Барашкова екатерина валентиновна
 Скачать 2.09 Mb.
|
|
Я знамени врага отстаивал бы честь! А.К. Толстой сходился с западниками в основном в негативной оценке воздействия на Русь монголов с их азиатчиной и в отрицании московского периода русской истории. Как и западники, Толстой возвеличивал личное начало и активность как важнейшую черту национального характера, дальнейшее развитие которой должно привести к возрождению России. Но Толстой всячески подчеркивал духовную общность с народом высших классов, что отрицали западники, считавшие, что интеллектуальная элита с «правильными» западными мировоззренческими установками должна «цивилизовать» народ. В целом позиция Толстого оказывается куда ближе к славянофильской. Не случайно стихотворение, в котором Толстой разворачивает программу своего творчества, он обращает «И. С. Аксакову» (1859), и признается в своем сочувствии большинству славянофильских идей: <...> Поверь, и мне мила природа, И все мне дороги явленья, И быт родного нам народа - Тобой описанные, друг, Его стремленья я делю, Твои гражданские стремленья <...> И честной речи трезвый звук. Западникам А.К. Толстой такого публичного признания в симпатии не изъявлял, и мы чувствуем, что не мог изъявить. 1.7. М.Ю. Лермонтов и Н.В. Гоголь о русском национальном характере: художественное самоопределение на фоне полемики западников и славянофилов Наконец, существовали художественные проекты русского национального характера в литературе, создававшиеся в связи с полемикой западников и славянофилов, но дистанцирующиеся от них и сохраняющие самостоятельность. Мы остановимся подробнее только на двух из них — М.Ю. Лермонтова и Н.В. Гоголя - как наиболее авторитетных и находящихся в прямой связи с мыслью и творчеством А.К. Толстого, что и будет прослежено нами ниже. а) М.Ю. Лермонтов о русском национальном характере 30-40-е годы XIX века в России характеризуются как время реакции и ужесточения цензуры, но тем не менее и как время подъема национального самосознания, что сделало проблему народности предметом размышлений многих русских писателей и критиков. Белинский полагал, что народность, национальность выражается в языке, нравах, мотивации поступков и пояснял, что «человек без личности, то народ без национальности. Это доказывается тем, что все нации, игравшие и играющие первую роль в истории человечества, отличались и отличаются наиболее резкою национальностью» [25; 10; 29]. При изображении характера и образа жизни народа критик считал очень важным верную передачу «духа внутренней и внешней его жизни со всеми ее типическими оттенками, красками и родимыми пятнами» [25; 2; 23]. В.И. Даль считал народность основной тенденцией русской литературы: «...нашла теперь полоса, где все писатели так или иначе стремятся посильно к народности» [84; 534]. Отношение Лермонтова к России по своей сложности и неоднозначности - отторжения, приятия и любви - сравнимо, пожалуй, только с тургеневским. Вспомним, что мотив вечного странствия, сопровождаемый гордым отречением от Родины, был одним из характернейших для байронизма. У Лермонтова есть и презрительные строки о «немытой России», и тоска от невозможности бегства из ее «чуждых снегов» («Желание» 1831), и искренний патриотизм «Двух великанов» (1836) и «Бородина» (1837), вдохновившего Льва Толстого на его народную эпопею, и тут же отказ от гордости русскими победами: «Ни слава, купленная кровью, //<...> Ни темной старины заветные преданья, // Не шевелят во мне отрадного мечтанья» [169; 1; 368] («Родина», 1840). Как отмечала А.И. Журавлева, последние строки стихотворения полемически заострены в ответ на славянофильскую идеологию патриотизма, изложенную в стихотворении A.C. Хомякова «России» (1839): «Хомяков, отвергнув "весь этот прах" силы и казенной славы, стремится начертать программу, четко сформулировать России ее призвание, определить, в чем должна быть ее истинная гордость. Он развивает свое утопическое представление о религиозном мессианстве России. Лермонтов взамен отвергнутых представлений о величии России не выдвигает новых. Он пишет только о том, что он в родине любит. Эта кажущаяся "ограниченность" на деле обернулась неизмеримой широтой, свободой и непредвзятостью в отношении к самой жизни» [104; 126]. Не принимая Россию в ее имперском государственном величии, Лермонтов, в точности по Гегелю и Гердеру, пытается постичь ее народный «дух», сказать о внутренней, неуловимо личной своей связи с ней - через ландшафт, природу, грусть деревень, сельский быт и наконец - национальный характер, высказывающийся в народном веселье (то есть фольклорной традиции). Как нам тут забыть о том, что именно эти строки прямо цитирует А.К. Толстой в собственном поэтическом манифесте, обращенном опять-таки к славянофилу. («...И все земное я люблю,// Все ежедневные картины:// Поля, и села, и равнины,// И шум колеблемых лесов,// И звон косы в лугу росистом,// И пляску с топаньем и свистом // Под говор пьяных мужичков...» (И.С. Аксакову, 1858), - правда, воспринимая их уже как общий пункт в своей и славянофильской программе. Однако и Лермонтов весьма сближался со славянофилами в вопросе соотнесения России и Запада, что убедительно доказал Ю.М. Лотман. «Своеобразие русской культуры постигалось в антитезе ее как Западу, так и Востоку, - писал он. - Россия получала в этой типологии наименование Севера и сложно соотносилась с двумя первыми культурными типами, с одной стороны, противостоя им обоим, а с другой, — выступая как Запад для Востока и Восток для Запада». «Русская культура, с точки зрения Лермонтова, противостоит великим дряхлым цивилизациям Запада и Востока как культура юная, только вступающая на мировую арену». С молодостью культурного типа Лермонтов связывает такие качества русского национального характера, как «гибкость, способность к восприятию чужого сознания и пониманию чужих обычаев» [180; 8-11]. б) Н.