Барашкова екатерина валентиновна
 Скачать 2.09 Mb.
|
|
(татарским) воротом. Не с этой стороны следует подходить к славянству» (из письма М. М. Стасюлевичу 26 декабря 1869 г.) [4; 4; 334]. В вопросах внутренней политики государства и славянофилы, и западники были твердо убеждены в том, что одним из основных факторов, тормозящих развитие страны, являлось крепостное право. Толстой также поддерживал идею освобождения простого народа: «Если бы, например, меня употребили на дело освобождения крестьян, я бы шел своей дорогой, с чистою и ясною совестью, даже если бы пришлось идти против всех» [4; 4; 285]. Но Толстой, размышляя об особенностях характера и поведения русского народа, убедился в том, что данная вдруг свобода не всегда идет на пользу народу, не приученному заботиться о себе. В народе необходимо воспитывать желание и умение трудиться и заботиться о завтрашнем дне. Итак, при всех расхождениях со славянофилами Толстой сближался с ними в главном: в необходимости вернуться к национальным корням, в том числе и к сущностным чертам народного менталитета. Он считал, что «естественное же и изначальное наше состояние есть добро, которое едино, однородно и безраздельно. Ложь, зло имеет тысячи форм и видов, а истина (или добро) может быть только единой» [4; 4; 266]. В вопросе же, насколько далеко в исторической перспективе следует их искать, Толстой оказался даже «ультраславянофилом», требуя возвращения даже не к Московской Руси, а к Киевской. Несомненно, что именно в спорах со славянофилами родились замыслы всех исторических произведений Толстого, целью которых было показать, что далеко не вся допетровская история заслуживает идеализации, равно как и не все черты русского национального характера той эпохи синхронны по своему происхождению и одинаковы по своей субстанциональности и ценности. б) взгляды западников на русский национальный характер В российском западничестве XIX в. никогда не было однородности: среди них были и либералы (В.П.Боткин, И.С. Тургенев), и радикалы (Н.К. Михайловский, Н.Г. Чернышевский, М.А. Бакунин), и консерваторы (М.Н. Катков), которые сходились только в правильности выбора для России европейского пути развития. Кроме того, взгляды многих из них на протяжении жизни существенно менялись. К примеру, многократно меняли свои убеждения В.Г. Белинский, М.А. Бакунин, Т.Н. Грановский, да и многие идеи позднего А.И. Герцена явно не вписываются в традиционный комплекс западнических представлений. Поэтому мы даем в нашем обзоре только самые общие сведения о взглядах преимущественно ранних западников, чтобы он не разросся до самостоятельной главы. По общему убеждению западников, русская идентичность - это в основе своей идентичность европейская. Россия оказалась на одном из поворотов своей истории оторвана от остальной Европы, и глобальная задача ее элиты теперь состоит в том, чтобы наконец добиться ее интеграции в содружество цивилизованных народов Запада. «В перспективе изначальной принадлежности России к Европе «возвращение» на Запад рассматривалось западниками не как утрата самобытности, а как обретение самих себя, как возвращение на духовную родину, как очищение от «азиатских напластований» в русском национальном характере и в народном быте» [177; 154-155]. При этом европейские ценности (в определении их, западники, правда, расходились) мыслились ими как «универсальные», «общечеловеческие», единственно разумно возможные, отвечающие внутренним чаяниям человечества, и поэтому следование им не может рассматриваться как смена русской идентичности на европейскую. «Европеизация России понималась западниками как ее приобщение к цивилизованному образу жизни, а цивилизованность, считали западники, не помеха, а необходимое условие выражения в культуре национального своеобразия народа. Народ пробуждается к исторической жизни, к духовному развитию только тогда, когда он приобщается к гуманистической цивилизации. Пушкин - национальный русский поэт, явивший в художественных образах высокого эстетического достоинства русскую жизнь во всем ее своеобразии. Но вместе с тем его поэзия не анонимна, подобно созданиям народного поэтического творчества, а личностна и вписана в русло общеевропейского литературного процесса, благодаря чему она является событием не только отечественной, но и мировой культуры» [177; 158]. Толстой также считал, что русская национальная самобытность не должна мешать тому, чтобы признать русский народ одним из европейских. «Мы и немцы первые отделились от древнего арийского ствола, и нет сомнения, что и интересы и мифология у нас были общие». [4; 4; 335]. Разумеется, западники признавали, что у каждого из народов Европы есть свои национальные особенности, но на Западе есть и то, что объединяет все эти народы в одно целое: гражданско-правовая, политическая, бытовая, умственная