Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
XII Из девиц остались в кабинете только две: Женя, пришедшая в ночной кофточке, и Люба, которая уже давно спала под разговор, свернувшись калачиком в большом плюшевом кресле. Свежее веснушчатое ли- цо Любы приняло кроткое, почти детское выражение, а губы как улыбнулись во сне, так и сохранили лег- кий отпечаток светлой, тихой и нежной улыбки. Сине и едко было в кабинете от густого табачного дыма, на свечах в канделябрах застыли оплывшие бородавча- тые струйки; залитый кофеем и вином, забросанный апельсинными корками стол казался безобразным. Женя сидела с ногами на диване, обхватив колени руками. И опять Платонова поразил мрачный огонь ее глубоких глаз, точно запавших под темными бровями, грозно сдвинутыми сверху вниз, к переносью. – Я потушу свечи, – сказал Лихонин. Утренний полусвет, водянистый и сонный, напол- нил комнату сквозь щели ставен. Слабыми струйками курились потушенные фитили свечей. Слоистыми го- лубыми пеленами колыхался табачный дым, но сол- нечный луч, прорезавшийся сквозь сердцеобразную выемку в ставне, пронизал кабинет вкось веселым, пыльным, золотым мечом и жидким горячим золотом расплескался на обоях стены. – Так-то лучше, – сказал Лихонин, садясь. – Разго- вор будет короткий, но… черт его знает… как к нему приступить. Он рассеянно поглядел на Женю. – Так я уйду? – сказала она равнодушно. – Нет, ты посиди, – ответил за Лихонина репортер. – Она не помешает, – обратился он к студенту и слегка улыбнулся. – Ведь разговор будет о проституции? Не так ли? – Ну, да… вроде… – И отлично. Ты к ней прислушайся. Мнения у нее бывают необыкновенно циничного свойства, но ино- гда чрезвычайной вескости. Лихонин крепко потер и помял ладонями свое лицо, потом сцепил пальцы с пальцами и два раза нервно хрустнул ими. Видно было, что он волновался и сам стеснялся того, что собирался сказать. – Ах, да не все ли равно! – вдруг воскликнул он сер- дито. – Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно – я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших горо- дов или это вековечное историческое явление? Пре- кратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это? Платонов смотрел на него пристально, слегка, по привычке, щурясь. Его интересовало, какою главною мыслью так искренно мучится Лихонин. – Когда она прекратится – никто тебе не скажет. Мо- жет быть, тогда, когда осуществятся прекрасные уто- пии социалистов и анархистов, когда земля станет об- щей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свобод- на и подчинена только своим неограниченным жела- ниям, а человечество сольется в одну счастливую се- мью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда… – А теперь? Теперь? – спрашивает Лихонин с воз- раставшим волнением. – Глядеть сложа ручки? Моя хата с краю? Терпеть, как неизбежное зло? Мириться, махнуть рукой? Благословить? – Зло это не неизбежное, а непреоборимое. Да не все ли тебе равно? – спросил Платонов с холодным удивлением. – Ты же ведь анархист? – Какой я к черту анархист. Ну да, я анархист, пото- му что разум мой, когда я думаю о жизни, всегда ло- гически приводит меня к анархическому началу. И я сам думаю в теории: пускай люди людей бьют, обма- нывают и стригут, как стада овец, – пускай! – насилие породит рано или поздно злобу. Пусть насилуют ре- бенка, пусть топчут ногами творческую мысль, пусть рабство, пусть проституция, пусть воруют, глумятся, проливают кровь… Пусть! Чем хуже, тем лучше, тем ближе к концу. Есть великий закон, думаю я, одина- ковый как для неодушевленных предметов, так и для всей огромной, многомиллионной и многолетней че- ловеческой жизни: сила действия равна силе проти- водействия. Чем хуже, тем лучше. Пусть накопляется в человечестве зло и месть, пусть, – они растут и зре- ют, как чудовищный нарыв – нарыв – нарыв во весь земной шар величиной. Ведь лопнет же он когда-ни- будь! И