В. Гоголь о русском национальном характере Проблема изображения русского национального характера встала перед Гоголем уже во второй половине 30-х годов, когда он стал задумываться о провиденциальном назначении России в связи с замыслом «Мертвых душ» (1842). До этого его, однако, привлекала проблема «народности» и «местного колорита» в литературе, бывшая одной из центральных для европейского романтизма. «Местный колорит» Гоголь с блеском показал на примере малороссийской народности в «Вечерах на хуторе близ Диканыси» (1832). Белинский дал высокую оценку повестям Гоголя из «Вечеров» и «Миргорода» (1835): «Отличительный характер повестей г. Гоголя составляет простота вымысла, народность, совершенная истина жизни» [25; 1; 284]. Несомненно, для Алексея Толстого должен был иметь значение опыт построения исторического эпоса в «Тарасе Бульбе» (опубл. в 1835 году) (черты гоголевских казаков можно уловить в разбойниках «Князя Серебряного»; сохранилось письмо Толстого М.П. Боткину от 18 (30) мая 1866 г. с просьбой прислать ему в Рим «Тараса Бульбу» вместе с «Борисом Годуновым» Пушкина [4; 4; 180], очевидно, для работы над «драматической трилогией»). Но опять- таки из данной повести Толстой не мог почерпнуть традиции изображения русского национального характера. Отношение Гоголя к России не было лишено противоречий и амбивалентности: любя ее духовный идеал, он многого не принимал в ее действительности и не случайно все больше и больше времени проводил за границей. Так, в год начала работы над первым томом «Мертвых душ» (183541) он писал М.П. Погодину из Женевы (22 сентября 1836 г.): «.. .на Руси есть такая изрядная коллекция гадких рож, что невтерпеж мне пришлось глядеть на них. Даже теперь плевать хочется, когда об них вспомню. Теперь передо мною чужбина, вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасная Русь...» [73; 11; 60]. Эта амбивалентность романтического двоемирия отразится и в образе России в «Мертвых душах», который раздвоится на безысходную картину настоящего и ослепительный идеал лирических отступлений. Такой взгляд на Россию (в диалектическом единстве признания - отрицания) был свойственен также Ф.И. Тютчеву, И.С. Тургеневу и в значительной степени А.К. Толстому («Страшно сказать, но не только любишь больше свою страну издали, но и видишь ее лучше, и лучше понимаешь. <...> ...я бы желал умереть в Риме, не переставая при этом считать себя русским; ... я не принадлежу ни к какой стране и вместе с тем принадлежу всем странам зараз. Моя плоть — русская, славянская, но душа моя -толькочеловеческая» [4; 4; 358]. Поскольку художественный талант Гоголя имел достаточно ярко выраженное сатирическое начало, для него было естественно изображать отрицательные образы, в которых не могла высказаться вся правда о русском национальном характере. Поэтому постепенно, все более ощущая себя проповедником, Гоголь вынужден был дополнять свои художественные полотна рассуждениями от автора. Особенно это относится к «Ревизору» (1836), комментарии к которому разрослись в самостоятельные публицистические произведения. Сам же образ Хлестакова являл собой удивительную легковесность русского характера, полную его неосновательность вплоть до метафизической опустошенности, в желании казаться, а не быть. Невольный фантастический успех Хлестакова свидетельствовал о свойственности этой черты всему русскому обществу. Пьяное желание Хлестакова «расшириться» до пределов всех карьерных поприщ Петербурга (до абсурдного, но типического «Я везде, везде»), по мнению Гоголя - квинтэссенция «русскости». В «Мертвых душах» эта черта будет представлена гораздо поэтичнее: «на Руси <...> все любит скорее развернуться, нежели съежиться ...» [73; 6; 120]. Но и там также будет дано отрицательное преломление данной черты в лице беспорядочного Ноздрева, желающего «расшириться» через все границы («Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое» [73; 6; 74]). Однако такое же стремление будет свойственно и простому «русскому народцу», опоэтизированному Гоголем в его удали, который «не любит умирать своей смертью» и отправляется во все новые места на поиски своей судьбы. «Русский человек способен во всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки, и пошел рубить себе новую избу»,- писал Гоголь [73; 6; 154 ]. Этому свойству русского народа и обязана Россия освоением бескрайних просторов. Эта удаль и авантюрное стремление к новому есть и в неунывающем Чичикове, «любящем быструю езду», и в самом стремительном беге Руси-тройки. Итак, одно из главных свойств русского национального характера, по мнению Гоголя, заключено в его извечной амбивалентности («Русский человек способен на все крайности» [73; 8; 235], которая в свою очередь сказывается двояко: во-первых, русскому характеру присущи противоположные черты, иногда разведенные по разным типам, иногда последовательно соскальзывая одна в другую (так, помещики в «Мертвых душах», антитетичные один другому, представляют противоположные стороны русского национального характера, но объединяются образом Чичикова, обладающего в разной степени свойствами всех); во-вторых, кагвдая из этих крайних черт может приобретать положительный или отрицательный характер (как это мы только что показали на его пристрастии «развернуться»). В русском характере Гоголь находил такую типическую черту, как склонность к частым