. – Служу в фарсе! – говорил он, бия себя в грудь кулаком. – Кривляюсь в полосатых кальсонах на по- теху сытой толпе! Угасил свой светильник, зарыл в землю талант, как раб ленивый! А пре-ежде, – забле- ял он трагически, – преежде-е-e! Спросите в Новочер- касске, спросите в Твери, в Устюжне, в Звенигородке, в Крыжополе. Каким я был Жадовым и Белугиным, как я играл Макса, какой образ я создал из Вельтищева – это была моя коронная ро-оль. Надин-Перекопский начинал со мной у Сумбекова! С Никифоровым-Пав- ленко служил. Кто сделал имя Легунову-Почайнину? Я! А тепе-ерь… Он всхлипнул носом и полез целовать приват-до- цента. – Да! Презирайте меня, клеймите меня, честные люди. Паясничаю, пьянствую… Продал и разлил свя- щенный елей! Сижу в вертепе с продажным товаром. А моя жена… святая, чистая, голубка моя!.. О, если бы она знала, если бы только она знала! Она трудит- ся, у нее модный магазин, у нее пальцы – эти ангель- ские пальцы – истыканы иголкой, а я! О, святая жен- щина! И я – негодяй! – на кого я тебя меняю! О, ужас! – Актер схватил себя за волосы. – Профессор, дайте я поцелую вашу ученую руку. Вы один меня понима- ете. Поедемте, я вас познакомлю с ней, вы увидите, какой это ангел!.. Она ждет меня, она не спит ночей, она складывает ручки моим малюткам и вместе с ни- ми шепчет: «Господи, спаси и сохрани папу». – Врешь ты все, актер! – сказала вдруг пьяная Манька Беленькая, глядя с ненавистью на Эгмон- та-Лаврецкого. – Ничего она не шепчет, а преспокой- но спит с мужчиной на твоей кровати. – Молчи, б…! – завопил исступленно актер и, схва- тив за горло бутылку, высоко поднял ее над головой. – Держите меня, иначе я размозжу голову этой стерве. Не смей осквернять своим поганым языком… – У меня язык не поганый, я причастие принимаю, – дерзко ответила женщина. – А ты, дурак, рога носишь. Ты сам шляешься по проституткам, да еще хочешь, чтобы тебе жена не изменяла. И нашел же, болван, место, где слюну вожжой распустить. Зачем ты де- тей-то приплел, папа ты злосчастный! Ты на меня не ворочай глазами и зубами не скрипи. Не запугаешь! Сам ты б…! Потребовалось много усилий и красноречия со сто- роны Ярченки, чтобы успокоить актера и Маньку Бе- ленькую, которая всегда после бенедиктина лезла на скандал. Актер под конец обширно и некрасиво, по- старчески, расплакался и рассморкался, ослабел, и Генриетта увела его к себе. Всеми уже овладело утомление. Студенты один за другим возвращались из спален, и врозь от них с рав- нодушным видом приходили их случайные любовни- цы. И правда, и те и другие были похожи на мух, сам- цов и самок, только что разлетевшихся с оконного стекла. Они зевали, потягивались, и с их бледных от бессонницы, нездорово лоснящихся лиц долго не схо- дило невольное выражение тоски и брезгливости. И когда они, перед тем как разъехаться, прощались друг с другом, то в их глазах мелькало какое-то враждеб- ное чувство, точно у соучастников одного и того же грязного и ненужного преступления. – Ты куда сейчас? – вполголоса спросил у репорте- ра Лихонин. – А, право, сам не знаю. Хотел было переночевать в кабинете у Исай Саввича, но жаль потерять такое чу- десное утро. Думаю выкупаться, а потом сяду на па- роход и поеду в Липский монастырь к одному знако- мому пьяному чернецу. А что? – Я тебя попрошу остаться немного и пересидеть остальных. Мне нужно сказать тебе два очень важных слова. – Идет. Последний ушел Ярченко. Он ссылался на голов- ную боль и усталость. Но едва он вышел из дома, как репортер схватил за руку Лихонина и быстро потащил его в стеклянные сени подъезда. – Смотри! – сказал он, указывая на улицу. И сквозь оранжевое стекло цветного окошка Лихо- нин увидел приват-доцента, который звонил к Треппе- лю. Через минуту дверь открылась, и Ярченко исчез за ней. – Как ты узнал? – спросил с удивлением Лихонин. – Пустяки. Я видел его лицо и видел, как его руки гладили Веркино трико. Другие поменьше стеснялись. А этот стыдлив. – Ну, так пойдем, – сказал Лихонин. – Я тебя недол- го задержу. |