пусть будет ужас и нестерпимая боль. Пусть гной затопит весь мир. Но человечество или захлеб- нется в нем и погибнет, или, переболев, возродится к новой, прекрасной жизни. Лихонин жадно выпил чашку черного холодного ко- фе и продолжал пылко: – Да. Так именно я и многие другие теоретизируем, сидя в своих комнатах за чаем с булкой и с вареной колбасой, причем ценность каждой отдельной чело- веческой жизни – это так себе, бесконечно малое чис- ло в математической формуле. Но увижу я, что оби- жают ребенка, и красная кровь мне хлынет в голову от бешенства. И когда я погляжу, погляжу на труд му- жика или рабочего, меня кидает в истерику от стыда за мои алгебраические выкладки. Есть черт его побе- ри! – есть что-то в человеке нелепое, совсем не ло- гичное, но что в сей раз сильнее человеческого ра- зума. Вот и сегодня… Почему я сейчас чувствую се- бя так, как будто бы я обокрал спящего, или обманул трехлетнего ребенка, или ударил связанного? И по- чему мне сегодня кажется, что я сам виноват в зле проституции, – виноват своим молчанием, своим рав- нодушием, своим косвенным попустительством? Что мне делать, Платонов? – воскликнул студент со скор- бью в голосе. Платонов промолчал, щуря на него узенькие глаза. Но Женя неожиданно сказала язвительным тоном: – А ты сделай так, как сделала одна англичанка… Приезжала к нам тут одна рыжая старая халда. Долж- но быть, очень важная, потому что с целой свитой приезжала… Всё какие-то чиновники… А до нее при- езжал пристава помощник с околоточным Кербешем. Помощник так прямо и предупредил: «Если вы, стер- вы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или что, так от вашего заведения камня на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке и в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза. Лоташила-лоташи- ла что-то по-иностранному, все рукой на небо показы- вала, а потом раздала нам всем по пятачковому еван- гелию и уехала. Вот и вы бы так, миленький. Платонов громко рассмеялся. Но, увидев наивное и печальное лицо Лихонина, который точно не понимал и даже не подозревал насмешки, он сдержал смех и сказал серьезно: – Ничего не сделаешь, Лихонин. Пока будет соб- ственность, будет и нищета. Пока существует брак, не умрет и проституция. Знаешь ли ты, кто всегда будет поддерживать и питать проституцию? Это так называ- емые порядочные люди, благородные отцы семейств, безукоризненные мужья, любящие братья. Они все- гда найдут почтенный повод узаконить, нормировать и обандеролить платный разврат, потому что они от- лично знают, что иначе он хлынет в их спальни и дет- ские. Проституция для них – оттяжка чужого сладо- страстия от их личного, законного алькова. Да и сам почтенный отец семейства не прочь втайне предать- ся любовному дебошу. Надоест же, в самом деле, все одно и то же: жена, горничная и дама на стороне. Человек в сущности животное много и даже чрезвы- чайно многобрачное. И его петушиным любовным ин- стинктам всегда будет сладко развертываться в эта- ком пышном рассаднике, вроде Треппеля или Анны Марковны. О, конечно, уравновешенный супруг или счастливый отец шестерых взрослых дочерей всегда будет орать об ужасе проституции. Он даже устроит при помощи лотереи и любительского спектакля об- щество спасения падших женщин или приют во имя святой Магдалины. Но существование проституции он благословит и поддержит. – Магдалинские приюты! – с тихим смехом, полным давней, непереболевшей ненависти, повторила Же- ня. – Да, я знаю, что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, – перебил Лихо- нин. – Но пусть я буду смешон и глуп – и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и лю- ди ведь горят!», а сам только причитает и хлопает се- бя по ляжкам. – Ну да, – сказал сурово Платонов, – ты возьмешь детскую спринцовку и пойдешь с нею тушить пожар? – Нет! – горячо воскликнул Лихонин. – Может быть, – почем знать? Может быть, мне удастся спасти