и иногда немотивированным переходам от жизненной активности к лени и бездействию. Поэтому гоголевская типология характеров опирается главным образом на противопоставление людей вялых и импульсивных, деятелей и созерцателей. Вот, к примеру, несколько строк из «Выбранных мест из переписки с друзьями» (1847): «Какая странная мода завелась на Руси! Сам человек лежит на боку, к делу настоящему ленив, а другого торопит» [73; 8; 296]. Противоположность двух этих (одинаково характерных русских) типов нашла свое яркое выражение в комедии Гоголя «Женитьба» (1833) - в бессмертных образах Кочкарева и Подколесина. Метафизическая проекция той же антитезы в русском национальном характере крайняя подвижность «живой жизни» и мертвенное окаменение. Русский народ, по мнению Гоголя, необыкновенно восприимчив, подвижен, его нужно только увлечь, зажечь ярким примером, идеалом, пока не возобладала другая тенденция - застыть в «тине мелочей». В реальной жизни, как и в истории, русского человека неизменно спасает «крепость заднего ума» интуитивный практицизм и быстрая сметка, которой нужно только придать осознанный характер и направить к высокой цели. Он выражается в «метко сказанном русском слове», в пословицах: «Вследствие этого заднего ума, или ума окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек, наши пословицы значительнее пословиц всех других народов». [73; 8; 392]. Самое главное, что русский человек, по глубокому убеждению Гоголя, в высшей степени одарен религиозно. И русской поэзии дано прозреть «верховный источник лиризма - Бога», «потому что русская душа вследствие своей русской природы уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему» [73; 8; 250]. Русским, по глубокому убеждению Гоголя, предназначена великая судьба среди прочих европейских народов, которую издалека угадывает всякий русский художник и которая вдохновила самого Гоголя на поэтические, пророческие отступления в конце первого тома «Мертвых душ»: «Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство...» [73; 8; 292]. Но писателя тревожит духовный сон, обуявший Россию. «Всякое истинное русское чувство глохнет, и некому его вызвать! Дремлет наша удаль, дремлет решимость и отвага на дело, дремлет наша крепость и сила, - дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привили к нам, под именем просвещения, пустые и мелкие нововведенья» [73; 8; 281]. Если русскую натуру не расшевелить, то она способна упасть до «неотразимо- страшных идеалов огрубения, до которых может достигнуть только один человек русской земли, а не другого народа» [73; 8; 397], примером чему является и образ «прорехи на человечестве» Плюшкина. Пробудить русского человека способны религия, память старины и раскрывающая эти национальные устои литература. В споре западников и славянофилов Гоголь старался возвышаться хладнокровным арбитром из своего «прекрасного далека»: «...с обеих сторон наговаривается весьма много дичи. Все эти славянисты и европеисты, или же староверы и нововеры, или же восточники и западники, а что они в самом деле, не умею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатурой на то, чем хотят быть, - все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу. <...> Разумеется, правды больше на стороне славянистов и восточников, потому что они все-таки видят весь фасад и, стало быть, все-таки говорят о главном, а не о частях. Но и на стороне европеистов и западников тоже есть правда» [73; 8; 262]. На самом деле Гоголю ближе славянофилы, с которыми он в этот момент был тесно связан. В конечном счете, обозревая русский национальный тип, Гоголь отмечает редкое разнообразие черт, близкое к хаотическому, которые еще предстояло сложить и развить до стройной гармонической системы, высшего идеала русского человека. Этот идеал еще только вырисовывался перед его духовным взором, и решающую роль в «собирании» этого образа должно было сыграть русское искусство, и прежде всего поэзия, которая, по мнению Гоголя, еще «не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком он должен быть, ни в той действительности, в какой он ныне есть. Она собрала только в кучу бесчисленные оттенки разнообразных качеств наших; <...> еще нужно нам самим преяеде организоваться, стать собой и сделаться русскими. Еще только размягчена и приготовлена наша природа к тому, чтобы принять ей следуемую форму... » [73; 8; 404]. У Алексея Толстого мы найдем не только прямые переклички, но и по большей части скрытую полемику с творчеством Гоголя. Можно сказать, что привязанность Толстого к русской старине была как раз желанием противопоставить измельчанию людей в пошлом «гоголевском» настоящем эпические картины величия прошлого (освоенные до него в прозе Гоголем же - нельзя забывать, что «Тарас Бульба» - единственный героический эпос в русской литературе XIX века). Таким образом, проза Толстого во многом развивалась в гоголевской системе тем и координат. Совпадали два писателя и в оценке монгольского периода истории России, о котором Гоголь писал: «Это нашествие наложило на Россию двухвековое рабство и скрыло ее от Европы» [73; 8; 42]. Поэтому отдельные образы и мотивы Гоголя, метафорически изображающие русский национальный характер, были востребованы и органически усвоены Толстым. В первую очередь, это образ стремительно несущейся Руси-тройки, родственным которому оказывается образ мчащегося коня русской истории в стихотворении «Колокольчики мои...», а также мотив русского богатырства, отразившегося во всей концепции русского национального характера у Толстого. Вспомним знаменитое отступление из «Мертвых душ»: «Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. <...> Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» [73; 6; 221]. Для русской души только, по Гоголю, открыт «такой простор и только его душе знакомо богатырство...» [73; 8; 292]. Вообще, многие лирические отступления А.К. Толстого в «Князе Серебряном» сделаны в тоне лирических отступлений Гоголя в «Мертвых душах», например, из 14 главы: «...И грустно и больно сказывалась во мне любовь к родине, и ясно выступала из тумана наша горестная и славная старина, как будто взамен зрения, заграждаемого темнотою, открывалось во мне внутреннее око, которому столетия не составляли преграды. Таким предстал ты мне, Никита Романович, и ясно увидел я тебя, летящего на коне в погоню за Малютой, и перенесся я в твое страшное время, где не было ничего невозможного» [5; 3; 255]. То, что у Гоголя является лишь поэтическими пророчествами и отступлениями, А.К. Толстой сделал одной из главных содержательных тем своего творчества, по большей части - в исторических произведениях. По итогам данной главы мы можем сделать следующие выводы: Размышления Толстого о русском национальном характере основывались на необыкновенно богатом культурном фоне, об освоении которого писателем свидетельствуют его многочисленные отзывы и полемическая направленность художественных произведений. Наибольшее влияние на формирование взглядов Толстого оказали концепция Карамзина, европейский романтизм с его категориями «народности» и «народного духа», а также полемика западников и славянофилов. Говоря о романтической традиции, следует отметить, что Толстому оказался близок не декабристский и не байронический ее вариант, а скорее предромантизм с его увлечением фольклором и национальной историей. Интересно, что типично романтический принцип двоемирия (разлада мечты и действительности) выразился у Толстого в не противопоставлении современности идеализированному прошлому, а в противопоставлении друг другу двух периодов прошлого: домонгольской и московской Руси, что резко отделило позицию Толстого от славянофилов и западников, которые, будучи также духовными наследниками немецкого романтизма, проводили разграничительную черту между «идеальным» и «современным» в истории гораздо позже, разделяя ее на допетровскую и «постпетровскую» (объединяемую в недостатках с современностью) эпохи. Важно также, что такая оценка Толстым русской истории (московского периода) дистанцирует его и от Карамзина, при том, что саму эволюцию русского национального характера Толстой всегда описывает по «Истории государства Российского». В результате, при глубокой погруженности в традицию, историческую, литературную и философскую, Толстой остается самостоятельным как идеолог, что мы и покажем в начале следующей главы. Глава 2. Проблема русского национального характера в романе А.К. Толстого «Князь Серебряный» 2.1. Взгляды А.К. Толстого на историю России и русский национальный характер а) суждения А.К. Толстого о русской истории Будучи романтиком как в художественном творчестве, так и в своих социально-политических и исторических взглядах, Толстой не имел четкой и последовательной политической программы. Да и «исторические процессы и факты Толстой рассматривал с точки зрения моральных норм, которые казались ему одинаково применимыми и к далекому прошлому, и к сегодняшнему дню, и к будущему. В его произведениях борются не столько социально-исторические силы, сколько моральные и аморальные личности» [315; 167], - справедливо заметил во вступительной статье к собранию сочинений Толстого И.Г. Ямпольский. Исследователь творчества Толстого С.Ф. Васильев так объяснял специфику понимания истории Толстым: «...иногда сам феномен времени представлялся Толстому иллюзорным: «Я понимаю, что время есть лишь ложная или недостаточная идея, происходящая от ограниченности нашего ума, который не может понять предметы иначе, как в отдельности, и который не может осознать их в одной цельности». В таком ракурсе «история не подразделялась для Толстого на прошлое, настоящее и будущее, а являлась вечно "настоящей" действительностью, бесконечно приближающейся или удаляющейся от идеала» [48; 87]. Толстого прежде всего интересовали нравственно-психологические особенности взаимоотношения государя и народа. Поэт не сомневался в необходимости для России монархии как единственно возможного способа управления государством. Но он опасался деспотизма, к которому могла привести абсолютная монархия. Поэт признавался: «Я терпеть не могу деспотизм» [4; 4; 394]; «Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой - как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся» [4; 4; 394]. Эпоха Киевской и Новгородской Руси - «наш европейский, норманнский период», по выражению Толстого, — вызывала искреннее восхищение поэта. Обширные международные связи, уважение, которым Русь пользовалась в Европе, подтвержденное родством русских князей со многими королевскими домами Европы, а также честность, совестливость, достоинство, благородство, жизнерадостность простого русского народа были для Толстого свидетельством справедливого общественно-политического уклада жизни, к установлению которого, кстати, по убеждению поэта, скандинавы не имели отношения, поскольку славяне и до них имели европейский характер правления: «Скандинавы не устанавливали, а нашли уже вполне установившееся вече, заслуга их в том, что они его сохранили, в то время как гнусная Москва его уничтожила...» [4; 4; 280],- писал Толстой Б.