Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
Александр Иванович Куприн Яма Текст предоставлен издательством «Эксмо» http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=172570 А.И.Куприн Яма (сборник): Эксмо-Пресс; Москва; 2007 ISBN 978-5-699-13030-6, 5-04-001226-8 Аннотация Повесть «Яма» А.И.Куприн начал писать в 1909 году и завершил работу через шесть лет. Книга о жизни проституток вызвала скорее осуждение, чем сочувствие или понимание. Автора обвиняли в безнравственности и чрезмерном натурализме. Один из героев «Ямы» говорит: «…Наши художники слова – самые совестливые и самые искренние во всем мире художники – почему-то до сих пор обходили проституцию и публичный дом. Почему? Право, мне трудно ответить на это. <…> Может быть, у них не хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть с головой в эту жизнь и подсмотреть ее близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей жалости, во всей ее чудовищной простоте и будничной деловитости. Ах, какая бы это получилась громадная, потрясающая и правдивая книга». Куприн сумел создать книгу, действительно потрясающую своей правдивостью, и посвятил ее матерям и юношеству. Содержание Часть первая 5 I 5 II 12 III 22 IV 35 V 42 VI 56 VII 68 VIII 77 IX 94 X 121 XI 133 XII 157 Часть вторая 170 I 170 II 178 III 197 IV 207 V 213 VI 216 VII 228 VIII 245 IX 255 X 260 XI 270 XII 283 XIII 289 XIV 305 XV 324 XVI 347 XVII 367 Часть третья 384 I 384 II 394 III 406 IV 437 V 458 VI 472 VII 489 VIII 505 IX 520 Александр Иванович Куприн Яма Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству. А. К. Часть первая I Давным-давно, задолго до железных дорог, на са- мой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные. Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямской, Ямками, или, еще короче, Ямой. Впо- следствии, когда паровая тяга убила конный извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буй- ные замашки и молодецкие обычаи, перешло к дру- гим занятиям, распалось и разбрелось. Но за Ямой на много лет – даже до сего времени – осталась темная слава, как о месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном. Как-то само собою случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румя- ные разбитные солдатки и чернобровые сдобные ям- ские вдовы тайно торговали водкой и свободной лю- бовью, постепенно стали вырастать открытые пуб- личные дома, разрешенные начальством, руководи- мые официальным надзором и подчиненные нарочи- тым суровым правилам. К концу XIX столетия обе ули- цы Ямы – Большая Ямская и Малая Ямская – оказа- лись занятыми сплошь, и по ту и по другую сторону, исключительно домами терпимости. Частных домов осталось не больше пяти-шести, но и в них помеща- ются трактиры, портерные и мелочные лавки, обслу- живающие надобности ямской проституции. Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а сле- довательно, и в некоторых внешних мелочах: в подбо- ре более или менее красивых женщин, в сравнитель- ной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки. Самое шикарное заведение – Треппеля, при въез- де на Большую Ямскую, первый дом налево. Это ста- рая фирма. Теперешний владелец ее носит совсем другую фамилию и состоит гласным городской думы и даже членом управы. Дом двухэтажный, зеленый с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ро- петовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленны- ми деревянными же кружевами; ковер с белой дорож- кой на лестнице; в передней чучело медведя, держа- щее в протянутых лапах деревянное блюдо для ви- зитных карточек; в танцевальном зале паркет, на ок- нах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в зо- лоченых рамах; есть два кабинета с коврами, дива- нами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голу- бые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарад- ные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. У Треппе- ля берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять. Три двухрублевых заведения – Софьи Васильевны, «Старо-Киевский» и Анны Марковны – несколько по- плоше, победнее. Остальные дома по Большой Ям- ской – рублевые; они еще хуже обставлены. А на Ма- лой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие во- ришки, ремесленники и вообще народ серый и где бе- рут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и за- нозистый, окна завешены красными кумачовыми кус- ками; спальни, точно стойла, разделены тонкими пе- регородками, не достающими до потолка, а на кро- ватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые про- стыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха че- ловеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по боль- шей части хриплы или гнусавы, с полупровалившими- ся носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при по- мощи послюненной красной коробочки от папирос. Круглый год, всякий вечер, – за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благове- щения, когда птица гнезда не вьет и стриженая дев- ка косы не заплетает, – едва только на дворе стемне- ет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари. На улице точно праздник пасха:, все окна ярко освещены, веселая музыка скрипок и роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно подъезжают и уезжают извозчи- ки. Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и уз- кий коридор вверху, и белое сверканье многогранно- го рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, рас- писанные швейцарскими пейзажами. