Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
IV С утра моросил мелкий, как пыль, дождик, упрямый и скучный. Платонов работал в порту над разгрузкой арбузов. На заводе, где он еще с лета предполагал устроиться, ему не повезло: через неделю уже он по- ссорился и чуть не подрался со старшим мастером, который был чрезвычайно груб с рабочими. С месяц Сергей Иванович перебивался кое-как, с хлеба на во- ду, где-то на задворках Темниковской улицы, таская время от времени в редакцию «Отголосков» заметки об уличных происшествиях или смешные сценки из камер мировых судей. Но черное газетное дело давно уже опостылело ему. Его всегда тянуло к приключе- ниям, к физическому труду на свежем воздухе, к жиз- ни, совершенно лишенной хотя бы малейшего наме- ка на комфорт, к беспечному бродяжничеству, в кото- ром человек, отбросив от себя всевозможные внеш- ние условия, сам не знает, что с ним будет завтра. И поэтому, когда с низовьев Днепра потянулись первые баржи с арбузами, он охотно вошел в артель, в кото- рой его знали еще с прошлого года и любили за весе- лый нрав, за товарищеский дух и за мастерское уме- ние вести счет. Работа шла дружно и ловко. На каждой барже ра- ботало одновременно четыре партии, каждая из пя- ти человек. Первый номер доставал арбуз из баржи и передавал его второму, стоявшему на борту. Вто- рой бросал его третьему, стоявшему уже на набереж- ной, третий перекидывал четвертому, а четвертый по- давал пятому, который стоял на подводе и укладывал арбузы – то темно-зеленые, то белые, то полосатые – в ровные блестящие ряды. Работа эта чистая, весе- лая и очень спорая. Когда подбирается хорошая пар- тия, то любо смотреть, как арбузы летят из рук в ру- ки, ловятся с цирковой быстротой и удачей и вновь, и вновь, без перерыва, летят, чтобы в конце концов на- полнить телегу. Трудно бывает только новичкам, кото- рые еще не наловчились, не вошли в особенное чув- ство темпа. И не так трудно ловить арбуз, как суметь бросить его. Платонов хорошо помнил свои первые прошлогод- ние опыты. Какая ругань, ядовитая, насмешливая, грубая, посыпалась на него, когда на третьем или на четвертом разе он зазевался и замедлил передачу: два арбуза, не брошенные в такт, с сочным хрустом разбились о мостовую, а окончательно растерявший- ся Платонов уронил и тот, который держал в руках. На первый раз к нему отнеслись мягко, на второй же день за каждую ошибку стали вычитать с него по пя- ти копеек за арбуз из общей дележки. В следующий раз, когда это случилось, ему пригрозили без всякого расчета сейчас же вышвырнуть его из партии. Плато- нов и теперь еще помнил, как внезапная злоба охва- тила его: «Ах, так? черт вас побери! – подумал он. – Чтобы я еще стал жалеть ваши арбузы! Так вот на- те, нате!..» Эта вспышка как будто мгновенно помог- ла ему. Он небрежно ловил арбузы, так же небреж- но их перебрасывал и, к своему удивлению, вдруг по- чувствовал, что именно теперь-то он весь со своими мускулами, зрением и дыханием вошел в настоящий пульс работы, и понял, что самым главным было во- все не думать о том, что арбуз представляет собой какую-то стоимость, и тогда все идет хорошо. Когда он, наконец, совсем овладел этим искусством, то дол- гое время оно служило для него своего рода приятной и занимательной атлетической игрой. Но и это про- шло. Он дошел, наконец, до того, что стал чувство- вать себя безвольным, механически движущимся ко- лесом общей машины, состоявшей из пяти человек, и бесконечной цепи летящих арбузов. Теперь он был вторым номером. Наклоняясь рит- мически