Барашкова екатерина валентиновна
 Скачать 2.09 Mb.
|
|
1.2. Споры о русском национальном характере в русской общественности конца ХУШ - начала XIX вв. Первые попытки научно подойти к проблеме национальной психологии, национального характера были предприняты в ХУШ в. Так, французские просветители ввели понятие «дух народа» и пытались решить проблему его обусловленности географическими факторами. Например, Ш. Монтескье ввел в научный обиход понятие «дух народа» и решил вопрос о его обусловленности с позиций географического детерминизма. Он считал, что «многие вещи управляют людьми: климат, религия, законы, принципы правления, примеры прошлого, нравы, обычаи; как результат всего этого образуется общий дух народа» [191; 412]. В свою очередь, Д. Юм рассматривал прежде всего социальное происхождение национального характера. «Когда ряд людей, - писал он, - объединен в одну политическую организацию, случаи, когда они собираются для совместных бесед по вопросам обороны, торговли и управления, должны быть так часты, что вместе с одинаковой речью и языком они должны приобрести сходство в нравах и иметь общий, или национальный, характер наряду со своим личным, присущим каждому отдельному лицу» [308; 709]. Следовательно, по Юму, национальный характер формируется на основе, во- первых, духовного сближения профессиональных групп общества; во-вторых, экономико-политических закономерностей. Затем представление о народном духе становится объектом внимания немецкой философии истории. Ее виднейший представитель И.Г. Гердер фактически отождествляет понятия «душа народа», «народный характер», «дух народа». В своей фундаментальной работе «Идеи к философии истории человечества» (1791) он также отмечает зависимость духа народа не только от климата и ландшафта, но и от влияния на него образа жизни, воспитания, политического строя и этнической истории. При этом, по мнению ученого, именно народный дух образует основу общества, одухотворяя культуру народа и находя свое выражение в языке, обычаях, ценностях и традициях. Однако первостепенную роль для Гердера играет изучение устного народного творчества, поскольку, по его убеждению, именно мир фантазии, выраженный в фольклоре, отражает народный дух. В «Истории человечества» Гердера нашлось место и славянским народам, главной бедой которых он видит миролюбие и пассивность («Несмотря на совершенные ими подвиги, славяне никогда не были народом воинственным, искателем приключений, как немцы» [70; 470]). Следуя за другими нациями, славяне оседали на землях, оставленных ими, и захватили громадные территории. «Они были милосердны, гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны, враги разбоев и грабежей. Все это не помогло им защититься от порабощения» [70; 470-471] более воинственными немцами и даже монголами. Очевидно, не дифференцируя различные славянские племена, Гердер говорит прежде всего о пруссах и славянах Поморья, а также о южных славянах, подпавших под власть Турции. О России конкретно Гердер упоминает только в связи с татаро- монгольским игом, которое она успешно преодолела, и с «чудовищными пространствами», которые занимает «славянская нация» и по сей день. Несмотря на благожелательность Гердера по отношению к славянам, констатация их полной пассивности («долгого тяжелого сна») и отсутствия у них всяких культурных достижений (Гердер только желает, чтобы «исчезающие остатки славянских обычаев, песен и сказаний были собраны» [70; 472]) должна была больно ударить по самолюбию русских патриотов, равно как и слова об исконной славянской покорности никак не соответствовали активной экспансии, проводимой Россией при Екатерине П. Интересно, что слова Гердера о месте России в Европе через сорок с липшим лет почти дословно повторит Чаадаев в «Философических письмах», сатирически их заостряя. С другой стороны, взгляд на славян как на единую нацию, стремящуюся к окончательному освобождению, через семьдесят лет будет востребован доктриной русского панславизма (Ф.И. Тютчев, Ф.М. Достоевский, Н.Я. Данилевский). Наконец, противопоставление активного и мужественного германского народа и пассивного, миролюбивого и поэтического славянского, «любящего сельскую свободу», найдет воплощение в таком важном для формирования концепции русского национального характера произведении, как «Обломов» (1859) И.