М. Маркевичу в письме 26 марта 1869 г. Вслед за Карамзиным, Толстой считал причиной деспотического царствования Ивана Грозного татаро-монгольское иго, нанесшее огромный ущерб и вред русской жизни, помешавшее нравственному, духовному, интеллектуальному совершенствованию русской нации. Начиная с «татарско- московского» периода в русском характере появились лживость, лицемерие, страх, жестокость и непомерная покорность, а социально-политическая обстановка в стране усложнилась в результате укрепления деспотизма и крепостного права. Кроме того, произошло разобщение родственных славянских народов. Поэт писал H.A. Чаеву: «Мною овладевает ярость и злость, когда я сравниваю городскую и княжескую Россию с московской, новгородские и киевские нравы с московскими; и я не понимаю, как может Аксаков смотреть на испорченную, отатарившуюся Москву как на представителя Древней Руси? Не в Москве надо искать Россию, а в Новгороде и в Киеве. Даже Андрея Боголюбского я терпеть не могу, потому что он предшественник Иоанна Ш...» [4; 4; 253]. С глубокой болью поэт констатировал разрушение давно определившихся норм поведения, морально-нравственных устоев, взглядов народа, положившее начало трагическим изменениям в характере русского народа: «Татары все сгубили» [5; 3; 101]. В результате татарского владычества произошло разрушение исконного понимания народом власти и закона. Поэтому кажется неудивительным, что даже в государстве Ивана III «ни в боярах, ни в народе не было чувства законности» [2; 124], о чем и писал Толстой. По его убеждению, деспотичное царствование Ивана Грозного только усилило процесс разложения русской нравственности. Кроме того, оно надломило монархию, подготовив Смутное время, что впоследствии привело к потере твердой государственной власти и к интервенции. С точки зрения поэта, современный ему деспотизм, продолжавший вслед за татаро-монголами и Иваном Грозным убивать человеческое достоинство русских людей, вполне мог привести к новому Смутному времени и безвластию. Возможно, по этой причине Толстой и уделял так много внимания эпохе царствования Ивана Грозного. Уверенность в правоте своих исторических взглядов писатель черпал в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина. Надо признать, что А.К. Толстой в своем творчестве представил совершенно парадоксальную ситуацию: в результате столкновения законов исторического процесса и вечных законов нравственности не оказалось ни победителей, ни побежденных. С.Ф. Васильев писал об этом следующее: «необратимое движение истории торжествовало над незыблемостью нравственных ценностей, но в то же время бессильно отменить ее и к тому же чревато возможностью национальной катастрофы, которая вновь возвращает национальное самосознание к тем же незыблемым нравственным ценностям как единому источнику спасения» [48; 86-87]. б) А.К. Толстой о русском национальном характере Суждения А.К. Толстого о русском национальном характере отличаются значительной сложностью и противоречивостью. С самой высшей, религиозной точки зрения, категория национального вообще умалялась Толстым перед величием Божественного: «Нет никаких русских начал, хотя нет, в строгом смысле, и европейских начал, а есть начала абсолютные, общие, вечные» [4; 4; 329], - говорит поэт в письме к Стасюлевичу от 26 декабря 1869 года. По мнению З.Н. Сазоновой, «взгляд Толстого обращался в глубокую древность, и история западная и русская сливались воедино, образуя целое» [245; 29]. Но приведенные слова Толстого свидетельствуют не столько о его космополитизме, сколько, скорее, о гегельянстве — тенденции рассматривать исторический процесс в перспективе его абсолютного и религиозного смысла. В конкретных же земных воплощениях нравственный конфликт неизбежно приобретает историческую, а значит политическую и национальную окраску. Национальность неотменима - утверждает Толстой в письме к Б.М. Маркевичу от 26 апреля 1869 г., - и она гораздо устойчивей государства, хочется или нет этого политикам: «"Разных национальностей в могущественном государстве допустить нельзя!" Милые дети! <...> вы смешиваете государства с национальностями. Нельзя допустить разных государств, но не от вас зависит допустить или не допустить национальностей!» [4; 4; 325] (эта же тема обыгрывается Толстым в шуточном стихотворении «Песня о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах», 1869). Объясняя неудачную игру немецкого актера в роли Гарабурды при постановке «Смерти Ивана Грозного» в Веймаре Толстой писал: «Роль Гарабурды более вертится на его национальности, а немцы не понимают славянских оттенков» («"Смерть Иоанна Грозного" на Веймарской сцене») [4; 4; 331]. В отношении славян и русских Толстой старался выдержать тон беспристрастной честности при определении их места и значения в мире. Во- первых, чтобы понять себя, нужно быть открытым миру и не замыкаться в отрицании других, что означало для Толстого, прежде всего, не противопоставлять себя, подобно славянофилам, Европе: «Мне кажется, я больше русский, чем всевозможные Аксаковы и Гильфердинги, когда прихожу к выводу, что русские — европейцы, а не монголы» [4; 4; 259] (Б.М. Маркевичу 7 февраля 1869 г.). Во-вторых, Толстой отнюдь не склонен был превозносить русский народ над остальными европейскими народами: «Славянский мир всегда привлекал меня, хотя, к моему стыду, я плохо знаю даже наш церковный язык. Даст Бог, я исправлю в себе этот недостаток; но чем боле я вдумываюсь в славянщину, тем боле убеждаюсь, что наша порода, если мерилом брать результаты, стоит ниже племен германских и романских. Обстоятельства исторические, климатические и топографические не могут служить нам извинением. Те же обстоятельства существовали и у других европейских племен, и вышло не то, что у славян <...