Куприн А. - Яма. Александр Иванович Куприн
 Скачать 1.32 Mb.
|
|
VIII В четверг, с самого утра, пошел беспрерывный дож- дик, и вот сразу позеленели обмытые листья кашта- нов, акаций и тополей. И вдруг стало как-то мечта- тельно-тихо и медлительно-скучно. Задумчиво и од- нообразно. В это время все девушки собрались, по обыкнове- нию, в комнате у Женьки. Но с ней делалось что-то странное. Она не острила, не смеялась, не читала, как всегда, своего обычного бульварного романа, ко- торый теперь бесцельно лежал у нее на груди или на животе, но была зла, сосредоточенно-печальна, и в ее глазах горел желтый огонь, говоривший о ненависти. Напрасно Манька Беленькая, Манька Скандалистка, которая ее обожала, старалась обратить на себя ее внимание – Женька точно ее не замечала, и разговор совсем не ладился. Было тоскливо. А может быть, на всех на них влиял упорный августовский дождик, за- рядивший подряд на несколько недель. Тамара присела на кровать к Женьке, ласково об- няла ее и, приблизив рот к самому ее уху, сказала ше- потом: – Что с тобою, Женечка? Я давно вижу, что с тобою делается что-то странное. И Манька это тоже чувству- ет. Посмотри, как она извелась без твоей ласки. Ска- жи. Может быть, я сумею чем-нибудь тебе помочь? Женька закрыла глаза и отрицательно покачала го- ловой. Тамара немного отодвинулась от нее, но про- должала ласково гладить ее по плечу. – Твое дело, Женечка. Я не смею лезть к тебе в ду- шу. Я только потому спросила, что ты – единственный человек, который… Женька вдруг решительно вскочила с кровати, схватила за руку Тамару и сказала отрывисто и пове- лительно: – Хорошо! Выйдем отсюда на минутку. Я тебе все расскажу. Девочки, подождите нас немного. В светлом коридоре Женька положила руки на пле- чи подруги и с исказившимся, внезапно побледнев- шим лицом сказала: – Ну, так вот, слушай: меня кто-то заразил сифили- сом. – Ах, милая, бедная моя. Давно? – Давно. Помнишь, когда у нас были студенты? Еще они затеяли скандал с Платоновым? Тогда я в первый раз узнала об этом. Узнала днем. – Знаешь, – тихо заметила Тамара, – я об этом по- чти догадывалась, а в особенности тогда, когда ты встала на колени перед певицей и о чем-то говорила с ней тихо. Но все-таки, милая Женечка, ведь надо бы полечиться. Женька гневно топнула ногой и разорвала пополам батистовый платок, который она нервно комкала в ру- ках. – Нет! Ни за что! Из вас я никого не заражу. Ты сама могла заметить, что в последние недели я не обедаю за общим столом и что сама мою и перетираю посуду. Потому же я стараюсь отвадить от себя Маньку, кото- рую, ты сама знаешь, я люблю искренно, по-настоя- щему. Но этих двуногих подлецов я нарочно заражаю и заражаю каждый вечер человек по десяти, по пятна- дцати. Пускай они гниют, пускай переносят сифилис на своих жен, любовниц, матерей, да, да, и на мате- рей, и на отцов, и на гувернанток, и даже хоть на пра- бабушек. Пускай они пропадут все, честные подлецы! Тамара осторожно и нежно погладила Женьку по го- лове. – Неужели ты пойдешь до конца, Женечка?.. – Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глу- пых, самых красивых, самых богатых и самых важных, но ни к одной из вас я потом их не пущу. О! я разыг- рываю перед ними такие страсти, что ты бы расхохо- талась, если бы увидела. Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят. – Твое дело, твое дело, Женечка, – раздумчиво про- изнесла Тамара, глядя вниз, – может быть, ты и пра- ва. Почем знать? Но скажи, как ты уклонилась от док- тора? Женька вдруг отвернулась от нее, прижалась ли- цом к углу оконной рамы и внезапно расплакалась ед- кими, жгучими слезами – слезами озлобления и ме- сти, и в то же время она говорила, задыхаясь и вздра- гивая: – Потому что… потому что… Потому что бог мне послал особенное счастье: у меня болит там, где, по- жалуй, никакому доктору не видать. А наш, кроме то- го, стар и глуп… И