вниз, он, не глядя, принимал в обе руки холодный, упругий, тяжелый арбуз, раскачивал его вправо и, тоже почти не глядя или глядя только краем глаза, швырял его вниз и сейчас же опять нагибался за следующим арбузом. И ухо его улавливало в это время, как чмок-чмок… чмок-чмок… шлепались в ру- ках пойманные арбузы, и тотчас же нагибался вниз и опять бросал, с шумом выдыхая из себя воздух – гхе… гхе… Сегодняшняя работа была очень выгодной: их ар- тель, состоявшая из сорока человек, взялась благода- ря большой спешке за работу не поденно, а сдельно, по-подводно. Старосте – огромному, могучему пол- тавцу Заворотному удалось чрезвычайно ловко обой- ти хозяина, человека молодого и, должно быть, еще не очень опытного. Хозяин, правда, спохватился позд- нее и хотел переменить условия, но ему вовремя от- советовали опытные бахчевники. «Бросьте. Убьют», – сказали ему просто и твердо. Вот из-за этой-то уда- чи каждый член артели зарабатывал теперь до четы- рех рублей в сутки. Все они работали с необыкновен- ным усердием, даже с какой-то яростью, и если бы возможно было измерить каким-нибудь прибором ра- боту каждого из них, то, наверно, по количеству сде- ланных пудо-футов она равнялась бы рабочему дню большого воронежского битюга. Однако Заворотный и этим был недоволен – он все поторапливал и поторапливал своих хлопцев. В нем говорило профессиональное честолюбие: он хо- тел довести ежедневный заработок каждого члена ар- тели до пяти рублей на рыло. И весело, с необычай- ной легкостью мелькали от пристани до подводы, вер- тясь и сверкая, мокрые зеленые и белые арбузы, и слышались их сочные всплески о привычные ладони. Но вот в порту на землечерпательной машине раз- дался длинный гудок. Ему отозвался другой, третий на реке, еще несколько на берегу, и долго они ревели вместе с мощным разноголосым хором. – Ба-а-а-ст-а-а! – хрипло и густо, точь-в-точь как па- ровозный гудок, заревел Заворотный. И вот последние чмок-чмок – и работа мгновенно остановилась. Платонов с наслаждением выпрямил спину и вы- гнул ее назад и расправил затекшие руки. Он с удо- вольствием подумал о том, что уже переболел ту первую боль во всех мускулах, которая так сказывает- ся в первые дни, когда с отвычки только что втягива- ешься в работу. А до этого дня, просыпаясь по утрам в своем логовище на Темниковской, – тоже по условно- му звуку фабричного гудка, – он в первые минуты ис- пытывал такие страшные боли в шее, спине, в руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов. – Иди-и-и обед-а-ть! – завопил опять Заворотный. Крючники сходили к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, за- черпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшие- ся лица и руки. Тут же на берегу, в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, чер- ного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак и пел на ходу солдатский сигнал к обеду: Бери ложку, тащи бак, Нету хлеба, лопай так. Босой мальчишка, грязный и такой оборванный, что на нем было гораздо больше голого собственного те- ла, чем одежды, подбежал к артели. – Который у вас тут Платонов? – спросил он, быстро бегая вороватыми глазами. Сергей Иванович назвал себя: – Я – Платонов, а тебя как дразнят? – Тут за углом, за церковью, тебя барышня какая-то ждет… На записку тебе. Артель густо заржала. – Чего рты-то порасстегивали, дурачье! – сказал спокойно Платонов. – Давай сюда записку. Это было письмо от Женьки, написанное круглым, наивным, катящимся детским почерком и не очень грамотное. «Сергей Иваныч. Простите, что