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам. Здесь бывают все: полуразрушен- ные, слюнявые старцы, ищущие искусственных воз- буждений, и мальчики – кадеты и гимназисты – по- чти дети; бородатые отцы семейств, почтенные стол- пы общества в золотых очках, и молодожены, и влюб- ленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвока- ты, и строгие блюстители нравственности – педагоги, и передовые писатели – авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и со- циал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познаю- щие впервые женщину, и старые развратники, истре- панные всеми видами порока; Ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухоне- мые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми те- лами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущие- ся, покрытые паразитами – брюхатые, геморроидаль- ные обезьяны. Приходят свободно и просто, как в ре- сторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнус- ные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспеш- ностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остыв- шей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств – та- инство зарождения новой жизни, И женщины с равно- душной готовностью, с однообразными словами, с за- ученными профессиональными движениями удовле- творяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбка- ми и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в об- щем зале. Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, про- сторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вече- ром женщины проснутся и будут готовиться к следую- щей ночи. И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдо- подобной жизнью, выброшенные обществом, прокля- тые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, обере- гательницы семейной чести четыреста глупых, лени- вых, истеричных, бесплодных женщин. II Два часа дня. Во второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны все погружено в сон. Боль- шая квадратная зала с зеркалами в золоченых рамах, с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расстав- ленных– вдоль стен, с олеографическими картина- ми Маковского «Боярский пир» и «Купанье», с хру- стальной люстрой посредине – тоже спит и в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, стро- гой, странно-печальной. Вчера здесь, как и каждый ве- чер, горели огни, звенела разудалая музыка, колебал- ся синий табачный, дым, носились, вихляя бедрами и высоко вскидывая ногами вверх, пары мужчин и жен- щин. И вся улица сияла снаружи красными фонаря- ми над подъездами и светом из окон и кипела до утра людьми и экипажами. Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горит в блеске летнего солнца. Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так осо- бенно нелюдимо, как бывает среди дня в пустых теат- рах, манежах и помещениях суда. Тускло поблескивает фортепиано своим черным, изогнутым, глянцевитым боком, слабо светятся жел- тые, старые, изъеденные временем, разбитые, щер- батые клавиши. Застоявшийся, неподвижный воздух еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, таба- ком, кислой сыростью большой нежилой комнаты, по- том нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой был вчера натерт паркет. И со странным оча- рованием примешивается к этим запахам запах увя- дающей болотной травы. Сегодня троица. По давне- му обычаю, горничные заведения ранним утром, по- ка их барышни еще спят, купили на базаре целый воз осоки и разбросали ее длинную, хрустящую под нога- ми, толстую траву повсюду: в коридорах, в кабинетах, в зале. Они же зажили лампады перед всеми образа- ми. Девицы, по традиции, не смеют этого делать сво- ими оскверненными за ночь руками. А дворник украсил резной, в русском стиле, подъ- езд двумя срубленными березками. Так же и во всех домах около крылец, перил и дверей красуются сна- ружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зе- ленью. Тихо, пусто и сонно во всем доме. Слышно, как на кухне рубят к обеду котлеты. Одна из девиц, Любка, босая, в сорочке, с голыми руками, некрасивая, в вес- нушках, но крепкая и свежая телом, вышла во внут- ренний двор. У нее вчера вечером было только шесть временных гостей, но на ночь с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, со- всем одна, на широкой постели. Она рано встала, в десять часов, и с удовольствием помогла кухарке вы- мыть в кухне пол и столы. Теперь она кормит жила- ми и обрезками мяса цепную собаку Амура. Большой рыжий пес с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, ту- го натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волну- ясь спиной и хвостом, пригибает голову к земле, мор- щит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения. А она, дразня его мясом, кричит на него с притворной строгостью: – Ну, ты, болван! Я т-тебе дам! Как смеешь? Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над собакой, и тому, что выспалась и провела ночь без мужчины, и троице, по смутным воспоминаниям детства, и сверкающему солнечному дню, который ей так редко приходится ви- деть. Все ночные гости уже разъехались. Наступает са- мый деловой, тихий, будничный час. В комнате хозяйки пьют кофе. Компания из пяти че- ловек. Сама хозяйка, на чье имя записан дом, – Ан- на Марковна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голо- ва. Странно: глаза у нее блекло-голубые, девичьи, да- же детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой. Ее муж – Исай Сав- вич – тоже маленький, седенький, тихонький, молча- ливый старичок. Он у жены под башмаком; был швей- царом в этом же. доме еще в ту пору, когда Анна Мар- ковна служила здесь экономкой. Он самоучкой, что- бы быть чем-нибудь полезным, выучился играть на скрипке и теперь по вечерам играет танцы, а также траурный марш для загулявших приказчиков, жажду- щих пьяных слез. Затем две экономки – старшая и младшая. Стар- шая Эмма Эдуардовна. Она – высокая, полная ша- тенка, лет сорока шести, с жирным зобом из трех под- бородков. Глаза у нее окружены черными геморрои- дальными кругами. Лицо расширяется грушей, от лба вниз, к щекам, и землистого цвета; глаза маленькие, черные; горбатый нос, строго подобранные губы; вы- ражение лица спокойно-властное. Ни для кого в до- ме не тайна, что через год, через два Анна Марков- на, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит налич- ными, а часть – в рассрочку по векселю. Поэтому де- вицы чтут ее наравне с хозяйкой и побаиваются. Про- винившихся она собственноручно бьет, бьет жестоко, холодно и расчетливо, не меняя спокойного выраже- ния лица. Среди девиц у нее всегда есть фаворитка, которую она терзает своей требовательной любовью и фантастической ревностью. И это гораздо тяжелее, чем побои. Другую – зовут Зося. Она только что выбилась из рядовых барышень. Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой». Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков. К Эмме Эдуар- довне она относится с подобострастием. Наконец пятое лицо – местный околоточный надзи- ратель Кербеш. Это атлетический человек; он лысо- ват, у него рыжая борода веером, ярко-синие сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос. Всем известно, что он раньше служил по сыскной части и был грозою жуликов благодаря своей страшной физи- ческой силе и жестокости при допросах. У него на совести несколько темных дел. Весь го- род знает, что два года тому назад он женился на бога- той семидесятилетней старухе, а в прошлом году за- душил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бре- теры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неиз- бежные маленькие неприятности профессий. Пьют кофе с жирными топлеными сливками, около- точный – с бенедиктином. Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение. – Так как же, Фома Фомич? – спрашивает искатель- но хозяйка. – Это же дело выеденного яйца не стоит… Ведь вам только слово сказать… Кербеш медленно втягивает в себя полрюмки ли- кера, слегка разминает языком по нёбу маслянистую, острую, крепкую жидкость, проглатывает ее, запивает не торопясь кофеем и потом проводит безымянным пальцем левой руки по усам вправо и влево. – Подумайте сами, мадам Шойбес, – говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, – подумай- те, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким сло- гом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, – подумайте! – в моем околотке! Что я могу поделать? – Господин Кербеш, но ведь она же совершеннолет- няя, – говорит хозяйка. – Оне совершеннолетние, – подтверждает Исай Саввич. – Оне дали расписку, что по доброй воле… Эмма Эдуардовна произносит басом, с холодной уверенностью: – Ей-богу, она здесь как за родную дочь. – Да ведь я не об этом говорю, – досадливо мор- щится околоточный. – Вы вникните в мое положе- ние… Ведь это служба. Господи, и без того неприят- ностей не оберешься! Хозяйка вдруг встает, шаркает туфлями к дверям и говорит, мигая околоточному ленивым, невырази- тельным блекло-голубым глазом: – Господин Кербеш, я попрошу вас поглядеть на на- ши переделки. Мы хотим немножко расширить поме- щение. – А-а! С удовольствием… Через десять минут оба возвращаются, не глядя друг на друга. Рука Кербеша хрустит в кармане но- венькой сторублевой. Разговор о совращенной де- вушке более не возобновляется. Околоточный, по- спешно допивая бенедиктин, жалуется на нынешнее падение нравов: – Вот у меня сын гимназист – Павел. Приходит, под- лец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство? – Ай-ай-ай!.. И какие тут взятки?.. Вот и у меня то- же… – Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, – ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговари- вать не хочет. Ну, я ему еще покажу! – Ах, и не рассказывайте, – вздыхает Анна Марков- на, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затума- нив свои блеклые глаза. – Мы нашу Берточку, – она в гимназии Флейшера, – мы нарочно держим ее в го- роде, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-та- ки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения, что я прямо аж вся покраснела. – Ей-богу, Анночка вся покраснела, – подтверждает Исай Саввич. – Покраснеешь! – горячо соглашается околоточ- ный. Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я вас спрашиваю, чего хотят добиться эти революционеры и разные там сту- денты, или… как их там? И пусть пеняют на самих се- бя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо. – А вот у нас был третьего дня случай, – вмешива- ется суетливо Зося. – Пришел один гость, толстый че- ловек… – Не канцай, – строго обрывает ее на жаргоне пуб- личных домов Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточного, набожно кивая склоненной набок голо- вой. – Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень. – И ни на одного человека нельзя положиться, – продолжает ворчливо хозяйка. – Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают, что о своих любовниках. Чтобы только им свое удоволь- ствие иметь. А о своих обязанностях и не думают. Неловкое молчание. В дверь стучат. Тонкий жен- ский голос говорит по ту сторону дверей: – Экономочка! Примите деньги и пожалуйте мне ма- рочки. Петя ушел. Околоточный встает и оправляет шашку. – Однако пора и на службу. Всего лучшего, Анна Марковна. Всего хорошего, Исай Саввич. – Может, еще рюмочку, на дорожку? – тычется над столом подслеповатый Исай Саввич. – Благодарю-с. Не могу. Укомплектован. Имею честь!.. – Спасибо вам за компанию. Заходите. – Ваши гости-с. До свиданья. Но в дверях он останавливается на минуту и гово- рит многозначительно: – А все-таки мой совет вам: вы эту девицу луч- ше сплавьте куда-нибудь заблаговременно. Конечно, ваше дело, но как хороший знакомый – предупре- ждаю-с. Он уходит. Когда его шаги затихают на лестнице и хлопает за ним парадная дверь, Эмма Эдуардовна фыркает носом и говорит презрительно: – Фараон! Хочет и здесь и там взять деньги… Понемногу все расползаются из комнаты. В доме темно. Сладко пахнет полуувядшей осокой. Тишина. |