А. Гончарова. Романтизм привнес в искусство и философию идеал своеобразного как критерий эстетической оценки. Красота, считали романтики, возможна только в разнообразии, которое она черпает из несходства национальных характеров. Отсюда возникает интерес к национальному - к тому, что отличает индивидуальность и творчество одного народа от другого. Своеобразие при этом выражается в глубинах патриархальной народной культуры, прежде всего в истории и мифологии. Несколько позже культ Средневековья как "истинно романтической эпохи", и вместе с тем эпохи, демонстрирующей в неискаженном виде изначальное своеобразие народов, все более стиравшееся впоследствии, получила теоретическое обоснование в работах Ф. Шлегеля (в частности, во «Фрагментах», 1797). Наряду с понятием "национальный характер" в XIX все чаще начинает встречаться выражение "национальный дух" ("дух народа"). В большинстве контекстов они полностью или частично взаимозаменяемы. Однако если характер есть совокупность свойств и черт, составляющих "лицо", "облик" народа, то дух есть нечто глубинное, постигаемое не непосредственным наблюдением, а проникновением "в сущность". Характер проявляется, дух творит, - причем не под воздействием внешних причин, а из самого себя. Решающий шаг в разработке понятия национального духа был сделан Гегелем («Эстетика», ок.1831), разработавшим эстетические основания выражения национального характера в искусстве вообще и народном творчестве в частности. Дух становится у него всеобщей метафизической субстанцией, неким идеальным принципом, производящим все видимое многообразие явлений и как бы стоящим "за" этим многообразием. При этом дух у Гегеля обретает внутреннюю структурность и иерархичность: абсолютный дух - дух народа (наций) - дух времени - дух в форме единичности и т.д. Это позволяет немецкому философу реконструировать внутреннее движение духовных образований, раскрывая их развитие и взаимные метаморфозы. Известно, что Гегель трактовал всемирную историю как поступательное саморазвитие и самораскрытие мирового духа. В качестве элемента этой модели и оказываются востребованы философом категории "народ" и "дух народа". Национальный характер, по Гегелю, есть проявление субъективного духа в различных природных условиях, которые, по существу, определяют специфику духовного мира наций и рас. Специфика и развитие национального характера определяют и саму историю нации. К чертам характера Гегель относит образ жизни, телесное развитие, занятия, направления ума и воли. Дух народа наполняет собой и определяет все формы его исторической деятельности - религии, нравственности, искусства, философии, государственного строя. Назначение искусства, по Гегелю, состоит в том, что оно дает "соразмерное выражение духа народа" [69; 314]. Соответствие искусства духу народа задается не какими-либо формальными признаками (именами, "национальными" темами или атрибутами т.п.), а сущностной связью творчества и истории. Наиболее универсальной формой духовного самовыражения наций, по мнению Гегеля, является поэзия, самое индивидуализированное из искусств, более всего нуждающееся в национальном своеобразии. Особое внимание Гегель уделяет народной песне. Несмотря на относительную простоту содержания и поэтики, народная песня способна завораживать, овладевать нашей душой, какое бы время ни отделяло нас от ее создания, но в полной мере это касается лишь песен своего народа: "Глубина музыки национальной души остается чем-то чуждым для других народов и требуется помощь, то есть переработка, чтобы здесь прозвучал родной звук своего чувства" [69; 505]. На стадии возникновения героических государств песня дополняется эпосом, в котором уже выражается "наивное сознание нации". Правда, жизнь песни на этом не кончается, но она теряет свое историческое значение. Есть, конечно, и такие песни, которые создаются в одно время с художественной лирикой, но в таком случае они принадлежат той части населения, которая не приобщена к художественной образованности и в своем миросозерцании не освободилась еще от непосредственного народного чувства. Таким образом, "дух народа" не замкнут в своих раз и навсегда заданных пределах и не статичен. Таким образом, Гегель фактически устанавливает принципиальное различие между подлинно народным искусством и его стилизацией. Однако следует отметить, что у самого Гегеля решающую роль в определении понятия «дух народа» играло разделение народов на исторические и неисторические, причем понятие "дух народа" почти всегда употребляется Гегелем только по отношению к тем народам, которых он считал историческими. (Потом П.