я вас без – покою. Мне нужно с вами поговорить по очень, очень важ- ному делу. Не стала бы тревожить, если бы Пустяки. Всего только на 10 минут. Известная вам Женька от Анны Марковны». Платонов встал. – Я пойду ненадолго, – сказал он Заворотному. – Как начнете, буду на месте. – Тоже дело нашел, – лениво и презрительно ото- звался староста. – На это дело ночь есть… Иди, иди, кто ж тебя держит. А только как начнем работать, те- бя не будет, то нонешняй день не в счет. Возьму лю- бого босяка. А сколько он наколотит кавунов, – тоже с тебя… Не думал я, Платонов, про тебя, что ты такой кобель… Женька ждала его в маленьком скверике, приютив- шемся между церковью и набережной и состоявшем из десятка жалких тополей. На ней было серое цель- ное выходное платье, простая круглая соломенная шляпа с черной ленточкой. «А все-таки, хоть и скром- но оделась, – подумал Платонов, глядя на нее издали своими привычно прищуренными глазами, – а все-та- ки каждый мужчина пройдет мимо, посмотрит и непре- менно три-четыре раза оглянется: сразу почувствует особенный тон». – Здравствуй, Женька! Очень рад тебя видеть, – приветливо сказал он, пожимая руку девушки. – Вот уж не ждал-то! Женька была скромна, печальна и, видимо, чем-то озабочена. Платонов это сразу понял и почувствовал. – Ты меня извини, Женечка, я сейчас должен обе- дать, – сказал он, – так, может быть, ты пойдешь вме- сте со мной и расскажешь, в чем дело, а я заодно успею поесть. Тут неподалеку есть скромный каба- чишко. В это время там совсем нет народа, и даже имеется маленькое стойлице вроде отдельного каби- нета, – там нам с тобой будет чудесно. Пойдем! Мо- жет быть, и ты что-нибудь скушаешь. – Нет, я есть не буду, – ответила Женька хрипло, – и я недолго тебя задержу… несколько минут. Надо по- советоваться, поговорить, а мне не с кем. – Очень хорошо… Идем же! Чем только могу, готов всем служить. Я тебя очень люблю, Женька. Она поглядела на него грустно и благодарно. – Я это знаю, Сергей Иванович, оттого и пришла. – Может быть, денег нужно? Говори прямо. У меня у самого немного, но артель мне поверит вперед. – Нет, спасибо… Совсем не то. Я уж там, куда пой- дем, все разом расскажу. В темноватом низеньком кабачке, обычном прито- не мелких воров, где торговля производилась только вечером, до самой глубокой ночи, Платонов занял ма- ленькую полутемную каморку. – Дай мне мяса вареного, огурцов, большую рюмку водки и хлеба, – приказал он половому. Половой – молодой малый с грязным лицом, курно- сый, весь такой засаленный и грязный, как будто его только что вытащили из помойной ямы, – вытер губы и сипло спросил: – На сколько копеек хлеба? – На сколько выйдет. Потом он рассмеялся: – Неси как можно больше, – потом посчитаемся… И квасу!.. – Ну, Женя, говори, какая у тебя беда… Я уж по ли- цу вижу, что беда или вообще что-то кислое… Расска- зывай! Женька долго теребила свой носовой платок и гля- дела себе на кончики туфель, точно собираясь с си- лами. Ею овладела робость – никак не приходили на ум нужные, важные слова. Платонов пришел ей на по- мощь: – Не стесняйся, милая Женя, говори все, что есть! Ты ведь знаешь, что я человек свой и никогда не вы- дам. А может быть, и впрямь что-нибудь хорошее по- советую. Ну, бух с моста в воду – начинай! – Вот я именно и не знаю, как начать-то, – сказа- ла Женька нерешительно. – Вот что, Сергей Ивано- вич, больная я… Понимаете? – нехорошо больна… Самою гадкою болезнью… Вы знаете, – какой? – Дальше! – сказал Платонов, кивнув головой. – И давно это у меня… больше месяца… может