Барашкова екатерина валентиновна
 Скачать 2.09 Mb.
|
|
1.3. Концепция русской истории в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина и ее полемическое обсуждение. Н.М. Карамзин о русском национальном характере а) концепция русской истории в «Истории...» Н.М. Карамзина Итак, в эпоху торжества романтических идей, с развитием общественного самосознания, перед русской интеллектуальной элитой все настоятельнее вставала проблема национальной самоидентификации. Последняя была естественно связана с осмыслением российской истории, ибо своеобразие национального характера могло быть увидено только из исторической перспективы. И могущественным толчком для движения общественной мысли послужила «История государства Российского» Н.М. Карамзина. Это был первый опыт систематического изложения русской истории в новое время, в контексте как идей эпохи Просвещения, так и взвешенных монархических, порожденных реакцией на Французскую революцию. В представлении даже образованных людей начала XIX века, история России начиналась как история Российской империи Петра Великого, европейской державы. Карамзин же провозглашал политически более значимой историческую роль московских великих князей: «Скажем ли, что Петр есть творец нашего величия государственного?.. Забудем ли князей московских: Иоанна I, Иоанна Ш, которые, можно сказать, из ничего воздвигли державу сильную и, что не менее важно, учредили в ней твердое правление единовластное? Петр нашел средство делать великое. Князья московские приготовляли оное» [131; 383]. С одной стороны, это было равнозначно открытию русской древней истории для широких слоев образованного общества (не случайно написание «Истории» Карамзиным часто сравнивали с открытием Америки Колумбом), с другой - «актуально, как свежая газета», - как отзывался о 9-м томе «Истории» A.C. Пушкин. Карамзин сумел осознать государство как идею, как высшую историческую и человеческую ценность, прозреть в ее существовании и становлении некий высший провиденциальный смысл, каким бы сложным, обремененным катастрофами, падениями, бунтами, насилиями и жестокостями он ни был. «Когда вскрылись памятники древности, то глазам историка предстала эта медленная и великая работа веков над государственным зданием, и почувствовал он благоговейное уважение к этой работе и ее следствиям», — писал о Карамзине как о своем предшественнике С.М. Соловьев [134; 239]. Силу воздействия «Истории» на умы современников можно оценить хотя бы по отзыву буяна и бретера Федора Толстого (Американца), который только от «чтения Карамзина узнал... какое значение имеет слово Отечество, и получил сознание, что у него есть Отечество» [61; 388]. Главной идеей «Истории» является, несомненно, идея Единодержавия (самодержавия) как спасительной, созидательной, объединяющей силы, ведущей русский народ сквозь историю. Будучи воспитанным на идеалах эпохи Просвещения, Карамзин считал необходимым условием смягчения нравов, приумножения добродетелей, в том числе и гражданских, построение законопослушного общества. Но, пережив катаклизм Французской революции, историограф увидел в стойкой государственной власти непререкаемую ценность, отсутствие которой ввергает народ в столь ужасные и неисчислимые бедствия, что ради сохранения и утверждения ее можно пожертвовать свободой и правами отдельных (или даже многих) подданных. Вместе с тем историк противопоставляет мудрое Единодержавие тираническому «самовластью» и губительному «разновластью», в которых видит две самых больших беды Российского государства. Важно отметить, что даже самовластье для него предпочтительнее народных бунтов и безвластия. Так, Карамзин считает «добродетелью» терпение граждан тирании Ивана Грозного [131; 383], и наоборот, осуждает народный самосуд над Самозванцем, справедливый по его проступкам и обману, но в конечном счете ввергший Россию в пучину безвластия: «Сие происшествие имело ужасные следствия для России; могло бы иметь еще и гибельнейшие. Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу ее, которая есть уважение нравственное к сану властителей. Москвитяне истерзали того, кому недавно присягали в верности: горе его преемнику и народу!» [131; 384]. Это дало повод либерально настроенным современникам обвинять Карамзина в реакционности, что, частности, сказалось в эпиграмме, с большой долей вероятности приписываемой юному Пушкину: «В его Истории изящность, простота // Доказывают нам без всякого пристрастья // Необходимость самовластья // И прелести кнута» [227; 192]. (Эпиграмма могла быть написана, несомненно, до выхода в свет 9 тома, где описывалось царствование Ивана Грозного - мрачная и правдивая картина, вернувшая Карамзину симпатии молодого поколения передовых дворян). Под впечатлением 9 тома Рылеев написал одну из первых своих исторических «Дум» - о Курбском. Но монархия, по Карамзину, - это власть личностная, с человеческим лицом. Историк видит в государстве и самодержавии начало нравственное, что позволяет ему судить каждого властителя, и особенно верховного (великого князя или монарха) по самым строгим моральным критериям. Когда монарх теряет нравственное оправдание в глазах народа, то государственная идея теряет силу, а государственная система - прочность. Это видно на примере Василия Темного, Бориса Годунова, из-за преступления которого «нравственное могущество царское ослабело в сем избранном венценосце» [131; 384]. В.