хоть одну живую душу… Об этом я и хотел тебя по- просить, Платонов, и ты должен помочь мне… Только умоляю тебя, без насмешек, без расхолаживания… – Ты хочешь взять отсюда девушку? Спасти? – вни- мательно глядя на него, спросил Платонов. Он теперь понял к чему клонился весь этот разговор. – Да… я не знаю… я попробую, – неуверенно отве- тит Лихонин. – Вернется назад, – сказал Платонов. – Вернется, – убежденно повторила Женя. Лихонин подошел к ней, взял ее за руки и заговорит дрожащим шепотом: – Женечка… может быть, вы… А? Ведь не в любов- ницы зову… как друга… Пустяки, полгода отдыха… а там какое-нибудь ремесло изучим… будем читать… Женя с досадой выхватила из его рук свои. – Ну тебя в болото! – почти крикнула она. – Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими корот- коволосыми будешь болты болтать? А как ты задела- ешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, пуб- личная шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной… – Я как брат… Я без этого… – смущенно лепетал Лихонин. – Знаю я этих братьев. До первой ночи… Брось и не говори ты мне чепухи! Скучно слушать. – Подожди, Лихонин, – серьезно начал репортер. – Ведь ты и на себя взвалишь непосильный груз. Я зна- вал идеалистов-народников, которые принципиально женились на простых крестьянских девках. Так они и думали: натура, чернозем, непочатые силы… А этот чернозем через год обращался в толстенную бабищу, которая целый день лежит на постели и жует пряники или унижет свои пальцы копеечными кольцами, рас- топырит их и любуется. А то сидит на кухне, пьет с кучером сладкую наливку и разводит с ним натураль- ный роман. Смотрите, здесь хуже будет! Все трое замолчали. Лихонин был бледен и утирал платком мокрый лоб. – Нет, черт возьми! – крикнул он вдруг упрямо. – Не верю я вам! Не хочу верить! Люба! – громко позвал он заснувшую девушку. – Любочка! Девушка проснулась, провела ладонью по губам в одну сторону и в другую, зевнула и смешно, по-детски, улыбнулась. – Я не спала, я все слышала, – сказала она. – Толь- ко самую-самую чуточку задремала. – Люба, хочешь ты уйти отсюда со мною? – спросил Лихонин и взял ее за руку. – Но совсем, навсегда уй- ти, чтобы больше уже никогда не возвращаться ни в публичный дом, ни на улицу? Люба вопросительно, с недоумением поглядела на Женю, точно безмолвно ища у нее объяснения этой шутки. – Будет вам, – сказала она лукаво. – Вы сами еще учитесь. Куда же вам девицу брать на содержание. – Не на содержание, Люба… Просто хочу помочь тебе… Ведь не сладко же тебе здесь, в публичном до- ме-то! – Понятно, не сахар! Если бы я была такая гордая, как Женечка, или такая увлекательная, как Паша… а я ни за что здесь не привыкну… – Ну и пойдем, пойдем со мной!.. – убеждал Лихо- нин. – Ты ведь, наверно, знаешь какое-нибудь рукоде- лье, ну там шить что-нибудь, вышивать, метить? – Ничего я не знаю! – застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свобод- ной руки рот. – Что у нас, по-деревенскому, требуется, то знаю, а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила – стряпала. – И чудесно! И превосходно! – обрадовался Лихо- нин. – Я тебе пособлю, откроешь столовую… Понима- ешь, дешевую столовую… Я рекламу тебе сделаю… Студенты будут ходить! Великолепно!.. – Будет смеяться-то! – немного обидчиво возрази- ла Люба и опять искоса вопросительно посмотрела на Женю. – Он не шутит, – ответила Женя странно дрогнув- шим голосом. – Он вправду, серьезно. – Вот тебе честное слово, что серьезно! Вот ей-бо- гу! с жаром подхватил студент и для чего-то даже пе- рекрестился на пустой угол. – А в самом деле, – сказала Женя, – берите Любку. Это не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет? – А что же? Если они не смеются, а взаправду… А ты что, Женечка, мне посоветуешь?.. – Ах, дерево какое! – рассердилась Женя. – Что же по-твоему, лучше: с проваленным носом на соломе сгнить? Под забором издохнуть, как