быть, полтора… Да, больше чем месяц, потому что я только на троицу узнала об этом… Платонов быстро потер лоб рукой. – Подожди, я вспомнил… Это в тот день, когда я там был вместе со студентами… Не так ли? – Верно, Сергей Иванович, так… – Ах, Женька, – сказал Платонов укоризненно и с сожалением. – А ведь знаешь, что после этого двое студентов заболели… Не от тебя ли? Женька гневно и презрительно сверкнула глазами. – Может быть, и от меня… Почем я знаю? Их мно- го было… Помню, вот этот был, который еще все лез с вами подраться… Высокий такой, белокурый, в пенсне… –Да, да… Это – Собашников. Мне передавали… Это – он… Ну, этот еще ничего – фатишка! А вот дру- гой, – того мне жаль. Я хоть давно его знаю, но как- то никогда не справлялся толком об его фамилии… Помню только, что фамилия происходит от какого-то города – Полянска… Звенигородска… Товарищи его звали Рамзес… Когда врачи, – он к нескольким вра- чам обращался, – когда они сказали ему бесповорот- но, что он болен люэсом, он пошел домой и застре- лился… И в записке, которую он написал, были уди- вительные слова, приблизительно такие: «Я полагал весь смысл жизни в торжестве ума, красоты и добра; с этой же болезнью я не человек, а рухлядь, гниль, па- даль, кандидат в прогрессивные паралитики. С этим не мирится мое человеческое достоинство. Виноват же во всем случившемся, а значит, и в моей смерти, только один я, потому что, повинуясь минутному скот- скому увлечению, взял женщину без любви, за день- ги. Потому я и заслужил наказание, которое сам на себя налагаю…» Мне его жаль… – прибавил Плата- нов тихо. Женька раздула ноздри. – А мне вот ни чуточки. – Ты теперь, малый, уйди. Когда нужно будет, я тебя покричу, – сказал Платонов услужающему. – Совсем напрасно, Женечка! Это был необыкновенно крупный и сильный человек. Такие попадаются один на сот- ни тысяч. Я не уважаю самоубийц. Чаще всего это – мальчишки, которые стреляются и вешаются по пу- стякам, подобно ребенку, которому не дали конфет- ку, и он бьется назло окружающим об стену. Но перед его смертью я благоговейно и с горечью склоняю го- лову. Он был умный, щедрый, ласковый человек, вни- мательный ко всем и, как видишь, слишком строгий к себе. – А мне это решительно все равно, – упрямо воз- разила Женька, – умный или глупый, честный или нечестный, старый или молодой, – я их всех возне- навидела! Потому что, – погляди на меня, – что я та- кое? Какая-то всемирная плевательница, помойная яма, отхожее место. Подумай, Платонов, ведь тыся- чи, тысячи человек брали меня, хватали, хрюкали, со- пели надо мной, и всех тех, которые были, и тех, ко- торые могли бы еще быть на моей постели, – ах! как ненавижу я их всех! Если бы могла, я осудила бы их на пытку огнем и железом!.. Я велела бы… – Ты злая и гордая, Женя, – тихо сказал Платонов. – Я была и не злая и не гордая… Это только теперь. Мне не было десяти лет, когда меня продала родная мать, и с тех пор я пошла гулять по рукам… Хоть бы кто-нибудь во мне увидел человека! Нет!.. Гадина, от- ребье, хуже нищего, хуже вора, хуже убийцы!.. Даже палач… – у нас и такие бывают в заведении, – и тот отнесся бы ко мне свысока, с омерзением: я – ничто, я – публичная девка! Понимаете ли вы, Сергей Ивано- вич, какое это ужасное слово? Пу-бли-чная!.. Это зна- чит ничья: ни своя, ни папина, ни мамина, ни русская, ни рязанская, а просто – публичная! И никому ни разу в голову не пришло подойти ко мне и подумать: а ведь это тоже человек, у него сердце и мозг, он о чем-то думает, что-то чувствует, ведь он сделан не из дерева и