> Мы своего рода кельты; мы уступаем другим национальностям. Мы поглощаем в себя финнов, но нас поглощают немцы и итальянцы. Изо всех славянских держав стоит одна Россия, но как? Да простит меня Аксаков, да докажет мне при случае, что я говорю вздор, и я буду счастлив!» [4; 4; 195] (H.A. Чаеву 30 декабря 1866 г.). Однако здесь поэт далек и от отрицания в духе Чаадаева. Поэт считал русский народ одним из самых противоречивых народов мира: в русском национальном характере «столько противоречивых особенностей, которые приходят в столкновение, столько желаний, столько потребностей сердца..., стоит только слегка прикоснуться, как все это приходит в движение, вступает в борьбу...» [4; 4; 218]. По мнению поэта, морально-нравственный облик русского народа XIX века не соответствовал исконно русским представлениям о жизни во времена Киевской и Новгородской Руси. Но все же он надеялся, что «татарщина у нас элемент наносной, случайный, привившийся к нам насильственно», что «это всего лишь облако, и пусть черт умчит его как можно скорее» [4; 4; 280]. Толстой считает возможным и необходимым возвращение к исходному этическому статусу Древней Руси. Он полагал, что полностью уничтожить жестокость, равнодушие, страх - «наносной» элемент - в русском характере возможно лишь путем возвращения к национальным истокам, то есть делая шаги по пути сближения с Европой: «...откуда это взяли, что мы антиподы Европы? Над нами пробежало облако, облако монгольское, но это всего лишь облако, пусть черт умчит его как можно скорее...» [4; 4; 259] (Б. М . Маркевичу, 7 февраля 1869 г.). При любом подходящем случае Толстой говорил о необходимости изживать последствия национальных бедствий из жизни народа: «Все мы ... не можем лучше содействовать начатому нашим Государем преобразованию, как стараясь, каждый по мере сил, искоренять остатки поразившего нас некогда монгольского духа, под какою бы личиною они у нас еще ни скрывались. На всех нас лежит обязанность, по мере сил, изглаживать следы этого чужого элемента, привитого нам насильственно, и способствовать нашей родине вернуться в ее первобытное русло, в русло права и законности, из которого несчастные исторические события вытеснили ее на время. В жизни народов <...> столетия равняются дням или часам отдельной человеческой жизни. Период нашего временного упадка, всеми его последствиями, составит лишь краткий миг в нашей истории, если мы не в нем будем искать нашей народности, но в честной эпохе, ему предшествовавшей, и в светлых началах настоящего времени» (из речи на обеде в Английском клубе, данном в честь Толстого во время его пребывания в Одессе). [4; 3; 457]. Логику изменения русского национального характера на протяжении его исторического развития, по Толстому, можно представить в виде следующей схемы:  Русь (русский характер) «татарско-московский» период Запад  Запад Именно эта схема легко прослеживается при моделировании русского национального характера во всех исторических произведениях А.К. Толстого. В дальнейшем при анализе творческого наследия поэта мы не будем всякий раз выявлять и обосновывать ее в каждом отдельном произведении во избежание ненужных повторений, а сосредоточим внимание на идейных вариациях этой модели и художественных особенностях каждого конкретного ее воплощения. в) изложение концепции русской истории в стихотворных манифестах А.К. Толстого Ряд стихотворений и баллад Толстого является прямым и декларативным изложением его политических взглядов. Сам поэт рассматривал их как выразительные и запоминающиеся манифесты и постоянно цитировал в письмах друзьям при объяснении своей позиции. К этим произведениям относятся аллегорико-фантастические баллады, не имеющие сюжетных аналогов в русской фольклорной традиции, такие как «Чужое горе» (1866), «Змей Тугарин» (1867), «Поток-богатырь» (1871). Они принадлежат к оригинальной поэтической форме, разработанной А.К. Толстым, из сочетания жанров баллады, былины, аллегории, притчи, средневекового моралите с журнальной сатирой XIX в. В строгом смысле их нельзя отнести к историческим произведениям, поскольку Толстой лишь использует былинных персонажей как некую условную маску, рупор для своих собственных идей. В балладе «Чужое горе» он изобразил русского витязя, который «тащить осужден» «чужое, прошедшее горе»: феодальную раздробленность, татаро- монгольское иго и кровавое царствование Ивана Грозного. Поэт снова подтвердил мысль, что ничто в истории не проходит бесследно, приводя слова русского богатыря, недоумевающего, откуда много лет спустя после смерти князя Ярослава взялось «Ярослава горе», ведь В Софийском соборе спит киевский князь, А горе небось его живо? [1;1; 135] Два с половиной века татарского владычества не прошли даром для русского национального характера, оставив ему в наследство элементы рабства - это «татарское горе». Наконец, «Ивана Васильича горе» даже коню русского витязя не дает «в поле скакать на просторе», заставляя «ступать тяжело», «спотыкаться». От тяжести заметно меняется настроение богатыря, что является аллегорией изменения русского национального характера в истории: сначала витязь «свистит беспечно», после первого «товарища» за плечами все еще «едет смеясь», после второго — «склоняется головой», а затем начинает спотыкаться конь. Богатырь, растратив веселие и силы, сохраняет, однако спокойствие и наивность, недоумевая, как это он «без боя попался в полон». Однако витязь по-прежнему рвется в бой, лишь досадуя на возникшие помехи и препятствия. Это говорит о богатырских по сей день духе и силах русского народа, незаслуженно отягощенного бременем прошлого, уже и неведомого ему самому. Одним