Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
V Окна раскрыты настежь в душистую темноту вече- ра, и тюлевые занавески слабо колышутся взад и впе- ред от незаметного движения воздуха. Пахнет роси- стой травой из чахлого маленького палисадника пе- ред домом, чуть-чуть сиренью и вянущим березовым листом от троицких деревцов у подъезда. Люба в си- ней бархатной кофте с низко вырезанной грудью и Нюра, одетая как «бэбэ», в розовый широкий сак до колен, с распущенными светлыми волосами и с куд- ряшками на лбу, лежат, обнявшись, на подоконнике и поют потихоньку очень известную между проститутка- ми злободневную песню про больницу. Нюра тонень- ко, в нос, выводит первый голос, Люба вторит ей глу- ховатым альтом: Понедельник наступает, Мне на выписку идти, Доктор Красов не пускает… Во всех домах отворенные окна ярко освещены, а перед подъездами горят висячие фонари. Обеим де- вушкам отчетливо видна внутренность залы в заве- дении Софьи Васильевны, что напротив: желтый бле- стящий паркет, темно-вишневые драпри на дверях, перехваченные шнурами, конец черного рояля, трю- мо в золоченой раме и то мелькающие в окнах, то скрывающиеся женские фигуры в пышных платьях и их отражения в зеркалах. Резное крыльцо Треппеля, направо, ярко озарено голубоватым электрическим светом из большого матового шара. Вечер тих и тепел. Где-то далеко-далеко, за линией железной дороги, за какими-то черными крышами и тонкими черными стволами деревьев, низко, над тем- ной землей, в которой глаз не видит, а точно чувствует могучий зеленый весенний тон, рдеет алым золотом, прорезавшись сквозь сизую мглу, узкая, длинная по- лоска поздней зари. И в этом неясном дальнем све- те, в ласковом воздухе, в запахах наступающей ночи была какая-то тайная, сладкая, сознательная печаль, которая бывает так нежна в вечера между весной и летом. Плыл неясный шум города, слышался скуча- ющий гнусавый напев гармонии, мычание коров, су- хо шаркали чьи-то подошвы, и звонко стучала окован- ная палочка о плиты тротуара, лениво и неправильно погромыхивали колеса извозчичьей пролетки, катив- шейся шагом по Яме, и все эти звуки сплетались кра- сиво и мягко в задумчивой дремоте вечера. И свистки паровозов на линии железной дороги, обозначенной в темноте зелеными и красными огоньками, раздава- лись с тихой, певучей осторожностью. Вот сиделочка прихо-одит, Булку с сахаром несет… Булку с сахаром несет, Всем поровну раздает. – Прохор Иванович! – вдруг окликает Нюра кудря- вого слугу из пивной, который легким черным силу- этом перебегает через дорогу. – А Прохор Иваныч! – Ну вас! – сипло огрызается тот. – Чего еще? – Вам велел кланяться один ваш товарищ. Я его се- годня видела. – Какой такой товарищ? – Такой хорошенький! Брюнетик симпатичный… Нет, а вы спросите лучше, где я его видела? – Ну где? – Прохор Иванович приостанавливается на минуту. – А вот где: у нас на гвозде, на пятой полке, где дох- лые волки. – Ат! Дура еловая. Нюра хохочет визгливо на всю Яму и валится на подоконник, брыкая ногами в высоких черных чулках. Потом, перестав смеяться, она сразу делает круглые удивленные глаза и говорит шепотом: – А знаешь, девушка, ведь он в позапрошлом годе женщину одну зарезал, Прохор-то. Ей-богу. – Ну? До смерти? – Нет, не до смерти. Выкачалась, – говорит Нюра, точно с сожалением. – Однако два месяца пролежала в Александровской. Доктора говорили, что если бы на вот-вот столечко повыше, – то кончено бы. Амба! – За что же он ее? – А я знаю? Может быть, деньги от него скрывала или изменила. Любовник он у ей был – кот. – Ну и что же ему за это? – А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию за- явила, что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от мо- их рук не уйдет. Будет ей амба! Люба вздрагивает всей спиной. – Отчаянные они, эти коты! – произносит она тихо, с ужасом в голосе. – Страсть до чего! Я, ты знаешь, с нашим Симеоном крутила любовь целый год. Такой ирод, подлец! Жи- вого