набит не соломой, трухой или мочалкой! И все-таки это чувствую только я. Я, может быть, одна из всех, ко- торая чувствует ужас своего положения, эту черную, вонючую, грязную яму. Но ведь все девушки, с кото- рыми я встречалась и с которыми вот теперь живу, – поймите, Платонов, поймите меня! – ведь они ничего не сознают!.. Говорящие, ходящие куски мяса! И это еще хуже, чем моя злоба!.. – Ты права! – тихо сказал Платонов, – и вопрос этот такой, что с ним всегда упрешься в стену. Вам никто не поможет… – Никто, никто!.. – страстно воскликнула Женька. – Помнишь ли, – при тебе это было: увез студент нашу Любку… – Как же, хорошо помню!.. Ну и что же? – А то, что вчера она вернулась обтрепанная, мок- рая… Плачет… Бросил, подлец!.. Поиграл в доброту, да и за щеку! Ты, говорит, – сестра! Я, говорит, тебя спасу, я тебя сделаю человеком… – Неужели так? – Так!.. Одного человека я видела, ласкового и снис- ходительного, без всяких кобелиных расчетов, – это тебя. Но ведь ты совсем другой. Ты какой-то стран- ный. Ты все где-то бродишь, ищешь чего-то… Вы про- стите меня, Сергей Иванович, вы блаженненький ка- кой-то!.. Вот потому-то я к вам и пришла, к вам одно- му!.. – Говори, Женечка… – И вот, когда я узнала, что больна, я чуть с ума не сошла от злобы, задохлась от злобы… Я подумала: вот и конец, стало быть, нечего жалеть больше, не о чем печалиться, нечего ждать… Крышка!.. Но за все, что я перенесла, – неужели нет отплаты? Неужели нет справедливости на свете? Неужели я не могу насла- ждаться хоть местью? – за то, что я никогда не знала любви, о семье знаю только понаслышке, что меня, как паскудную собачонку, подзовут, погладят и потом сапогом по голове – пошла прочь! – что меня сделали из человека, равного всем им, не глупее всех, кого я встречала, сделали половую тряпку, какую-то сточную трубу для их пакостных удовольствий? Тьфу!.. Неуже- ли за все за это я должна еще принять к такую болезнь с благодарностью?.. Или я раба? Бессловесный пред- мет?.. Вьючная кляча?.. И вот, Платонов, тогда-то я решила заражать их всех – молодых, старых, бедных, богатых, красивых, уродливых, – всех, всех, всех!.. Платонов, давно уже отставивший от себя тарелку, глядел на нее с изумлением и даже больше – почти с ужасом Ему, видевшему в жизни много тяжелого, гряз- ного, порок: даже кровавого, – ему стало страшно жи- вотным страхом перед этим напряжением громадной неизлившейся ненависти. Очнувшись, он сказал: – Один великий французский писатель рассказыва- ет о таком случае. Пруссаки завоевали французов и всячески издевались над ними: расстреливали муж- чин, насиловали женщин, грабили дома, поля сжига- ли… И вот одна красивая женщина – француженка – очень красивая, заразившись, стала назло заражать всех немцев, которые попадали к ней в объятия. Она сделала больными целые сотни, может быть даже ты- сячи.. И когда она умирала в госпитале, она с радо- стью и с гордостью вспоминала об этом… Но ведь то были враги, попиравшие ее отечество и избивавшие ее братьев… Но ты, ты, Женечка?.. – А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Ива- нович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надру- гался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, – и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас в эту минуту с небеси, – что бы вы сделали? – Не знаю, – ответил глухо и потупившись Плато- нов, но он побледнел, и пальцы его под столом судо- рожно сжались в кулаки. – Может быть, убил бы его… – Не «может быть», а наверно! Я вас знаю, я вас чувствую. Ну, а теперь