внезапно каким-то необыкновенным усилием во- ли Женька так же неожиданно, как расплакалась, так и остановила слезы. – Пойдем ко мне, Тамарочка, – сказала она. – Ко- нечно, ты не будешь болтать лишнее? – Конечно, нет. И они вернулись в комнату Женьки, обе спокойные и сдержанные. В комнату вошел Симеон. Он, вопреки своей при- родной наглости, всегда относился с оттенком уваже- ния к Женьке. Симеон сказал: – Так что, Женечка, к Ванде приехали их превосхо- дительство. Позвольте им уйти на десять минут. Ванда, голубоглазая, светлая блондинка, с боль- шим красным ртом, с типичным лицом литвинки, по- глядела умоляюще на Женьку. Если бы Женька ска- зала: «Нет», то она осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты. Этот генерал приезжал аккуратно два раза в месяц, через две недели (так же, как и к другой девушке, Зое, приезжал ежедневно другой почетный гость, прозван- ный в доме директором). Женька вдруг бросила через себя старую, затре- панную книжку. Ее коричневые глаза вспыхнули на- стоящим золотым огнем. – Напрасно вы брезгуете этим генералом, – сказа- ла она. – Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он меня не мог любить ина- че… иначе… ну, скажем просто, он меня колол иголка- ми в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он оде- вал меня во все белое, заставлял пудриться, уклады- вал в постель. Зажигал около меня три свечки. И то- гда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня. Манька Беленькая вдруг воскликнула: – Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один ёлод. Он меня все время заставлял притворять- ся невинной, чтобы я плакала и кричала. А вот ты, Же- нечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был… – Смотритель тюрьмы? – Бранд-майор. Вдруг басом расхохоталась Катя: – А то у меня был один учитель. Он какую-то ариф- метику учил, я не помню, какую. Он меня все время за- ставлял думать, что будто бы я мужчина, а он женщи- на, и чтобы я его… насильно… И какой дурак! Пред- ставьте себе, девушки, он все время кричал: «Я твоя! Я вся твоя! Возьми меня! Возьми меня!» – Шамашечкины! – сказала решительным и неожи- данно низким контральто голубоглазая проворная Верка, – шамашечкины. – Нет, отчего же? – вдруг возразила ласковая и скромная Тамара. – Вовсе не сумасшедший, а просто, как и все мужчины, развратник. Дома ему скучно, а здесь за свои деньги он может получить какое хочет удовольствие. Кажется, ясно? До сих пор молчавшая Женя вдруг одним быстрым движением села на кровать. – Все вы дуры! – крикнула она. – Отчего вы им все это прощаете? Раньше я и сама была глупа, а теперь заставляю их ходить передо мной на четвереньках, заставляю целовать мои пятки, и они это делают с на- слаждением… Вы все, девочки, знаете, что я не люб- лю денег, но я обираю мужчин, как только могу. Они, мерзавцы, дарят мне портреты своих жен, невест, ма- терей, дочерей… Впрочем, вы, кажется, видали фо- тографии в нашем клозете? Но ведь подумайте, дети мои… Женщина любит один раз, но навсегда, а муж- чина, точно борзой кобель… Это ничего, что он изме- няет, но у него никогда не остается даже простого чув- ства благодарности ни к старой, ни к новой любовни- це. Говорят, я слышала, что теперь среди молодежи есть много чистых мальчиков. Я этому верю, хотя са- ма не видела, не встречала. А всех, кого видела, все потаскуны, мерзавцы и подлецы. Не так давно я чи- тала какой-то роман из нашей разнесчастной жизни. Это было почти то же самое, что я сейчас говорю. Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно усе- лась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и урод- ливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и про- ституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала: – Принесите мне белого вина и арбуз. И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что на ней потом остался ряд белых пятен. – Да, – сказала она, – вот теперь я понимаю Тама- ру. Ты слышишь, Тамара, я перед тобой извиняюсь. Я часто смеялась над тем, что ты влюблена в сво- его вора Сеньку. А вот я теперь скажу, что из всех мужчин самый порядочный – это вор или убийца. Он не скрывает того, что любит девчонку, и, если нужно, сделает для нее преступление воровство или убий- ство. А эти, остальные! Все вранье, ложь, маленькая хитрость, разврат исподтишка. У мерзавца три семьи, жена и пятеро детей. Гувернантка и два ребенка за границей. Старшая дочь от первого жениного брака, и от нее ребенок. И это все, все в городе знают, кро- ме его маленьких детей. Да и те, может быть, дога- дываются и перешептываются. И, представьте себе, он – почтенное лицо, уважаемое всем миром… Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет, моя собственная мать продала в городе Житоми- ре доктору Тарабукину. Я целовала его руки, умоля- ла пощадить меня, я кричала ему: «Я маленькая!» А он мне отвечал: «Ничего, ничего: подрастешь». Ну, ко- нечно, боль, отвращенье, мерзость… А он потом это пустил, как ходячий анекдот. Отчаянный крик моей ду- ши. – Ну, говорить, так говорить до конца, – спокойно сказала вдруг Зоя и улыбнулась небрежно и печаль- но. – Меня лишил невинности учитель министерской школы Иван Петрович Сус. Просто позвал меня к се- бе на квартиру, а жена его в это время пошла на ба- зар за поросенком, – было рождество. Угостил меня конфетами, а потом сказал, что одно из двух: либо я должна его во всем слушаться, либо он сейчас же ме- ня выгонит из школы за дурное поведение. А ведь вы сами знаете, девочки, как мы боимся учителей. Здесь они нам не страшны, потому что мы с ними что хотим, то и делаем, а тогда! Тогда ведь он нам казался более чем царь и бог. – А меня стюдент. Учил у нас барчуков. Там, где я служила… – Нет, а я… – воскликнула Нюра, но, внезапно обер- нувшись назад, к двери, так и осталась с открытым ртом. Поглядев по направлению ее взгляда, Женька всплеснула руками. В дверях стояла Любка, исхудав- шая, с черными кругами под глазами и, точно сомнам- була, отыскивала рукою дверную ручку, как точку опо- ры. – Любка, дура, что с тобой?! – закричала громко Женька. – Что?! – Ну, конечно, что: он взял и выгнал меня. Никто не сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул. – Женечка, на тебя только вся и надежда, – сказа- ла с глубоким выражением тоскливой беспомощности Любка. – Тебя так все уважают. Поговори, душенька, с Анной Марковной или с Симеоном… Пускай меня примут обратно. Женька выпрямилась на постели, вперилась в Люб- ку сухими, горящими, но как будто плачущими глаза- ми и спросила отрывисто: – Ты ела что-нибудь сегодня? – Нет. Ни вчера, ни сегодня. Ничего. – Послушай, Женечка, – тихо спросила Ванда, – а что, если я дам ей белого вина? А Верка покамест сбегает на кухню за мясом. А? – Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да по- глядите, девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая ду- рища! Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли. Ну, теперь, – обратилась она к Любке, – рассказывай, идиотка, все, что с тобой случилось! IX В то раннее утро, когда Лихонин так внезапно и, может быть, неожиданно даже для самого себя увез Любку из веселого заведения Анны Марковны, был перелом лета. Деревья еще стояли зелеными, но в за- пахе воздуха, листьев и травы уже слегка чувствовал- ся, точно издали, нежный, меланхолический и в то же время очаровательный запах приближающейся осе- ни. С удивлением глядел студент на деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незамет- но для людей, рассадил их здесь ночью, и деревья са- ми с удивлением оглядываются вокруг на спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и ка- навах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое, точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в