места на мне не было, вся в синяках ходила. И не то, чтобы за что-нибудь, а просто так, пойдет утром со мной в комнату, запрется и давай меня терзать. Руки выкручивает, за груди щиплет, душить начнет за гор- ло. А то целует-целует, да как куснет за губы, так кровь аж и брызнет… я заплачу, а ему только этого и нуж- но. Так зверем на меня и кинется, аж задрожит. И все деньги от меня отбирал, ну вот все до копеечки. Не на что было десятка папирос купить. Он ведь скупой, Си- меон-то, все на книжку, на книжку относит… Говорит, что, как соберет тысячу рублей, – в монастырь уйдет. – Ну? – Ей-богу. Ты посмотри у него в комнатке: круглые сутки, днем и ночью, лампадка горит перед образами. Он очень до бога усердный… Только я думаю, что он оттого такой, что тяжелые грехи на нем. Убийца он. – Да что ты? – Ах, да ну его, бросим о нем, Любочка. Ну, давай дальше: Пойду в хаптеку, куплю я ха-ду, Сама себя я хатравлю, — заводит Нюра тоненьким голоском. Женя ходит взад и вперед по зале, подбоченив- шись, раскачиваясь на ходу и заглядывая на себя во все зеркала. На ней надето короткое атласное оран- жевое платье с прямыми глубокими складками на юб- ке, которая мерно колеблется влево и вправо от дви- жения ее бедер. Маленькая Манька, страстная лю- бительница карточной игры, готовая играть с утра до утра не переставая, дуется в «шестьдесят шесть» с Пашей, причем обе женщины для удобства сдачи оставили между собою пустой стул, а взятки собира- ют себе в юбки, распяленные между коленями. На Маньке коричневое, очень скромное платье, с черным передником и плоеным черным нагрудником; этот ко- стюм очень идет к ее нежной белокурой головке и ма- ленькому росту, молодит ее и делает похожей на гим- назистку предпоследнего класса. Ее партнерша Паша – очень странная и несчаст- ная девушка. Ей давно бы нужно быть не в доме тер- пимости, а в психиатрической лечебнице из-за мучи- тельного нервного недуга, заставляющего ее исступ- ленно, с болезненной жадностью отдаваться каждо- му мужчине, даже самому противному, который бы ее ни выбрал. Подруги издеваются над нею и несколько презирают ее за этот порок, точно как за какую-то из- мену корпоративной вражде к мужчинам. Нюра очень похоже передразнивает ее вздохи, стоны, выкрики и страстные слова, от которых она никогда не мо- жет удержаться в минуты экстаза и которые бывают слышны через две или три перегородки в соседних комнатах. Про Пашу ходит слух, что она вовсе не по нужде и не соблазном или обманом попала в публич- ный дом, а поступила в него сама, добровольно, сле- дуя своему ужасному ненасытному инстинкту. Но хо- зяйка дома и обе экономки всячески балуют Пашу и поощряют ее безумную слабость, потому что благо- даря ей Паша идет нарасхват и зарабатывает вчетве- ро, впятеро больше любой из остальных девушек, – зарабатывает так много, что в бойкие праздничные дни ее вовсе не выводят к гостям «посерее» или от- казывают им под предлогом Пашиной болезни, пото- му что постоянные хорошие гости обижаются, если им говорят, что их знакомая девушка занята с другим. А таких постоянных гостей у Паши пропасть; многие совершенно искренно, хотя и по-скотски, влюблены в нее, и даже не так давно двое почти одновременно звали ее на содержание: грузин – приказчик из мага- зина кахетинских вин – и какой-то железнодорожный агент, очень гордый и очень бедный дворянин высо- кого роста, с махровыми манжетами, с глазом, заме- ненным черным кружком на резинке. Паша, пассив- ная во всем, кроме своего безличного сладострастия, конечно, пошла бы за всяким, кто позвал бы ее, но ад- министрация дома зорко оберегает в ней свои инте- ресы. Близкое безумие уже сквозит в ее миловидном лице, в ее полузакрытых глазах, всегда улыбающих- ся какой-то хмельной, блаженной, кроткой, застенчи- вой и непристойной улыбкой, в ее томных, размягчен- ных, мокрых губах, которые она постоянно облизыва- ет, в ее коротком тихом смехе – смехе идиотки. И