Я. Чаадаев будет отказывать, пользуясь терминологией Гегеля, русскому народу в историчности.) Философско-эстетическое осмысление Гегелем категорий «национального», «народного духа», национального в искусстве и должно было составить теоретический горизонт понимания их А.К. Толстым, независимо от того, читал или нет он «Эстетику». Анализ, предложенный Гегелем, оставался классическим на протяжении всего ХГХ столетия и лег в основу множества работ русских критиков. Именно по Гегелю трактовал проблему национального в искусстве, к примеру, В. Г. Белинский. Как нельзя более актуальна была для Толстого гегелевская теория литературной стилизации народного творчества в новое время. Своеобразие его художественного метода заключалось прежде всего в смелом эксперименте внедрения фольклорного языка и поэтики в классические литературные жанры, в целях выражения в них национального своеобразия. У него существует даже уникальная форма фольклорных элегии и послания - выражения сложных и утонченных чувств своего лирического героя народным языком, для утверждения своего единства с народной душой («Что ни день, как полымя со влагой...», «Исполать тебе жизнь, баба старая...», «Слушая повесть твою...» и многое другое). Если говорить о русской литературной и общественной среде, то там проблема национальной самобытности начинает дискутироваться с последней трети XVIII столетия. В литературе екатерининской эпохи нашла отражение полемика Екатерины II и Д.И. Фонвизина по поводу основных черт характера русского народа. Представленная императрицей концепция о послушании русского народа как основном свойстве его характера вызвала широкий резонанс в литературных кругах. Так, замысел трагедий Я.Б. Княжнина «Вадим Новгородский» (1789) и «Росслав» (1784) был напрямую связан с данной полемикой. Писатели-просветители, такие, как Н.И. Новиков, А.Н. Радищев, также стремились изобразить особенности характера русского народа в своих произведениях (А.Н. Радищев, «Бова», 1799). Тогда же увидели свет историко- художественные опыты М.Н. Муравьева и Н.М. Карамзина1, которые пока «оставались один на один с океаном еще не осмысленных современниками в подлинном философско-историческом измерении фактов русской истории, былин и легенд о знаменитых ее «действователях» и героях» [205; 7]. В начале XIX века усилился интерес русских мыслителей к вопросу о национальном своеобразии литературы и о том, что же придает ей народный характер. Народное творчество было названо одним из важнейших факторов, оказывающих влияние на литературу, поскольку именно в нем отражаются истинные черты и стремления народа. «...Только в одних сказках и песнях находим мы остатки русской литературы; в сих-то драгоценных остатках, а особливо в песнях, находим мы и чувствуем характер нашего народа...» [241; 26-27],- писал А.И. Тургенев. Устойчивый интерес русских писателей и читателей к прошлому России сформировался на волне патриотического подъема после победы в Отечественной войне 1812 года. В исторических повестях этого времени прославлялись мужество и героизм русского народа в борьбе против захватчиков. В одном из первых произведений Ф.Н. Глинки «Письма русского офицера» (1815-1816) изображение народной жизни сочетается с размышлениями автора о русском национальном характере, а достоинством повести этого же автора «Зиновий Богдан Хмельницкий, или освобожденная Малороссия» (1817) является «стремление выявить национальное своеобразие русской истории» [245; 11]. Несмотря на возросший интерес к народности в литературе, это понятие не стало предметом серьезного обсуждения до романтиков (О.М. Сомовым, A.A. Бестужевым, В.К. Кюхельбекером и др.). Романтизм стал ведущим направлением в русской литературе в начале 20-х годов XIX века. Основное значение в произведениях романтиков, ничуть не претендовавших на историческую точность, приобретали патриотическая идея и воспроизведение нравов народа. Романтики стремились «сделать литературу выражением духа нации, ее культуры, ее исторического прошлого» [116; 79]. Для этого им важно было проникнуть в сознание и чувства народа и отразить их в своих произведениях. С этой целью романтики использовали художественные приемы, направленные на пробуждение воображения читателей, увлекательный сюжет, построенный на борьбе страстей, контрастность в развитии действия, эмоциональный слог. Отметим также стремление романтиков усвоить особенности русской национальной речи и внести их в литературный язык, хотя бы в виде стилизаций. С подачи романтиков национальная самобытность литературы стала пониматься как выражение отличительных особенностей народа, его «духа». О.