из средств создания русского народного характера витязя становится его же простонародная речь («Вишь, притча какая бывает!»). Итак, перед нами аллегория русского народа, или даже прямо, говоря языком психологии - русского национального характера, отягощенного психологическими комплексами прошлого, «вытесняющего» их «за спину» — в подсознание, но тем сильнее их ощущающего при полной невозможности «дотянуться до них» - то есть преодолеть. Очень интересно то, что аллегорическая форма сюжета позволила Толстому изобразить русский характер одновременно в синхронической и диахронической перспективе: все исторические беды сваливаются на богатыря последовательно, но за несколько мгновений, так что он с ними жил еще недолго и его характер просто еще не успел существенно деформироваться. Говорит ли это об историческом оптимизме автора, воспринимающего психологическое наследие прошлого как минутную тяжесть в глобальной исторической судьбе русского народа? В балладе «Змей Тугарин» поэт противопоставил «русскую Русь» «татарской Руси». Она названа самим Толстым «былиной» и наиболее близка к фольклорному былинному сюжету («Алеша Попович и Тугарин Змеевич»), так что ее можно даже воспринять как своеобразное «истолкование с продолжением». При этом припев первых строф совсем не былинный, а песенный: «Ой ладо, ой ладушки ладо!». Чем дальше, тем больше фольклорный строй нарушается (рефрен меняется на пародийное «Ой рожа, ой страшная рожа!», «Ой срама, ой горького срама!», а потом исчезает вообще). Татарский певец, олицетворявший «ненависть к татарщине» самого автора, находясь в самом сердце Руси - Киеве, рисует княжескому двору мрачные картины будущего. Тугарин предсказывает, что некоторое время спустя русские люди будут «держать золоченое стремя» татарам и лишатся «бесценного русским сокровища честь», которое «заменит кнут, а вече — каганская воля». Далее - страшнее: победив татар, русские сами внутренне переродятся, и их царь уподобится татарскому хану. В балладе проводится параллель между татарскими порядками и царствованием Ивана Грозного, который «в тереме будет сидеть» и «спины бить батожьем» своему народу, сравняясь в жестокости с иноземными захватчиками. Тугарин продолжает: На честь вы поруху научитесь класть, И вот, наглотавшись татарщины всласть, Вы Русью ее назовете! Характерно, что Тугарин разыгрывает роль русского баяна и поет на русский лад. Это соответствует, по Толстому, поздним московским подделкам под истинную народную старину, когда уже и сами русские песни напитались татарщиной4. Но важно, что первоначальный рефрен «Ой ладо, ой ладушки ладо!» все- таки проходит через всю былину и, почти исчезнув к середине, к концу опять восстанавливается, выражая поэтическими средствами идейную позицию автора. Да, русский национальный характер и уклад народной жизни претерпели серьезные изменения, но Толстой всей душой верил в возрождение Руси: Нет, шутишь! Живет наша русская Русь!.. А если настанет година невзгод, Мы верим, что Русь их победно пройдет... Толстой был убежден, что русский народ не сломится, что мужественные и отважные русские люди, пусть с трудом, но обязательно преодолеют любые трудности. А в невероятно трудных условиях возмужает, окрепнет сила духа русского национального характера. Исконной, былинной чертой русского национального характера в данном произведении оказываются богатырская удаль и поистине олимпийское веселье, божественное в своей беззаботности и уверенности в себе, которое ничто не может по-настоящему омрачить. В балладе «Поток-богатырь» Толстой вначале обращается к изображению пира у «Владимира Солнышка», где «пированье идет, ликованье». Поэт снова противопоставляет Киевскую Русь, ее обычаи и нравы, политические порядки и социальные отношения послетатарской Руси, негативные стороны которой обнаружатся, в частности, в эпохе Ивана Грозного. Уснувший после плясок Поток-богатырь проснулся через триста лет и увидел царя, которого «сбираются тешить, // Там кого-то рубить или вешать». Поток принял Ивана Грозного за татарского хана, потому что русский государь, в его представлении, не мог позволить себе беззакония и жестокости в отношении своего народа. Когда «мужики, старики и старухи - // Все пред ним повалились на брюхи», богатырь начал уже сомневаться: Да и полно, уж вправду ли я на Руси? От земного нас бога господь унеси! Нам писанием велено строго Признавать лишь небесного Бога! Словами Потока поэт подчеркнул, что не в привычках русского народа трусливо поклоняться «земному богу», коим возомнил себя Иван Грозный, и еще раз обратил внимание на исконную религиозность русского народа. Очевидно, что под богатырем здесь Толстой подразумевает самого себя (не будем забывать, что в молодости Алексей Толстой отличался необыкновенной физической силой и примерял к себе образ древнерусского богатыря) - как невольно выпадающего из своего века со своими «несовременными» взглядами - неким вневременным нравственным эталоном. Характерно, что Потока в Петербурге принимают за аристократа, в то время как он сам считает себя за «народ», что было для Толстого принципиальным утверждением единства сословий: «Я ведь тоже народ, так за что ж для меня исключенье?». Общий смысл этой поздней баллады уже не столь обнадеживающий: Поток не находит ни в московской Руси, ни в петербургской России ничего привычного ему «истинно русского», а под конец «так сделалось гадко и тошно ему», что он «лет на двести опять засыпает». «Сонный богатырь» являлся традиционной в либеральных кругах метафорой русского народа. Вспомним «Накануне» (1860) Тургенева, где в финале показывается помещик Увар Иванович - ироническая аллегория русского народа - «почвы, черноземной силы», - который все лежит в позе, «про которую не знаешь, что в ней больше, - лени или силы?», молчит и «устремляет в отдаление свой загадочный взор». Наконец, вспомним злую сказку «Богатырь» (1886) М.