вме- сте с тем она – эта истинная жертва общественного темперамента – в обиходной жизни очень добродуш- на, уступчива, совершенная бессребреница и очень стыдится своей чрезмерной страстности. К подругам она нежна, очень любит целоваться и обниматься с ними и спать в одной постели, но ею все как будто бы немного брезгуют. – Манечка, душечка, миленькая, – говорит умильно Паша, дотрогиваясь до Маниной руки, – погадай мне, золотая моя деточка. – Ну-у, – надувает Маня губы, точно ребенок. – По- игра-аем еще. – Манечка, хорошенькая, пригоженькая, золотцо мое, родная, дорогая… Маня уступает и раскладывает колоду у себя на коленях. Червонный дом выходит, небольшой денеж- ный интерес и свидание в пиковом доме при большой компании с трефовым королем. Паша всплескивает радостно руками: – Ах, это мой Леванчик! Ну да, он обещал сегодня прийти. Конечно, Леванчик. – Это твой грузин? – Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул. Женя, которая остановилась вблизи, прислушива- ется к ее словам и спрашивает высокомерно: – Это кто это так сказал? – А мой грузинчик Леван. И тебе смерть, и мне смерть. – Дура. Ничего он не грузинчик, а просто армяшка. Сумасшедшая ты дура. – Ан нет, грузин. И довольно странно с твоей сторо- ны… – Говорю тебе – армяшка. Мне лучше знать. Дура! – Чего же ты ругаешься. Женя? Я же тебя первая не ругала. – Еще бы ты первая стала ругаться. Дура! Не все тебе равно, кто он такой? Влюблена ты в него, что ли? – Ну и влюблена! – Ну и дура. А в этого, с кокардой, в кривого, тоже влюблена? – Так что же? Я его очень уважаю. Он очень солид- ный. – И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Ан- тошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыд- ница! – вдруг вскрикивает Женя. – Не могу видеть те- бя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте та- кая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложи- ла, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты! Паша молча опускает ресницы на глаза, наливши- еся слезами. Маня пробует заступиться за нее. – Что уж это ты так, Женечка… Зачем ты на нее так… – Эх, все вы хороши! – резко обрывает ее Женя. – Никакого самолюбия!.. Приходит хам, покупает тебя, как кусок говядины, нанимает, как извозчика, по таксе, для любви на час, а ты и раскисла: «Ах, любовничек! Ах, неземная страсть!» Тьфу! Она гневно поворачивается к ним спиною и про- должает свою прогулку по диагонали залы, покачивая бедрами и щурясь на себя в каждое зеркало В это время Исаак Давидович, тапер, все еще бьет- ся с неподатливым скрипачом. – Не так, не так, Исай Саввич. Вы бросьте скрипку на минуточку. Прислушайтесь немножко ко мне. Вот мотив. Он играет одним пальцем и напевает тем ужасным козлиным голосом, каким обладают все капельмей- стеры, в которые он когда-то готовился: – Эс-там, эс-там, эс-тиам-тиам. Ну теперь повто- ряйте за мною первое колено за первый раз… Ну… ейн, цвей… За их репетицией внимательно следят: сероглазая, круглолицая, круглобровая, беспощадно намазавша- яся дешевыми румянами и белилами Зоя, которая об- локотилась на фортепиано, и Вера, жиденькая, с ис- питым лицом, в костюме жокея; в круглой шапочке с прямым козырьком, в шелковой полосатой, синей с белым, курточке, в белых, обтянутых туго рейтузах и в лакированных сапожках с желтыми отворотами. Ве- ра и в самом деле похожа на жокея, с своим узким ли- цом, на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной на лоб лихой гривкой, слишком близко по- сажены к горбатому, нервному, очень красивому носу. Когда, наконец, после долгих усилий, музыканты сла- живаются, низенькая Вера подходит к рослой Зое той мелкой, связанной походкой, с оттопыренным задом и локтями на отлете, какой ходят только женщины в мужских костюмах, и делает ей, широко разводя вниз руками, комический мужской поклон. И они с большим удовольствием начинают носиться по зале. Прыткая Нюра, всегда первая объявляющая все новости, вдруг