собаке? Или сде- латься честной? Дура! Тебе бы ручку у него поцело- вать, а ты кобенишься. Наивная Люба и в самом деле потянулась губами к руке Лихонина, и это движение всех рассмешило и чуть-чуть растрогало. – И прекрасно! И волшебно! – суетился обрадован- ный Лихонин. – Иди и сейчас же заяви хозяйке, что ты уходишь отсюда навсегда. И вещи забери самые необходимые. Теперь не то, что раньше, теперь де- вушка, когда хочет, может уйти из публичного дома. – Нет, так нельзя, – остановила его Женя, – что она уйти может – это так, это верно, но неприятностей и крику не оберешься. Ты вот что, студент, сделай. Тебе десять рублей не жаль? – Конечно, конечно… Пожалуйста. – Пусть Люба скажет экономке, что ты ее берешь на сегодня к себе на квартиру. Это уж такса – десять рублей. А потом, ну хоть завтра, приезжай за ее биле- том и за вещами. Ничего, мы это дело обладим круг- ло. А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить, что вот такая-то Любка нанялась служить у тебя за горничную и что ты желаешь переменить ее бланк на настоящий паспорт. Ну, Любка, живо! Бери деньги и марш. Да, смотри, с экономкой-то будь по- ловчее, а то она, сука, по глазам прочтет. Да и не за- будь, – крикнула она уже вдогонку Любе, – румяны-то с морды сотри. А то извозчики будут пальцами пока- зывать. Через полчаса Люба и Лихонин садились у подъез- да на извозчика. Женя и репортер стояли на тротуаре. – Глупость ты делаешь большую, Лихонин, – гово- рил лениво Платонов, – но чту и уважаю в тебе слав- ный порыв. Вот мысль – вот и дело. Смелый ты и пре- красный парень. – Со вступлением! – смеялась Женя. – Смотрите, на крестины-то не забудьте позвать. – Не дождетесь! – хохотал Лихонин, размахивая фуражкой. Они уехали. Репортер поглядел на Женю и с удив- лением увидал в ее смягчившихся глазах слезы. – Дай бог, дай бог, – шептала она. – Что с тобою сегодня было, Женя? – спросил он ласково. – Что? Тяжело тебе? Не помогу ли я тебе чем-нибудь? Она повернулась к нему спиной и нагнулась над резным перилом крыльца. – Как тебе написать, если нужно будет? – спросила она глухо. – Да просто. В редакцию «Отголосков». Такому-то. Мне живо передадут. – Я… я… я… – начала было Женя, но вдруг гром- ко, страстно разрыдалась и закрыла руками лицо, – я напишу тебе… И, не отнимая рук от лица, вздрагивая плечами, она взбежала на крыльцо и скрылась в доме, громко за- хлопнув да собою дверь. Часть вторая I До сих пор еще, спустя десять лет, вспоминают бывшие обитатели Ямков тот обильный несчастными, грязными, кровавыми событиями год, который начал- ся рядом пустяковых маленьких скандалов, а кончил- ся тем, что администрация в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное, насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции, раз- метав его остатки по больницам, тюрьмам и улицам большого города. До сих пор еще немногие, оставши- еся в живых, прежние, вконец одряхлевшие хозяйки и жирные, хриплые, как состарившиеся мопсы, бывшие экономки вспоминают об этой общей гибели со скор- бью, ужасом и глупым недоумением. Точно картофель из мешка, посыпались драки, гра- бежи, болезни, убийства и самоубийства, и, казалось, никто в этом не был виновен. Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачи- ваться друг на друга, шириться и расти, подобно то- му, как маленький снежный комочек, толкаемый нога- ми ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает вы- ше человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной. Старые хозяйки и экономки, конечно, никогда не слыхали о роке, но внутренне, ду- шою, они чувствовали его таинственное присутствие в неотвратимых бедах того ужасного года. И, правда, повсюду в жизни, где люди связаны об- щими интересами, кровью, происхождением или вы- годами профессии в тесные, обособленные группы, – там непременно наблюдается этот таинственный за- кон внезапного накопления, нагромождения событий, их