подумайте: ведь над каж- дой из нас так надругались, когда мы были детьми!.. Детьми! – страстно простонала Женька и закрыла на мгновение глаза ладонью. – Об этом ведь, помнится, и вы как-то говорили у нас, чуть ли не в тот самый вечер, на троицу… Да, детьми, глупыми, доверчивы- ми, слепыми, жадными, пустыми… И не можем мы вы- рваться из своей лямки… куда пойдешь? что сдела- ешь?.. И вы не думайте, пожалуйста, Сергей Ивано- вич, что во мне сильна злоба только к тем, кто имен- но меня, лично меня обижали… Нет, вообще ко всем нашим гостям, к этим кавалерам, от мала до велика… Ну и вот я решилась мстить за себя и за своих сестер. Хорошо это или нет?.. – Женечка, я, право, не знаю… Я не могу… я ничего не смею сказать… Я не понимаю. – Но и не в этом главное… А главное вот в чем… Я их заражала и не чувствовала ничего – ни жалости, ни раскаяния, ни вины перед богом или перед отече- ством. Во мне была только радость, как у голодного волка, который дорвался до крови… Но вчера случи- лось что-то, чего и я не могу понять. Ко мне пришел ка- дет, совсем мальчишка, глупый, желторотый… Он ко мне ходил еще с прошлой зимы… И вот вдруг я пожа- лела его… Не оттого, что он был очень красив и очень молод, и не оттого, что он всегда был очень вежлив, пожалуй, даже нежен… Нет, у меня бывали и такие и такие, но я не щадила их: я с наслаждением отмеча- ла их, точно скотину, раскаленным клеймом… А этого я вдруг пожалела… Я сама не понимаю – почему? Я не могу разобраться. Мне казалось, что это все рав- но, что украсть деньги у дурачка, у идиотика, или уда- рить слепого, или зарезать спящего… Если бы он был какой-нибудь заморыш, худосочный или поганенький, блудливый старикашка, я нс остановилась бы. Но он был здоровый, крепкий, с грудью и с руками, как у ста- туи… и я не могла… Я отдала ему деньги, показала ему свою болезнь, словом, была дура дурой. Он ушел от меня… расплакался… И вот со вчерашнего вече- ра я не спала. Хожу как в тумане… Стало быть, – ду- маю я вот теперь, – стало быть, то, что я задумала – моя мечта заразить их всех, заразить их отцов, мате- рей, сестер невест, – хоть весь мир, – стало быть, это все было глупостью, пустой фантазией, раз я остано- вилась?.. Опять-таки я ничего не понимаю… Сергей Иванович, вы такой умный, вы так много видели в жиз- ни, – помогите же мне найти теперь себя!.. – Не знаю, Женечка! – тихо произнес Платонов. – Не то, что я боюсь говорить тебе или советовать, но я совсем ничего не знаю. Это выше моего рассудка… выше совести.. Женя скрестила пальцы с пальцами и нервно хруст- нула ими. – И я не знаю… Стало быть, то, что я думала, – неправда?.. Стало быть, мне остается только одно… Эта мысль сегодня утром пришла мне в голову… – Не делай, не делай этого, Женечка!.. Женя!.. – быстро перебил ее Платонов. – …Одно: повеситься… – Нет, нет. Женя, только не это!.. Будь другие обсто- ятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело ска- зал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе один выход не менее злой и беспощадный, но который, может быть, во сто раз больше насытит твой гнев… – Какой это? – устало спросила Женя, сразу точно увядшая после своей вспышки. – Д вот какой… Ты еще молода, и, по правде я те- бе скажу, ты очень красива, то есть ты можешь быть, если захочешь, необыкновенно эффектной… Это да- же больше, чем красота. Но ты еще никогда не знала размеров и власти своей наружности, а главное, ты не знаешь, до какой степени обаятельны такие натуры, как ты, и как они властно приковывают к себе мужчин и делают из них