за- ре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастли- вой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу. Сердце студента ширилось и трепетало: и от красо- ты этого блаженного утра, и от радости существова- ния, и от сладостного воздуха, освежавшего его лег- кие после ночи, проведенной без сна в тесном и наку- ренном помещении. Но еще более умиляла его кра- сота и возвышенность собственного поступка. «Да, он поступил, как человек, как настоящий чело- век, в самом высоком смысле этого слова! Вот и те- перь он не раскаивается в том, что сделал. Хорошо им (кому это „им“, Лихонин и сам не понимал как сле- дует), хорошо им говорить об ужасах проституции, го- ворить, сидя за чаем с булками и колбасой, в присут- ствии чистых и развитых девушек. А сделал ли кто- нибудь из коллег какой-нибудь действительный шаг к освобождению женщины от гибели? Ну-ка? А то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Марме- ладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет уте- шать, обнимать, по голове погладит, поцелует снача- ла в щеку, потом в губы, ну, и известно что! Тьфу! А вот у него, у Лихонина, слово с делом никогда не рас- ходится». Он обнял Любку за стан и поглядел на нее ласко- выми, почти влюбленными глазами, хотя сам подумал сейчас же, что смотрит на нее, как отец или брат. Любку страшно морил сон, слипались глаза, и она с усилием таращила их, чтобы не заснуть, а на губах лежала та же наивная, детская, усталая улыбка, ко- торую Лихонин заметил еще и там, в кабинете. И из одного угла ее рта слегка тянулась слюна. – Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как следует восхода солн- ца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря рас- цвела. Солнце близко! Это – твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу чест- ного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью! Любка искоса взглянула на него. «Ишь, хмель-то еще играет, – ласково подумала она. – А ничего, – добрый и хороший. Только немножко некрасивый». И, улыбнувшись полусонной улыбкой, она сказала то- ном капризного упрека: – Да-а! Обма-анете небось? Все вы мужчины такие. Вам бы сперва своего добиться, получить свое удо- вольствие, а потом нуль внимания! – Я?! О! чтобы я?! – воскликнул горячо Лихонин и даже свободной рукой ударил себя в грудь. – Плохо же ты меня знаешь! Я слишком честный человек, что- бы обманывать беззащитную девушку. Нет! Я поло- жу все свои силы и всю свою душу, чтобы образовать твой ум, расширить твой кругозор, заставить твое бед- ное, исстрадавшееся сердце забыть все раны и оби- ды, которые нанесла ему жизнь! Я буду тебе отцом и братом! Я оберегу каждый твой шаг! А если ты полю- бишь кого-нибудь истинно чистой, святой любовью, то я благословлю тот день и час, когда вырвал тебя из этого дантова ада! В продолжение этой пылкой тирады старый извоз- чик многозначительно, хотя и молча, рассмеялся, и от этого беззвучного смеха тряслась его спина. Старые извозчики очень многое слышат, потому что извозчику, сидящему спереди, все прекрасно слышно, чего во- все не подозревают разговаривающие седоки, и мно- гое старые извозчики знают из того, что происходит между людьми. Почем знать, может быть, он слышал не раз и более беспорядочные, более возвышенные речи? Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился или заранее ревнует ее к воображаемо- му сопернику. Уж слишком он громко и возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое лицо, с широко раскрытыми, недоуме- вающими и в то же время покорными глазами, и слег- ка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежав- шей на ее талии. – Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сме- ню вас на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и некраси- вый… – Ах! Ты не про то! – закричал Лихонин и опять вы- соким слогом начал говорить ей о равноправии жен- щин, о святости труда, о человеческой