О. Ключевский позже замечал, что «взгляд Карамзина на историю строился не на исторической закономерности, а на нравственно- психологической эстетике». «Нравственная правда выдерживается старательно; порок обыкновенно наказывается? По крайней мере, всегда строго осуждается, страсть сама себя разрушает» [143; 189]. Особо отметим, что Карамзин достаточно резко высказывался по поводу возмездия, которое настигает государей за их недостойное поведение: «Худых царей наказывает... Бог, совесть, история: их ненавидят в жизни, клянут и по смерти» [132; 1; 29]. Ни в коем случае не может «Государь, единственный источник власти, иметь причины унижать Дворянство, столь же древнее, как и Россия» [131; 396]. Современная исследовательница Е.В. Никульшина справедливо считает, что «Н.М. Карамзина отличает синтез рационалистического, светского и православного понимания истории; согласно ему, монарх в России действует не по формальному праву (то есть закону), а «по единой совести». Воля самодержца основывается на силе традиции и православной нравственности» [201; 150]. б) русский национальный характер в оценке Н.М. Карамзина При рассмотрении исторического процесса Карамзин выделяет два аспекта: первый - это портреты и дела исторических лиц, второй - судьба народа. Именно «дух народный» составляет, по его суждению, «нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости» [131; 387]. Поэтому историк неоднократно рисует картину нравов и описывает характеристические черты народа в их изменчивости и эволюции от эпохи к эпохе. Это и послужило очень важной попыткой составить представление о русском национальном характере и создало почву для дискуссии о нем в русской общественной мысли вплоть до споров западников со славянофилами. Поскольку суждения Карамзина о русском народе имеют прямое отношение к нашей теме, остановимся на них подробнее. Начинает Карамзин с воздействия на характер народа климата: «...житель полунощных земель любит движение, согревая им кровь свою; любит деятельность; привыкает сносить частые перемены воздуха и терпением укрепляется. Таковы были древние славяне по описанию современных историков, которые согласно изображают их бодрыми, сильными, неутомимыми» [132; 1; 33]. Как наиболее типические качества древних славян историк выделяет «храбрость, хищность, жестокость» — в бою, но удивительную простоту, дружелюбие, «добродушие, гостеприимство» — в мирное время [132; 1; 32]. С мужеством у славян соединяются прямота и жертвенность: «чрезвычайная отважность Славян была столь известна, что Хан Аварский всегда ставил их впереди своего многочисленного войска, и сии люди неустрашимые, видя иногда измену хитрых Аваров, гибли с отчаянием» [132; 1; 34]. Россияне IX и X века «славились на войне корыстолюбием и свирепостию; но Императоры Византийские верили им как честным людям в мирных договорах, позволяя себе, кажется, обманывать их при всяком удобном случае: ибо Нестор называет Греков коварными» [132; 1; 154]. Отдельно акцентирует историк удивительную стойкость славян: «Греки, озлобленные их частыми нападениями, безжалостно терзали Славян, которые попадались им в руки и которые сносили всякое истязание с удивительною твердостию, без вопля и стона; умирали в муках и не ответствовали ни слова на расспросы врага о числе и замыслах войска их» [132; 1; 35]. Мы видим, насколько противоположна характеристика славян у Карамзина суждению о них Гердера — быть может, вполне осознанно. Отдельно и очень подробно разбирает Карамзин отношение славян к власти, прослеживая, как первоначальное безначалие и дикое свободолюбие сменяется у них пониманием необходимости правильного общественного устройства и власти: поначалу славянский народ «не знал выгод правления благоустроенного, не терпел ни властелинов, ни рабов в земле своей и думал, что свобода дикая, неограниченная есть главное добро человека» [132; 1; 43]. Завоеватели иноплеменные относили их к числу самых непокорных племен: «своевольство неукротимое было всегда их характером: как