соскакивает с подоконника и кричит, захлебываясь от волнения и торопливости: – К Треппелю… подъехали… лихач… с электриче- ством… Ой, девоньки… умереть на месте… на оглоб- лях электричество. Все девицы, кроме гордой Жени, высовываются из окон. Около треппелевского подъезда действительно стоит лихач. Его новенькая щегольская пролетка бле- стит свежим лаком, на концах оглобель горят желтым светом два крошечных электрических фонарика, вы- сокая белая лошадь нетерпеливо мотает красивой го- ловой с голым розовым пятном на храпе, перебирает на месте ногами и прядет тонкими ушами; сам боро- датый, толстый кучер сидит на козлах, как изваяние, вытянув прямо вдоль колен руки. – Вот бы прокатиться! – взвизгивает Нюра. – Дя- денька-лихач, а дяденька-лихач, – кричит она, пере- вешиваясь через подоконник, – прокатай бедную дев- чоночку… Прокатай за любовь… Но лихач смеется, делает чуть заметное движение пальцами, и белая лошадь тотчас же, точно она толь- ко этого и дожидалась, берет с места доброй рысью, красиво заворачивает назад и с мерной быстротой уплывает в темноту вместе с пролеткой и широкой спиной кучера. – Пфуй! Безобразие! —раздается в комнате него- дующий голос Эммы Эдуардовны. – Ну где это вида- но, чтобы порядочные барышни позволяли себе вы- лезать на окошко и кричать на всю улицу. О, скандал! И все Нюра, и всегда эта ужасная Нюра! Она величественна в своем черном платье, с жел- тым дряблым лицом, с темными мешками под гла- зами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рас- саживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, ко- торая продолжает созерцать себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив, к дому Со- фьи Васильевны. Яма начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны. Швейцар Симеон помогает кому-то раздеться в пе- редней. Женя заглядывает туда, держась обеими ру- ками за дверные косяки, но тотчас же оборачивает- ся назад и на ходу пожимает плечами и отрицательно трясет головой. – Не знаю, какой-то совсем незнакомый, – говорит она вполголоса. – Никогда у нас не был. Какой-то па- пашка, толстый, в золотых очках и в форме. Эмма Эдуардовна командует голосом, звучащим, как призывная кавалерийская труба: – Барышни, в залу! В залу, барышни! Одна за другой надменными походками выходят в залу: Тамара с голыми белыми руками и обнаженной шеей, обвитой ниткой искусственного жемчуга, тол- стая Катька с мясистым четырехугольным лицом и низким лбом – она тоже декольтирована, но кожа у нее красная и в пупырышках; новенькая Нина, курно- сая и неуклюжая, в платье цвета зеленого попугая; другая Манька – Манька Большая или Манька Кроко- дил, как ее называют, и – последней – Сонька Руль, еврейка, с некрасивым темным лицом и чрезвычай- но большим носом, за который она и получила свою кличку, но с такими прекрасными большими глазами, одновременно кроткими и печальными, горящими и влажными, какие среди женщин всего земного шара бывают только у евреек. VI Пожилой гость в форме благотворительного ведом- ства вошел медленными, нерешительными шагами, наклоняясь при каждом шаге немного корпусом впе- ред и потирая кругообразными движениями свои ла- дони, точно умывая их. Так как все женщины торже- ственно молчали, точно не замечая его, то он пере- сек залу и опустился на стул рядом с Любой, которая согласно этикету только подобрала немного юбку, со- храняя рассеянный и независимый вид девицы из по- рядочного дома. – Здравствуйте, барышня, – сказал он. – Здравствуйте, – отрывисто ответила Люба. – Как вы поживаете? – Спасибо, благодарю вас. Угостите покурит! – Извините – некурящий. – Вот так-так. Мужчина и вдруг не курит. Ну так уго- стите лафитом с лимонадом. Ужас как люблю лафит с лимонадом. Он промолчал. – У, какой скупой, папашка! Вы где это служите? Вы чиновники? – Нет, я учитель. Учу немецкому языку. – А я вас где-то видела, папочка. Ваша физиономия мне знакома. Где я с вами встречалась? – Ну уж не