больше, чем рабов и скотов… Ты гор- дая, ты смелая, ты независимая, ты умница… Я знаю: ты много читала, предположим даже дрянных книжек, но все-таки читала, у тебя язык совсем другой, чем у других. При удачном обороте жизни ты можешь выле- читься, ты можешь уйти из этих «Ямков» на свободу. Тебе стоит только пальцем пошевельнуть, чтобы ви- деть у своих ног сотни мужчин, покорных, готовых для тебя на подлость, на воровство, на растрату… Вла- дей ими на тугих поводьях, с жестоким хлыстом в ру- ках!.. Разоряй их, своди с ума, пока у тебя хватит же- лания и энергии!.. Посмотри, милая Женя, кто воро- чает теперь жизнью, как не женщины! Вчерашняя гор- ничная, прачка, хористка раскусывают миллионные состояния, как тверская баба подсолнушки. Женщи- на, едва умеющая подписать свое имя, влияет ино- гда через мужчину на судьбу целого королевства. На- следные принцы женятся на вчерашних потаскушках, содержанках… Женечка, вот тебе простор для твоей необузданной мести, а я полюбуюсь тобою издали… А ты, – ты замешана именно из этого теста – хищни- цы, разорительницы… Может быть, не в таком разма- хе, но ты бросишь их себе под ноги. – Нет, – слабо улыбнулась Женька. – Я думала об этом раньше… Но выгорело во мне что-то главное. Нет у меня сил, нет у меня воли, нет желаний… Я вся какая-то пустая внутри, трухлявая… Да вот, знаешь, бывает гриб такой – белый, круглый, – сожмешь его, а оттуда нюхательный порошок сыплется. Так и я. Все во мне эта жизнь выела, кроме злости. Да и вялая я, и злость моя вялая… Опять увижу какого-нибудь маль- чишку, пожалею, опять иуду казниться. Нет, уж лучше так… Она замолчала. И Платонов не знал, что сказать. Стало обоим тяжело и неловко. Наконец Женька вста- ла и, не глядя на Платонова, протянула ему холодную, слабую руку. – Прощайте, Сергей Иванович! Простите, что я от- няла у вас время… Что же, я сама вижу, что вы помог- ли бы мне. если бы сумели… Но уж, видно, тут ничего не попишешь. Прощайте!.. – Только глупости не делай, Женечка! Умоляю те- бя!.. – Ладно уж! – сказала она и устало махнула рукой. Выйдя из сквера, они разошлись, но, пройдя несколь- ко лагов, Женька вдруг окликнула его: – Сергей Иванович, а Сергей Иванович!.. Он остановился, обернулся, подошел к ней. – Ванька-Встанька у нас вчера подох в зале. Пры- гал-прыгал, а потом вдруг и окочурился… Что ж, по крайней мере легкая смерть! И еще я забыла вас спросить, Сергей Иванович… Это уж последнее… Есть бог или нет? Платонов нахмурился. – Что я тебе отвечу? Не знаю. Думаю, что есть, но не такой, как мы его воображаем. Он – больше, муд- рее, справедливее… – А будущая жизнь? Там, после смерти? Вот, гово- рят, рай есть или ад? Правда это? Или ровно ничего? Пустышка? Сон без сна? Темный подвал? Платонов молчал, стараясь не глядеть на Женьку. Ему было тяжело и страшно. – Не знаю, – сказал он, наконец, с усилием. – Не хочу тебе врать. Женька вздохнула и улыбнулась жалкой, кривой улыбкой. – Ну, спасибо, мой милый. И на том спасибо… Же- лаю вам счастья. От души. Ну, прощайте… Она отвернулась от него и стала медленно, колеб- лющейся походкой взбираться в гору. Платонов как раз вернулся на работу вовремя. Бо- сячня, почесываясь, позевывая, разминая свои при- вычные вывихи, становилась по местам. Заворотный издали своими зоркими глазами увидал Платонова и закричал на весь порт: – Поспел-таки, сутулый черт!.. А я уж хотел тебя за хвост и из компании вон… Ну, становись!.. – И кобель же ты у меня, Сережка!– прибавил он ласково. – Хоша бы ночью, а то, – гляди-ка, среди бе- ла дня захороводил… |