скоро обстоятельства им благоприятствовали, они свергали с себя иго и жестоко мстили чужеземному Властелину за свое временное порабощение, так, что одна Вера Христианская могла наконец смирить их» [132; 1; 43]. Хотя, казалось бы, эти черты Карамзин относит к славянам глубокой древности, но с учетом пристального внимания общественности к его «Истории», даже они приобретают первостепенную важность. Эти черты воспринимались как первичные, наиболее глубоко лежащие в национальной психологии. Национальный менталитет представляет собой многоуровневую структуру, состоящую из «культурных пластов» исторического опыта поколений. Пусть последующие века, развитие и межэтнические связи наложили свой отпечаток на «архаичные» черты народного сознания (архаичные, но формировавшиеся на наиболее протяженном временном отрезке) при новом повороте истории они способны активизироваться - спасительно или губительно. Тем более, в сравнении с западными народами русский народ мыслители середины XIX века однозначно воспринимали как более патриархальный, близкий к природе, и даже — дикий (примечательно, что даже в XX веке A.A. Блок поэтически противопоставил славян Западу как «скифов», повторив почти дословно все приведенные выше определения Карамзина о диких славянских племенах). Такие качества, как стойкость, выносливость, дикая жестокость наряду с наивной прямотой и добродушием, будут выделены Пушкиным у восставших казаков в «Капитанской дочке» (вспомним сцену пытки башкира в Белогорской крепости) — нет сомнения, для Пушкина народный бунт означал выход наружу архаического пласта русского национального характера. В вышеприведенных строках Карамзина можно увидеть и первый подход к такой важной черте русского национального характера, как его крайняя противоречивость, из-за совмещения противоположных черт, в частности, жестокости и добродушия. Впоследствии на этом свойстве основывал всю структуру русского характера Ф.М. Достоевский. Чем дальше, тем больше эта черта мифологизировалась, до того, что в речи 1943 года Г. Гиммлер однажды резюмировал: «В русских - целая шкала всяких чувств, какие только может иметь человек: от самой истовой молитвы Богородице до людоедства, от готовности помочь и братского поцелуя до коварства убить любого и мучить его самым жестоким образом. На какой регистр нажмет эта бестия — дело счастья. Это тот вопрос, который мы, неславяне, наверное, никогда правильно не оценим. Даже те, кто правил славянами, сами вполне никогда не могли положиться на них» [207; 345]. Дикая анархия славян по необходимости сменилась подчинением их военным вождям, а затем аристократическим правлением в мирное время [132; 1; 44-46], но решительный переход от состояния разрозненных племен к возникновению славянского Государства произошел вместе с историческим выбором их в пользу Единодержавия, выразившимся в приглашении варягов: «Междоусобие и внутренние беспорядки открыли Славянам опасность и вред народного правления» [132; 1; 30-31]. «Нестор пишет, что Славяне Новогородские, Кривичи, Весь и Чудь отправили Посольство за море, к Варягам-Руси, сказать им: Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: идите княжить и владеть нами. Слова простые, краткие и сильные! Братья, именем Рюрик, Синеус и Трувор, знаменитые или родом или делами, согласились принять власть над людьми, которые, умев сражаться за вольность, не умели ею пользоваться» [132; 1; 50]. В решении, столь парадоксальном на первый взгляд, призвать княжить иноземцев Карамзин видит мудрое желание древних избавиться от аристократического правления, как и потом он так же будет мотивировать избрание на престол не самого о родовитого боярина - Романова . Таким образом, Карамзин далек от того, чтобы утверждать сакральность царской власти и основывать право царя властвовать на том, что он Помазанник Божий. Вообще, к вопросам веры историк подходит опосредованно, с позиции государственной необходимости (здесь отчетливо видно воздействие на него идей Просвещения и Руссо). При «общежитии» людей вера мыслится им «столь естественной для человека» и «столь необходимой для гражданских обществ», «сверх того Вера производит еще теснейшую связь между согражданами» [132; 1; 48]. Христианская вера должна была смягчить дикое вольнолюбие славян, и потому она была для них благом, подготавливая их к подчинению Государю. Преимущества принятия крещения от Византии Карамзин также мотивирует государственными соображениями: греческая церковь никогда не посягала на власть мирскую, и потому в России принцип Единодержавия не нарушался [132; 5; 224-225]. У цивилизованного народа христианизированной древней Руси, который, по карамзи некой доктрине, должен любить порядок и правильное гражданское управление, историк отмечает почти исключительно положительные черты, особенно выделяя веселие и сердечную любовь к государям: «Дома и в мирное время они любили веселиться: Владимир, желая казаться другом народа своего, давал ему пиры и сказал Магометанским Болгарам: Руси есть веселие пити. Между достопамятными чертами древних Русских нравов заметим также отменное уважение к старцам. <...