эпидемичность, их странная преемственность и связность, их непонятная длительность. Это бывает, как давно заметила народная мудрость, в отдельных семьях, где болезнь или смерть вдруг нападает на близких неотвратимым, загадочным чередом. «Беда одна не ходит». «Пришла беда – отворяй ворота». Это замечается также в монастырях, банках, депар- таментах, полках, учебных заведениях и других об- щественных учреждениях, где, подолгу не изменяясь, чуть не десятками лет, жизнь течет ровно, подобно бо- лотистой речке, и вдруг, после какого-нибудь совсем не значительного случая, начинаются переводы, пе- ремещения, исключения из службы, проигрыши, бо- лезни. Члены общества, точно сговорившись, умира- ют, сходят с ума, проворовываются, стреляются или вешаются, освобождается вакансия за вакансией, по- вышения следуют за повышениями, вливаются новые элементы, и, смотришь, через два года нет на ме- сте никого из прежних людей, все новое, если только учреждение не распалось окончательно, не располз- лось вкось. И не та ли же самая удивительная судьба постигает громадные общественные, мировые орга- низации – города, государства, народы, страны и, по- чем знать, может быть, даже целые планетные миры? Нечто, подобное этому непостижимому року, про- неслось и над Ямской слободой, приведя ее к быст- рой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ям- ков осталась мирная, будничная окраина, в которой живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих почтен- ных людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переиме- новано в Голубевку, в честь купца Голубева, владель- ца колониального и гастрономического магазина, кти- тора местной церкви. Первые подземные толчки этой катастрофы нача- лись в разгаре лета, во время ежегодной летней яр- марки, которая в этом году была сказочно блестяща. Ее необычайному успеху, многолюдству и огромности заключенных на ней сделок способствовали многие обстоятельства: постройка в окрестностях трех новых сахарных заводов и необыкновенно обильный урожай хлеба и в особенности свекловицы; открытие работ по проведению электрического трамвая и канализации; сооружение новой дороги на расстояние в семьсот пятьдесят верст; главное же – строительная горячка, охватившая весь город, все банки и другие финан- совые учреждения и всех домовладельцев. Кирпич- ные заводы росли на окраине города, как грибы. От- крылась грандиозная сельскохозяйственная выстав- ка. Возникли два новых пароходства, и они вместе со старинными, прежними, неистово конкурировали друг с другом, перевозя груз и богомольцев. В конкурен- ции они дошли до того, что понизили цены за рейсы с семидесяти пяти копеек для третьего класса до пяти, трех, двух и даже одной копейки. Наконец, изнемогая в непосильной борьбе, одно из пароходных обществ предложило всем пассажирам третьего класса даро- вой проезд. Тогда его конкурент тотчас же к даровому проезду присовокупил еще полбулки белого хлеба. Но самым большим и значительным предприятием это- го года было оборудование обширного речного порта, привлекшее к себе сотни тысяч рабочих и стоившее бог знает каких денег. Надо еще прибавить, что город в это время справ- лял тысячелетнюю годовщину своей знаменитой лав- ры, наиболее чтимой и наиболее богатой среди из- вестных монастырей России. Со всех концов России, из Сибири, от берегов Ледовитого океана, с крайне- го юга, с побережья Черного и Каспийского морей, со- брались туда бесчисленные богомольцы на поклоне- ние местным святыням, лаврским угодникам, почива- ющим глубоко под землею, в известковых пещерах. Достаточно того сказать, что монастырь давал приют и кое-какую пищу сорока тысячам человек ежеднев- но, а те, которым не хватало места, лежали по ночам вповалку, как дрова, на обширных дворах и улицах лавры. Это было какое-то сказочное лето. Население го- рода увеличилось чуть ли не втрое всяким пришлым