справедливо- сти, о свободе, о борьбе против царящего зла. Из всех его слов Любка не поняла ровно ни одно- го. Она все-таки чувствовала себя в чем-то винова- той, и вся как-то съежилась, запечалилась, опустила вниз голову и замолчала. Еще немного, и она, пожа- луй, расплакалась бы среди улицы, но, к счастью, они в это время подъехали к дому, где квартировал Лихо- нин. – Ну, вот мы и дома, – сказал студент. – Стой, из- возчик! А когда расплатился, то не удержался, чтобы не произнести патетически, с рукой, театрально протяну- той вперед, прямо перед собой: И в дом мой смело и спокойно Хозяйкой полною войди! И опять непонятная пророческая улыбка съежила старческое коричневое лицо извозчика. X Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому, что есть такие пяти-шести и семиэтажные доходные до- ма, битком набитые и дешевые, сверху которых воз- водятся еще жалкие клоповники из кровельного желе- за, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точ- но на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два шага, и она свалит- ся прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет. А Лихонин между тем говорил: – Дорогая моя! Я вижу, вы устали. Но ничего. Обо- притесь на меня. Мы идем всё вверх! Всё выше и вы- ше! Не это ли символ всех человеческих стремлений? Подруга моя, сестра моя, обопрись на мою руку! Тут бедной Любке стало еще хуже. Она и так еле- еле поднималась одна, а ей пришлось еще тащить на буксире Лихонина, который чересчур отяжелел. И это бы еще ничего, что он был грузен, но ее понемно- гу начинало раздражать его многословие. Так иногда раздражает непрестанный, скучный, как зубная боль, плач грудного ребенка, пронзительное верещанье ка- нарейки или если кто беспрерывно и фальшиво сви- стит в комнате рядом. Наконец они добрались до комнаты Лихонина. Клю- ча в двери не было. Да обыкновенно ее никогда и не запирали на ключ. Лихонин толкнул дверь, и они вошли. В комнате было темно, потому что занавески были спущены. Пахло мышами, керосином, вчераш- ним борщом, заношенным постельным бельем, ста- рым табачным дымом. В полутьме кто-то, кого не бы- ло видно, храпел оглушительно и разнообразно. Лихонин приподнял штору. Обычная обстановка бедного холостого студента: провисшая, неубранная кровать со скомканным одеялом, хромой стол и на нем подсвечник без свечи, несколько книжек на по- лу и на столе, окурки повсюду, а напротив кровати, вдоль другой стены – старый-престарый диван, на ко- тором сейчас спал и храпел, широко раскрыв рот, ка- кой-то чернокудрый и черноусый молодой человек. Ворот его рубахи был расстегнут, и сквозь ее прореху можно было видеть грудь и черные волосы, такие гу- стые и курчавые, какие бывают только у карачаевских барашков. – Нижерадзе! Эй, Нижерадзе, вставай! – крикнул Лихонин и толкнул спящего в бок. – Князь! – М-м-м… – Вставай, я тебе говорю, ишак кавказский, идиот осетинский! – М-м-м… – Да будет проклят твой род в лице предков и по- томков! Да будут они изгнаны с высот прекрасного Кавказа! Да не увидят они никогда благословенной Грузии! Вставай, подлец! Вставай, дромадер аравий- ский! Кинтошка!.. Но вдруг, совсем неожиданно для Лихонина, вме- шалась Любка. Она взяла его за руку и сказала робко: – Миленький, зачем же его мучить? Может быть, он спать хочет, может быть, он устал? Пускай поспит. Уж лучше я поеду домой. Вы мне дадите полтинник на извозчика? Завтра вы опять ко мне приедете. Правда, душенька? Лихонин смутился. Таким странным ему показа- лось вмешательство этой молчаливой, как будто сон- ной девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, про- фессиональное уважение к чужому сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обид- но. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая па- пироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, по- чти строгим голосом: – Слушай же, Нижерадзе, я тебя, наконец, серьезно прошу. Пойми же, черт тебя побери, что я не один, а с женщиной. Свинья! Случилось точно чудо: лежавший человек вдруг вскочил, точно какая-то пружина необыкновенной мощности мгновенно раскрутилась под ним. Он сел на диване, быстро потер ладонями глаза, лоб, виски, увидал женщину, сразу сконфузился и пробормотал, торопливо застегивая косоворотку: – Это ты, Лихонин? А я тут тебя дожидался, дожи- дался и заснул. Попроси незнакомого товарища, что- бы она отвернулась на минутку. Он поспешно натянул на себя серую студенческую тужурку и взлохматил обеими пятернями свои рос- кошные черные кудри. Любка, со свойственным всем женщинам кокетством, в каком бы возрасте и положе- нии они ни находились, подошла к осколку зеркала, висевшему на стене, поправить прическу. Нижерадзе искоса, вопросительно, одним движением глаз пока- зал на нее Лихонину. – Ничего. Не обращай внимания, – ответил тот вслух. – А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините, Любочка, я только на од- ну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испа- рюсь, как дым. – Да вы не беспокойте себя, – возразила Любка, – мне и здесь, на диване, будет хорошо. А вы устраи- вайтесь себе на кровати. – Нет, это уж не модель, ангел мой! У меня здесь есть один коллега. Я к нему и пойду ночевать. Сию минуту я вернусь. Оба студента вышли в коридор. – Что сей сон значит? – спросил Нижерадзе, широ- ко раскрывая свои восточные, немножко бараньи гла- за. – Откуда это прелестное дитя, этот товарищ в юб- ке? Лихонин многозначительно покрутил головой и сморщился. Теперь, когда поездка, свежий воздух, утро и деловая, будничная, привычная обстановка почти совсем отрезвили его, он начал ощущать в душе смутное чувство какой-то неловкости, ненуж- ности своего внезапного поступка и в то же время что-то вроде бессознательного раздражения и про- тив самого себя и против увезенной им женщины. Он уже предчувствовал тягость совместной жизни, множество хлопот, неприятностей и расходов, дву- смысленные улыбки или даже просто бесцеремонные расспросы товарищей, наконец серьезную помеху во время государственных экзаменов. Но, едва загово- рив с Нижерадзе, он сразу устыдился своего малоду- шия и, начав вяло, к концу опять загарцевал на геро- ическом коне. – Видишь ли, князь, – сказал он, в смущении вертя пуговицу на тужурке товарища и не глядя ему в гла- за,ты ошибся. Это вовсе не товарищ в юбке, а это… просто я сейчас был с коллегами, был… то есть не был, а только заехал на минутку с товарищами на Ям- ки, к Анне Марковне. – С кем? – спросил, оживившись, Нижерадзе. – Ну, не все ли тебе равно, князь? Был Толпыгин, Рамзес, приват-доцент один – Ярченко, Боря Собаш- ников и другие… не помню. Катались на лодке целый вечер, потом нырнули в кабачару, а уж потом, как сви- ньи, на Ямки. Я, ты знаешь, человек очень воздержан- ный. Я только сидел и насасывался коньяком, как губ- ка, с одним знакомым репортером. Ну, а прочие все грехопаднули. И вот поутру отчего-то я совсем раз- мяк. Так мне стало грустно и жалко глядеть на этих несчастных женщин. Подумал я и о том, что вот наши сестры пользуются нашим вниманием, любовью, по- кровительством, наши матери окружены благоговей- ным обожанием. Попробуй кто-нибудь сказать им гру- бое слово, толкнуть, обидеть, – ведь мы горло готовы перегрызть каждому! Не правда ли? – М-м?.. – протянул не то вопросительно, не то вы- жидательно грузин и скосил глаза вбок. – Ну вот, я и подумал: а ведь каждую из этих жен- щин любой прохвост, любой мальчишка, любой раз- валившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то, что в человеке есть самое драгоценное – лю- бовь… Понимаешь, надругаться, растоптать ногами, заплатить за визит и уйти спокойно, ручки в брючки, посвистывая. А ужаснее всего, что это все вошло уже у них в привычку: и ей все равно, и ему все равно. При- тупились чувства, померкла душа. Так ведь? А ведь в каждой из них погибает и прекрасная сестра и святая мать. А? Не правда ли? – Н-на?.. – промычал Нижерадзе и опять отвел гла- за в сторону. – Я и подумал: к чему слова и лишние восклица- ния? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты! Вот я возьму и поступлю как настоящий чест- ный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, при- ласкаю. – Гм! – крякнул Нижерадзе, усмехнувшись. – Эх, князь! У тебя всегда сальности на уме. Ты же понимаешь, что я не о женщине говорю, а о человеке, не о мясе, а о душе. – Хорошо, хорошо, душа мой, дальше! – А дальше то, что я как задумал, так и сделал. Взял ее сегодня от Анны Марковны и привез пока- мест к себе. А там что бог даст. Научу ее сначала чи- тать, писать, потом открою для нее маленькую кухми- стерскую или, скажем, бакалейную лавочку. Думаю, товарищи мне не откажутся помочь. Сердце челове- ческое, братец мой, князь, всякое сердце в согреве, в тепле нуждается. И вот посмотри: через год, через два я возвращу обществу хорошего, работящего, достой- ного члена, с девственной душой, открытой для вся- ких великих возможностей… Ибо она отдавала только тело, а душа ее чиста и невинна. – Це, це, це, – почмокал языком князь. – Что это значит, ишак тифлисский? – А купишь ей швейную машинку? – Почему именно швейную машинку? Не понимаю. – Всегда, душа мой, так в романах. Как только герой спас бедное, но погибшее создание, сейчас же он ей заводит швейную машинку. – Перестань говорить глупости, – сердито отмах- нулся от него рукой Лихонин. – Паяц! Грузин вдруг разгорячился, засверкал черными гла- зами и в голосе его сразу послышались кавказские ин- тонации. – Нет, не глупости, душа мой! Тут одно из двух, и все с один и тот же результат. Или ты с ней сойдешься и через пять месяцев выбросишь ее на улицу, и она вер- нется опять в публичный дом или пойдет на панель. Это факт! Или ты с ней не сойдешься, а станешь ей навязывать ручной или головной труд и будешь ста- раться развивать ее невежественный, темный ум, и она от скуки убежит от тэбэ и опять очутится либо на панели, либо в публичном доме. Это тоже факт! Впро- чем, есть еще третья комбинация. Ты будешь о ней за- ботиться, как брат, как рыцарь Ланчелот, а она тайком от тебя полюбит другого. Душа мой, поверь мне, что женшшына, покамэст она женшшына, так она – жен- шшына. И без любви жить не может. Тогда она сбежит от тебя к другому. А другой поиграется немножко с ее телом, а через три месяца выбросит ее на улицу или в публичный дом. Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках созна- ния промелькнуло у него что-то похожее на мысль о том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел со- бою, встряхнул головой и, протянув руку князю, про- изнес торжественно: – Обещаю тебе, что через полгода ты возьмешь свои слова обратно и в знак извинения, чурчхела ты эриванская, бадриджан армавирский, поставишь мне дюжину кахетинского. – Ва! Идет! – Князь с размаху ударил ладонью по руке Лихонина. – С удовольствием. А если по-моему, то – ты. – То я. Однако до свиданья, князь. Ты у кого ночу- ешь? – Я здесь же, по этому коридору, у Соловьева. А ты, конечно, как средневековый рыцарь, доложишь обо- юдоострый меч между собой и прекрасной Розамун- дой? Да? – Глупости. Я сам было хотел у Соловьева перено- чевать. А теперь пойду поброжу по улицам и заверну к кому-нибудь: к Зайцевичу или к Штрумпу. Прощай, князь1 – Постой, постой! – позвал его Нижерадзе, когда он отошел на несколько шагов. – Самое главное я тебе забыл сказать: Парцан провалился! – Вот как? – удивился Лихонин и тотчас же длинно, глубоко и сладко зевнул. – Да. Но ничего страшного нет: только одно хране- ние брошюрятины. Отсидит не больше года. – Ничего, он хлопец крепкий, не раскиснет. – Крепкий, – подтвердил князь. – Прощай! – До свиданья, рыцарь Грюнвальдус. – До свиданья, жеребец кабардинский. |