> Наконец, сей народ, еще грубый, необразованный, умел любить своих добрых Государей» [132; 5; 155]. Карамзин убедился и в том, что влияние Запада на Россию было не только положительным. Так, феодализм, глубоко пустивший корни на русской земле, пришел с Запада. Это была общая проблема всей Европы в Средние века. Отрицательная характеристика периода феодальной раздробленности Карамзиным должна была лишний раз подтвердить необходимость единовластия в русской истории и предостеречь от безоглядного подражания Западу. До сего момента история Славян была «подобна Истории всех народов, выходящих из дикого состояния», — подчеркивает вместе с тем сам Карамзин [132; 1; 43]. Существенным особенностям русского менталитета предстояло сформироваться позднее — в результате татаро-монгольского нашествия. Особую важность для понимания карамзинской концепции русского национального характера имеет четвертая глава пятого тома, где историк анализирует изменения, произошедшие в народной жизни за годы татарского ига и феодальной раздробленности, которую историограф видит не меньшим злом для России, нежели иностранная оккупация. За это время Русь катастрофически отстала от народов Западной Европы, переживавших, наоборот, период бурного роста и развития («Мы стояли или двигались медленно, когда Европа стремилась к просвещению» [132; 5; 215]. Наступила «ужасная тьма неустройства» и бесправия: и князья и сами монголы производили ужасные поборы и набеги: законность была попрана, восторжествовало разбойничье право сильного. Это роковым образом испортило русский национальный характер: «Что долженствовало быть следствием? Нравственное уничижение людей. Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая Татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к Л стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов» [132; 5; 216]. Вместе с гордостью померкла и воинская храбрость, замененная коварством: «Россияне неоднократно изъявляли самую безрассудную дерзость в усилиях свергнуть иго; недоставало согласия и твердости. Но заметим, что вместе с иными благородными чувствами ослабела в нас тогда и храбрость, питаемая народным честолюбием. Прежде Князья действовали мечем: в сие время низкими хитростями, жалобами в Орде» [132; 5; 217]. Единственным, что спасало народ от полного духовного помрачения, была Православная Вера: «Если мы в два столетия, ознаменованные духом рабства, еще не лишились всей нравственности, любви к добродетели, к отечеству, то прославим действие Веры: она удержала нас на степени людей и граждан, не дала окаменеть сердцам, ни умолкнуть совести; в уничижении имени русского мы возвышали себя именем Христиан и любили отечество как страну Православия » [132; 5; 217]. В государственном устройстве произошел роковой поворот к азиатскому деспотизму: «Внутренний государственный порядок изменился: все, что имело вид свободы и древних гражданских прав, стеснилось, исчезло. Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными Властелинами: ибо повелевали именем Царя верховного. <...> везде, кроме Новагорода и Пскова, умолк Вечевой колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству Славянороссов» [132; 5; 217]. Именно на этот роковой поворот будет так горько сетовать Алексей Толстой. Но, сокрушаясь о бедах российских, Карамзин делает неожиданный контрапункт в своих рассуждениях: почти полное уничтожение послужило к утверждению государства на новых началах: в горьком опыте падения восстановилась наконец на Руси спасительная идея Единодержавия, и для утверждения ее, как высшего блага, все средства были оправданы. «Нашествие Батыево ниспровергло Россию. Могла угаснуть и последняя искра жизни; к счастию, не угасла: имя, бытие сохранилось; открылся только новый порядок вещей, горестный для человечества, особенно при первом взоре: дальнейшее наблюдение открывает и в самом зле причину блага, и в самом разрушении пользу целости» [132; 5; 216]. «Москва же обязана своим величием Ханам» [132; 5; 223]. Поэтому уничтожение самостоятельности бояр и удельных князей, откровенное попрание личной независимости Карамзин приветствует - монархист и государственник берет в нем верх над просветителем: «Сия перемена, без сомнения неприятная для тогдашних граждан и Бояр, оказалась величайшим благодеянием Судьбы для России» [132; 5; 219]. Падение нравов повлекло за собой казни: «надлежало прибегнуть к строгости, неизвестной древним Россиянам» и принятой у монголов [132; 5; 217]. Террор был свидетельством ожесточения и власти и народа: «сии времена представляют нам черты гораздо ужаснейшего свирепства в исступлениях Княжеской и народной злобы; чувство угнетения, страх, ненависть, господствуя в душах, обыкновенно производят мрачную суровость во нравах. Свойства народа изъясняются всегда обстоятельствами; однако ж действие часто бывает долговременнее причины: <...