М. Сомов, например, считал народность литературы ее важнейшим достоинством и в трактате «О романтической поэзии» (1823) связал идею национальной самобытности литературы с характером народа. Критик писал: «Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни» [265; 130], его национальных особенностей. То есть подлинный характер народа отражается в его творчестве, хранившем мировоззрение и мироощущение, а также особенности «нравов и духа». Декабристы, чье творчество развивалось в духе романтизма, также обращали особое внимание на важность верного изображения национального характера народа, обсуждали вопрос о его особенностях, о факторах, оказавших влияние на его формирование. Взгляды декабристов на проблему народности в литературе отразились в работах В.К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824), A.A. Бестужева «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» (1825), К.Ф. Рылеева «Несколько мыслей о поэзии» (1825). Национальная самобытность литературы определялась в них воспроизведением истории, климата и природы страны. Ф.Н. Глинка писал о факторах, определявших специфику характера разных народов: «Главнейшие отличия суть: вера, нравы, обычаи и вообще образ мыслей» [72; 75]. Подобную точку зрения поддерживали A.C. Грибоедов, П.Я. Вяземский и другие представители литературных и философских кругов пушкинской эпохи. Так же понимал изображение национального характера в литературе и сам A.C. Пушкин: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [226; 11; 40]. Вместе с усиленным интересом к национальному вопросу, у русских романтиков неизбежно появилось и критическое отношение к состоянию современного русского образованного общества, давно выбравшего западный вектор развития и ушедшего от собственных национальных корней. Потерю дворянством национальной самоидентичности еще задолго до славянофилов переживает A.C. Грибоедов, как это видно из его размышлений в статье «Загородная поездка» (1826): «Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому я принадлежу. Им казалось дико всё, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! <...> Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами» [76; 3; 116-117]. Эти печальные размышления отразились и в «Горе от ума» (1824), где под сомнение ставится национальная самобытность Москвы, традиционно олицетворявшей, в оппозиции Петербургу, патриархальные русские начала. В современной Москве «ни звука русского, ни русского лица», а патриархальность обернулась косностью, ведущей к умственному застою и падению нравов. Единственной общественной альтернативой «Кузнецкому мосту и вечным французам» в патриархальной Москве оказывается «Английский клоб». В итоге происходит парадокс: единственным настоящим патриотом оказывается вернувшийся из-за границы Чацкий. Он видит, что в России царит «дух пустого, рабского, слепого подражанья», так что последний «французик из Бордо» здесь чувствует себя будто бы в отечестве, с друзьями, а «умный, бодрый» народ считает за немцев своих же господ, забывших «и нравы, и язык, и старину святую». Более того, Чацкий высмеивает подражание французским модам: «Смешные, бритые, седые подбородки! Как платья, волосы, так и умы коротки!..». То есть просвещенный герой Грибоедова призывает вернуться к допетровским бородам, оказываясь фактически «ультраславянофилом» - за десять с лишком лет до мурмолки К.С. Аксакова! Это представляется важным свидетельством о позиции самого Грибоедова: «Ах! если рождены мы все перенимать, // Хоть у китайцев бы нам несколько занять // Премудрого у них незнанья иноземцев». Особенно резко перерождение национального чувства и угасание героизма ощущались при сравнении с недавним героическим прошлым (Отечественной войной 1812 г.), когда Москва принесла себя в жертву ради победы над врагом («Дома новы, но предрассудки стары!»), о чем свидетельствуют фигуры карьериста Скалозуба и «обабившегося» Горича. То же самое противопоставление героического прошлого выродившейся современности будет заявлено и в «Бородине» М.Ю. Лермонтова: «Богатыри не вы!» Однако для окончательного формирования концепции русского национального характера мало было одного увлеченного интереса к русскому фольклору и истории — необходимо было ее систематическое научное изучение и концептуальное осмысление. Первым этот фундаментальный труд, как нельзя более пригодившийся русским романтикам, взял на себя Н.М. Карамзин. |