Е. Салтыкова-Щедрина, где могучий богатырь «для того в дупло залег, чтоб еще больше во сне сил набраться: "Вот ужо проснется наш Богатырь и нас перед всем миром воспрославит"». «И вот прошло сто лет, потом двести, триста и вдруг целая тысяча» (сказка была написана как сатира на помпезное празднование тысячелетия Руси), «земля кругом стоном стонет», а когда тронули дупло, «ан у Богатыря гадюки туловище вплоть до самой шеи отъели. Спи, Богатырь, спи!». Одной из вершин сатирических памфлетов в русской литературе XIX века стало стихотворение Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» (1868), иронически обыгрывающее своим названием все ту же «Историю...» Карамзина. Это стихотворение прямо предвосхищает появившуюся вскоре «Историю одного города» (1869-1870) Салтыкова-Щедрина. Несмотря на свой шуточный характер, стихотворение Толстого приобрело широчайшую популярность, что свидетельствует о концептуальной верности и глубине представленного в нем взгляда на русский исторический процесс. Стихотворение подобно по строению циклу музыкальных импровизаций, исходной темой которым служит процитированное из «Повести временных лет» обращение древних славян к варягам с призывом княжить на русской земле. Отсутствие в России порядка с самого начала ее государственного существования прослеживается на каждом этапе ее истории как главная русская проблема, что художественно выражается бесконечно варьируемым рефреном в конце строф: «Порядка только нет...». При внешней простоте формы в стихотворении наблюдается сложная игра комбинирования различных точек зрения на русских и русскую историю: рассказчика-деда, самого автора, иностранцев (от варягов и татар до Вольтера) и целой череды русских правителей. Что же касается русского национального характера, то он отражен всего одной определенной чертой: тотальной неспособностью к порядку, из которой следует его пассивность и неучастие в попытках властей перевоспитать народ и цивилизовать страну. История России показана как смена правительств и завоеваний, а народ - как некая аморфная масса - материя, никак не структурированная и не способная к (само)упорядочиванию. Иногда она отторгает чужое влияние (католическое), иногда - терпит иноземцев на троне и даже сама призывает их (варягов); в одном случае противится завоеваниям (поляков), в другом - терпит их столетиями (татар); бывает, она свергает неугодных правителей (Годунова, Шуйского), бывает - до конца терпит самую ужасную тиранию (Ивана Грозного, Петра I). Логики ни рассказчик, ни автор и не пытаются искать, ведь она была бы уже началом порядка... Итак, по взгляду на русский национальный характер Толстой в этом стихотворении, как ни странно, приближается к своему идейному противнику - М.Е. Салтыкову-Щедрину с его гротескными, абсурдными и апокалиптическими видениями истории города Глупова. Это свидетельствовало о том, что к концу жизни взгляд Толстого на русскую действительность становился все более пессимистичным. 2.2. Русский национальный характер в исторической прозе 20-30-х годов XIX века Русская историческая проза берет свое начало еще в XVIII в., когда были опубликованы историко-художественные опыты М.Н. Муравьева («Оскольд, повесть, почерпнутая из отрывков древних готфских скальдов», 1785-1796) и Н.М. Карамзина («Марфа-посадница, или покорение Новагорода», 1802), которые пока «оставались один на один с океаном еще не осмысленных современниками в подлинном философско-историческом измерении фактов русской истории, былин и легенд о знаменитых ее «действователях» и героях» [205; 7]. В начале XIX века, на волне патриотического подъема после победы в Отечественной войне 1812 года, сформировался устойчивый интерес русских писателей и читателей к героическому прошлому русского народа. Именно тогда широкое распространение получает жанр исторической повести, дающий возможность изобразить героичность русского народа во все века и эпохи. Примером может служить повесть Ф.Н. Глинки «Зиновий Богдан Хмельницкий, или освобожденная Малороссия» (1817), достоинством которой было «стремление выявить национальное своеобразие русской истории» [205; 11]. Когда же в начале 20-х годов основные позиции в русской литературе занял романтизм, то помимо патриотической идеи (не потерявшей своей значимости), все большую важность стало приобретать требование «народного колорита», хотя поначалу историческая точность русским романтикам казалась необязательной. Романтики стремились «сделать литературу выражением духа нации, ее культуры, ее исторического прошлого» [116; 79]. Для этого им важно было понять особенности эпохи, проникнуть в сознание и п чувства народа и отразить их в своих произведениях. Романтики активно использовали такие художественные приемы, как увлекательный сюжет, построенный на борьбе страстей, контрастность в развитии действия, эмоциональный слог. Отметим и стремление романтиков усвоить особенности русской национальной речи и ввести их в литературный язык, хотя бы в виде стилизаций. Однако оговорим, что такой подход к языку ограничивал языковое новаторство: «Орнаментальный «слог» Марлинского, сказ Даля, стилистическая «калейдоскопичность» Вельтмана остались интересными, хотя и далеко не бесспорными, опытами освоения новых пластов языковой культуры» [239; 25]. Одной из важнейших разновидностей романтизма 20-х годов XIX века в |