> может быть, самый нынешний характер Россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством Моголов» [132; 5; 217]. Так признается искажение народного характера за века угнетения и «вторичного одичания», ощутимое до сих пор. Однако Карамзин делает следующий, уже совсем тонкий конрапункт: не стоит приписывать эти печальные перемены только монгольскому влиянию. «Азиаты» не могли влиять на русских «европейцев» в силу того, что стояли на низшей ступени развития. Они были лишь «объектом» (грубой силой, стихийным бедствием), но не субъектом воздействия: «...имев вредные следствия для нравственности Россиян, но благоприятствовав власти Государей и выгодам Духовенства, господство Монголов оставило ли какие иные следы в народных обычаях, в гражданском законодательстве, в домашней жизни, в языке Россиян? <...> мы называли их обычаи поганымщ и чем удобнее принимали Византийские, освященные для нас Христианством, тем более гнушались Татарскими. <...> К тому же, несмотря на унижение рабства, мы чувствовали свое гражданское превосходство в отношении к народу кочующему». Азиатское в русском характере, по Карамзину, имеет еще дотатарское происхождение («Древний характер славян являл в себе нечто Азиатское; являет и доныне: ибо они, вероятно, после других Европейцев удалились от Востока, коренного отечества народов»). Таким образом, на азиатскую основу славянского характера наложилось сначала, «с призвания Князей Варяжских» европейское влияние («все в главных чертах сделалось Немецким, смешанным с остатками первобытных обычаев Славянских: к чему после присоединилось занятое нами от Греков»), а затем вторичное азиатское - более поверхностное — от татар: «Не Татары выучили наших предков стеснять женскую свободу и человечество в холопском состоянии, торговать людьми, брать законные взятки в судах (что некоторые называют Азиатским обыкновением): мы все то видели у Славян и Россиян гораздо прежде» [132; 5; 217]. Итак, признав серьезное повреждение нравов в эпоху татарщины, «жестокие шрамы» в национальной психологии всех классов, не изгладившиеся и по сей день, Карамзин упорно и изощренно отстаивает национальное своеобразие русского характера как европейского: Азия де была праматерью всех европейцев, а славяне просто несколько позже других изошли из ее лона. Но у них хотя и свой, но европейский путь развития. «Россияне вышли из-под ига более с Европейским, нежели Азиатским характером. Европа нас не узнавала: но для того, что она в сии 250 лет изменилась, а мы остались, как были» [132; 5; 217]. Мы привели столь пространные цитаты ввиду их важности для всего последующего изложения - сюжеты главных исторических произведений Толстого были взяты из «Истории государства Российского», и без сравнения с первоисточником, равно как и без выявления позиции Карамзина-историка, будет непонятна позиция Толстого. Практически идеальным монархом, которым не устает восхищаться Карамзин, предстает в его описании Иван III - тонкий политик, искусно лавирующий между теснящими вновь утвердившуюся Россию как самостоятельное государство другими державами. Новым страшным испытанием оказывается для страны тирания Ивана IV, повествование о которой ведется как бы с двух точек зрения. С одной стороны, историк пытается изобразить все положительные моменты царствования Ивана Грозного: завоевание Казани и Астрахани, распространение торговли и политического влияния, борьба с ересью. С другой стороны, Карамзин описывает леденящие душу подробности «зверств Иоанновых», осуждает не бывалый в России деспотизм. С «легкой» руки историографа, в отечественной науке и литературе надолго утвердилось мнение о внезапности и загадочности «ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства» [132; 9; 14]. Карамзин предполагал, что резкое изменение способа правления Ивана Грозного связано с потрясением по поводу смерти его первой жены Анастасии. А.К. Толстой подходил к решению этой загадки с другой стороны, утверждая, что причиной является падение Сильвестра и Адашева. Итак, у Карамзина сложилось противоречивое представление о характере русского народа. Он признавал, что народ |