народом. Каменщики, плотники, маляры, инженеры, техники, иностранцы, земледельцы, маклеры, тем- ные дельцы, речные моряки, праздные бездельники, туристы, воры, шулеры – все они переполнили город, и ни в одной, самой грязной, сомнительной гостинице не было свободного номера. За квартиры платились бешеные цены. Биржа играла широко, как никогда ни до, ни после этого лета. Деньги миллионами так и тек- ли ручьями из одних рук в другие, а из этих в третьи. Создавались в один час колоссальные богатства, но зато многие прежние фирмы лопались, и вчерашние богачи обращались в нищих. Самые простые рабо- чие купались и грелись в этом золотом потоке. Порто- вые грузчики, ломовики, дрогали, катали, подносчики кирпичей и землекопы до сих пор еще помнят, какие суточные деньги они зарабатывали в это сумасшед- шее лето. Любой босяк при разгрузке барж с арбуза- ми получал не менее четырех-пяти рублей в сутки. И вся эта шумная чужая шайка, одурманенная легки- ми деньгами, опьяненная чувственной красотой ста- ринного, прелестного города, очарованная сладост- ной теплотой южных ночей, напоенных вкрадчивым ароматом белой акации, – эти сотни тысяч ненасыт- ных, разгульных зверей во образе мужчин всей своей массовой волей кричали: «Женщину!» В один месяц возникло в городе несколько десят- ков новых увеселительных заведений – шикарных Ти- воли, Шато-де-Флеров, Олимпий, Альказаров и так далее, с хором и с опереткой, много ресторанов и портерных, с летними садиками, и простых кабачков – вблизи строящегося порта. На каждом перекрест- ке открывались ежедневно «фиалочные заведения» – маленькие дощатые балаганчики, в каждом из кото- рых под видом продажи кваса торговали собою, тут же рядом за перегородкой из шелевок, по две, по три старых девки, и многим матерям и отцам тяже- ло и памятно это лето по унизительным болезням их сыновей, гимназистов и кадетов. Для приезжих, случайных гостей потребовалась прислуга, и тысячи крестьянских девушек потянулись из окрестных де- ревень в город. Неизбежно, что спрос на проститу- цию стал необыкновенно высоким. И вот, из Варша- вы, Лодзи, Одессы, Москвы и даже из Петербурга, да- же из-за границы наехало бесчисленное множество иностранок, кокоток русского изделия, самых обыкно- венных рядовых проституток и шикарных француже- нок и венок. Властно сказалось развращающее вли- яние сотен миллионов шальных денег. Этот водопад золота как будто захлестнул, завертел и потопил в се- бе весь город. Число краж и убийств возросло с пора- жающей быстротой. Полиция, собранная в усиленных размерах, терялась и сбивалась с ног. Но впослед- ствии, обкормившись обильными взятками, она стала походить на сытого удава, поневоле сонного и лени- вого. Людей убивали ни за что ни про что, так себе. Случалось, просто подходили среди бела дня где-ни- будь на малолюдной улице к человеку и спрашивали: «Как твоя фамилия?» – «Федоров». – «Ага. Федоров? Так получай!» – и распарывали ему живот ножом. Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателя- ми», и были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два бра- та (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие другие. И днем и ночью на главных улицах ошалевшего города стояла, двигалась и орала толпа, точно на пожаре. Почти невозможно было описать, что дела- лось тогда на Ямках. Несмотря на то, что хозяйки уве- личили более чем вдвое состав своих пациенток и втрое увеличили цены, их бедные, обезумевшие де- вушки не успевали удовлетворять требованиям пья- ной шальной публики, швырявшей деньгами, как щеп- ками. Случалось, что в переполненном народом зале, где было тесно, как на базаре, каждую девушку дожи- далось по семи, восьми, иногда по десяти человек. Было поистине какое-то сумасшедшее, пьяное, при- падочное время! С него-то и начались все злоключения Ямков, при- ведшие их к гибели. А вместе с Ямками погиб и знако- мый нам дом толстой старой бледноглазой Анны Мар- ковны. |