знаю, право. На улице разве. – Может быть, и на улице… Вы хотя бы апельсином угостили. Можно спросить апельсин? Он опять замолчал, озираясь кругом. Лицо у него заблестело, и прыщи на лбу стали красными. Он мед- ленно оценивал всех женщин, выбирая себе подходя- щую и в то же время стесняясь своим молчанием. Го- ворить было совсем не о чем; кроме того, равнодуш- ная назойливость Любы раздражала его. Ему нрави- лась своим большим коровьим телом толстая Катя, но, должно быть, – решал он в уме,она очень холодна в любви, как все полные женщины, и к тому же некра- сива лицом. Возбуждала его также и Вера своим ви- дом мальчишки и крепкими ляжками, плотно охвачен- ными белым трико, и Беленькая Маня, так похожая на невинную гимназистку, и Женя со своим энергичным, смуглым, красивым лицом. Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не об- ращала на него никакого внимания, он догадывался, что она – самая избалованная среди всех девиц за- ведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других. А педагог был человек рас- четливый, обремененный большим семейством и ис- тощенной, исковерканной его мужской требователь- ностью женой, страдавшей множеством женских бо- лезней. Преподавая в женской гимназии и в институ- те, он постоянно жил в каком-то тайном сладостраст- ном бреду, и только немецкая выдержка, скупость и трусость помогали ему держать в узде свою вечно возбужденную похоть. Но раза два-три в год он с неве- роятными лишениями выкраивал из своего нищенско- го бюджета пять или десять рублей, отказывая себе в любимой вечерней кружке пива и выгадывая на кон- ках, для чего ему приходилось делать громадные кон- цы по городу пешком. Эти деньги он отделял на жен- щин и тратил их медленно, со вкусом, стараясь как можно более продлить и удешевить наслаждение. И за свои деньги он хотел очень многого, почти невоз- можного: его немецкая сентиментальная душа смут- но жаждала невинности, робости, поэзии в белокуром образе Гретхен, но, как мужчина, он мечтал, хотел и требовал, чтобы его ласки приводили женщину в вос- торг, и трепет, и в сладкое изнеможение. Впрочем, того же самого добивались все мужчи- ны даже самые лядащие, уродливые, скрюченные и бессильные из них, – и древний опыт давно уже на- учил женщин имитировать голосом и движениями са- мую пылкую страсть, сохраняя в бурные минуты са- мое полнейшее хладнокровие. – Хоть по крайности закажите музыкантам сыг- рать полечку. Пусть барышни потанцуют, – попросила ворчливо Люба. Это было ему с руки. Под музыку, среди толкотни танцев, было гораздо удобнее решиться встать, уве- сти из залы одну из девиц, чем сделать это среди об- щего молчания и чопорной неподвижности. – А сколько это стоит? – спросил он осторожно. – Кадриль – полтинник, а такие танцы – тридцать копеек. Так можно? – Ну что ж… пожалуйста… Мне не жаль… – согла- сился он, притворяясь щедрым. – Кому здесь сказать? – А вон, музыкантам. – Отчего же… я с удовольствием… Господин музы- кант, пожалуйста, что-нибудь из легких танцев, – ска- зал он, кладя серебро на фортепиано. – Что прикажете? – спросил Исай Саввич, пряча деньги в карман. – Вальс, польку, польку-мазурку? – Ну… что-нибудь такое… – Вальс, вальс! – закричала с своего места Вера, большая любительница танцевать. – Нет, польку!.. Вальс!.. Венгерку!.. Вальс! – потре- бовали другие. – Пускай играют польку, – решила капризным тоном Люба. – Исай Саввич, сыграйте, пожалуйста, полечку. Это мой муж, и он для меня заказывает, – прибавила она, обнимая за шею педагога. – Правда, папочка? Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В тан- цах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на лицах, что составляло одно из усло- вий хорошего тона заведения. Под шумок учитель по- дошел к Маньке Маленькой. – Пойдемте? – сказал он, подставляя руку калачи- ком. – Поедемте, – ответила она смеясь. Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней ру- ки: комод, покрытый вязаной – скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографиче- ская карточка белобрысого молодого человека с гор- до-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецко- го султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франто- ватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круг- лый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табу- ретке, за кроватью. – Угости, милочка, лафитом с лимонадом, – попро- сила, по заведенному обычаю, Манька Маленькая, расстегивая корсаж. – Потом, – сурово ответил педагог. – Это от тебя самой будет зависеть. И потом: какой же здесь у вас может быть лафит? Бурда какая-нибудь. – У нас хороший лафит, – обидчиво возразила де- вушка. – Два рубля бутылка. Но если ты такой скупой, купи хоть пива. Хорошо? – Ну, пива, это можно. – А мне лимонаду и апельсинов. Да? – Лимонаду бутылку – да, а апельсинов – нет. По- том, может быть, я тебя даже и шампанским угощу, все от тебя будет зависеть. Если постараешься. – Так я спрошу, папашка, четыре бутылки пива и две лимонаду? Да? И для меня хоть плиточку шоколаду. Хорошо? Да? – Две бутылки пива, бутылку лимонаду и больше ничего. Я не люблю, когда со мной торгуются. Если надо, я сам потребую. – А можно мне одну подругу пригласить? – Нет уж, пожалуйста, без всяких подруг. Манька высунулась из двери в коридор и крикнула звонко: – Экономочка! Две бутылки пива и для меня бутыл- ку лимонаду. Пришел Симеон с подносом и стал с привычной быстротой откупоривать бутылки. Следом за ним при- шла экономка Зося. – Ну вот, как хорошо устроились. С законным бра- ком! – поздравила она. – Папаша, угости экономочку пивом, – попросила Манька. – Кушайте, экономочка. – Ну, в таком случае за ваше здоровье, господин. Что-то лицо мне ваше точно знакомо? Немец пил пиво, обсасывая и облизывая усы, и нетерпеливо ожидал, когда уйдет экономка. Но она, поставив свой стакан и поблагодарив, сказала: – Позвольте, господин, получить с вас деньги. За пиво, сколько следует, и за время. Это и для вас луч- ше и для нас удобнее. Требование денег покоробило учителя, потому что совершенно разрушало сентиментальную часть его намерений. Он рассердился: – Что это, в самом деле, за хамство! Кажется, я бе- жать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не уме- ете разбирать людей? Видите, что к вам пришел че- ловек порядочный, в форме, а не какой-нибудь босяк. Что за назойливость такая! Экономка немного сдалась. – Да вы не обижайтесь, господин. Конечно, за ви- зит вы сами барышне отдадите. Я думаю, не обидите, она у нас девочка славная. А уж за пиво и лимонад потрудитесь заплатить. Мне тоже хозяйке надо отчет отдавать. Две бутылки пива, по пятидесяти – рубль и лимонад тридцать рубль тридцать. – Господи, бутылка пива пятьдесят копеек! – возму- тился немец. – Да я в любой портерной достану его за двенадцать копеек. – Ну и идите в портерную, если там дешевле, – оби- делась Зося. – А если вы пришли в приличное заве- дение, то это уже казенная цена – полтинник. Мы ни- чего лишнего не берем. Вот так-то лучше. Двадцать копеек вам сдачи? – Да, непременно сдачи, – твердо подчеркнул учи- тель. – И прошу вас, чтобы больше никто не входил. – Нет, нет, нет, что вы, – засуетилась около двери Зося. – Располагайтесь, как вам будет угодно, в пол- ное свое удовольствие. Приятного вам аппетита. Манька заперла за нею дверь на крючок и села нем- цу на одно колено, обняв его голой рукой. – Ты давно здесь? – спросил он, прихлебывая пи- во. Он чувствовал смутно, что то подражание любви, которое сейчас должно произойти, требует какого-то душевного сближения, более интимного знакомства, и поэтому, несмотря на свое нетерпение, начал обыч- ный разговор, который ведется почти всеми мужчина- ми наедине с проститутками и который заставляет их лгать почти механически, лгать без огорчения, увле- чения Или злобы, по одному престарому трафарету. – Недавно, всего третий месяц. – А сколько тебе лет? – Шестнадцать, – соврала Маленькая Манька, уба- вив себе пять лет. – О, такая молоденькая! – удивился немец и стал, нагнувшись и кряхтя, снимать сапоги. – Как же ты сю- да попала? – А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас какая стро- гая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну вот я и убежала из дому и по- ступила сюда… – А офицера-то ты любила, который первый-то? – Коли не любила бы, то не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал, а потом добился, чего ему нужно, и бросил. – Что же, тебе стыдно было в первый раз? – Конечно, что стыдно… Ты как, папашка, любишь со светом или без света? Я фонарь немножко приту- шу. Хорошо? – А что же, ты здесь не скучаешь? Как тебя зовут? – Маней. Понятно, что скучаю. Какая наша жизнь! Немец поцеловал ее крепко в губы и опять спросил: – А мужчин ты любишь? Бывают мужчины, которые тебе приятны? Доставляют удовольствие? – Как не бывать, – засмеялась Манька. – Я особен- но люблю вот таких, как ты, симпатичных, толстень- ких. – Любишь? А? Отчего любишь? – Да уж так люблю. Вы тоже симпатичный. Немец соображал несколько секунд, задумчиво от- хлебывая пиво. Потом сказал то, что почти каждый мужчина говорит проститутке в эти минуты, предше- ствующие случайному обладанию ее телом: – Ты знаешь, Марихен, ты мне тоже очень нравишь- ся. Я бы охотно взял тебя на содержание. – Вы женат, – возразила она, притрогиваясь к его кольцу. – Да, но, понимаешь, я не живу с женой, она нездо- рова, не может исполнять супружеских обязанностей. – Бедная! Если бы она узнала, куда ты, папашка, ходишь, она бы, наверно, плакала. – Оставим это. Так знаешь. Мари, я себе все время ищу вот такую девочку, как ты, такую скромную и хо- рошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе на- шел квартиру со столом, с отоплением, с освещени- ем. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла? – Отчего не пойти, пошла бы. Он поцеловал ее взасос, но тайное опасение быст- ро проскользнуло в его трусливом сердце. – А ты здорова? – спросил он враждебным, вздра- гивающим колосом. – Ну да, здорова. У нас каждую субботу докторский осмотр. Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на пер- вый почин, она предварительно поплевала, по суе- верному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатично- сти не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку. – Экономочка, вас мой муж к себе требует! – ска- зала Маня, войдя в залу и поправляя волосы перед зеркалом. Зося ушла, потом вернулась и вызвала в коридор Пашу. Потом вернулась в залу уже одна. – Ты что это, Манька Маленькая, не угодила своему кавалеру? – спросила она со смехом. – Жалуется на тебя: «Это, говорит, не женщина, а бревно какое-то деревянное, кусок лёду». Я ему Пашку послала. – Э, противный какой! – сморщилась Манька и от- плюнулась. – Лезет с разговорами. Спрашивает: ты чувствуешь, когда я тебя целую? Чувствуешь прият- ное волнение? Старый пес. На содержание, говорит, возьму. – Все они это говорят, – заметила равнодушно Зоя. Но Женя, которая с утра была в злом настроении, вдруг вспыхнула. – Ах он, хам этакий, хамло несчастное! – восклик- нула она, покраснев и энергично упершись руками в бока. – Да я бы взяла его, поганца старого, за ухо, да подвела бы к зеркалу и показала бы ему его гнусную морду. Что? Хорош? А как ты еще будешь лучше, ко- гда у тебя слюни изо рта потекут, и глаза перекосишь, и начнешь ты захлебываться и хрипеть, и сопеть пря- мо женщине в лицо. И ты хочешь за свой проклятый рубль, чтобы я перед тобой в лепешку растрепалась и чтобы от твоей мерзкой любви у меня глаза на лоб полезли? Да по морде бы его, подлеца, по морде! До крови! – О, Женя! Перестань же! Пфуй! – остановила ее возмущенная ее грубым тоном щепетильная Эмма Эдуардовна. – Не перестану! – резко оборвала она. Но сама за- молчала и гневно отошла прочь с раздувающимися ноздрями и с огнем в потемневших красивых глазах. |