оформленность. Первоочередная задача русских людей поэтому состоит в том, чтобы привить русскому народу европейские формы жизни, упорядоченность и законность. Хотя национальная самобытность русских западниками и не отрицалась, но акцент делался не на ней, а на усвоение западных начал. «История наша бедна, и первым условием нашей новой жизни было полное её отрицание, -писал вслед за Чаадаевым Герцен. - От прошлого у нас сохранились лишь народный быт, народный характер, кристаллизация государства, - всё же прочее является элементом будущего [71; 4; 188]. Наиболее горячим сторонником и пропагандистом идеи народности среди западников был Виссарион Белинский. Эта идея занимала в его историософских концепциях необычайно важное место. Народ он считал собирательной свободной личностью, в соответствии с романтической традицией: «Что личность в отношении к идее человека, что народность в отношении к идее человечества. Другими словами: народности суть личности человечества. Без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманических космополитов, потому что если первые и ошибаются, то как люди, как живые существа, а вторые и истину-то говорят, как такое-то издание такой-то логики...» [25; 10; 28-29]. По словам А. Де Лазари, «Белинский был первым выдающимся теоретиком и историком процесса формирования нации в России, в трудах которого проводилась явная черта между народом-простонародьем и народом-нацией. При этом для Белинского только нация и национальность обладают исторической ценностью. Простонародье остается внеисторической силой, из которой выделилась нация в эпоху формирования современного российского государства при Петре I. Белинский противопоставляет народу-простонародью (согласно славянофилам, выразителю народности) народ-нацию, которую составляют, по его мнению, прежде всего средние и высшие слои, подвергшиеся влиянию цивилизации и формирующие общество и историю» [168; 54]. В 1841 г. в статье "Россия до Петра Первого", а точнее в ее фрагменте, который цензура не допустила к печати, Белинский писал: «В русском языке находятся в обороте два слова, выражающие одинаковое значение: одно коренное русское - народность, другое латинское, взятое нами из французского - национальность. Но мы крепко убеждены, что ни в одном языке не может существовать двух слов, до того тождественных в значении, чтобы одно другое могло совершенно заменять и, следовательно, одно другое делать совершенно лишним. Тем менее возможно, чтобы в языке удержалось иностранное слово, когда есть свое, совершенно выражающее то же самое понятие: в их значении непременно должен быть оттенок, если не разница большая» [25; 5; 121]. При этом Белинский старался быть последовательным в употреблении понятий народность и национальность и различать их. В 1845 г. он писал: «...если национальность составляет одно из высочайших достоинств поэтических произведений, - то, без сомнения, истинно национальных произведений должно искать у нас только между такими поэтическими созданиями, которых содержание взято из жизни сословия, создавшегося по реформе Петра Великого и усвоившего себе формы образованного быта. <...> первая истинно национально-русская поэма в стихах была и есть - "Евгений Онегин" Пушкина... в ней народности больше, нежели в каком угодно другом народном русском сочинении. <...> Если ее не все признают национальною - это потому, что у нас издавна укоренилось престранное мнение, будто бы русский во фраке или русская в корсете - уже не русские и что русский дух дает себя чувствовать только там, где есть зипун, лапти, сивуха и кислая капуста» [25; 7; 435]. Если славянофилы превозносили соборность русского народа, то западники выше коллективного всегда ставили личное начало, и оценивали достоинство того или иного народа в соответствии с тем, насколько в его представителях была развита личная независимость и сознательность. То активное «начало» западной истории, которое славянофилы негативно определяли как «эгоизм личности», «произвол личности», В.Г. Белинским и К.Д. Кавелиным восторженно превозносится: «начало личности» — это «начало личной свободы» [128; 164]. Благодаря реализации этих «начал» Европа стала лидером человечества. «Все человеческое есть европейское, и все европейское — человеческое» [26; 4; 20]. Отсюда следует, что роль любого народа во всемирной истории прямо пропорциональна возрастанию в нем европейского «начала личности». В русском народе это «начало» долгое время не могло развиться из-за географической удаленности от Европы, пагубного влияния Византии, татарского нашествия и господства «родового быта». Между тем «начало личности было у нас исстари и рвалось на свободу. Беглецы, разбойники, казаки <...>. Дикая, безграничная, необузданная воля» [128; 162]. Точно так же воспевал дикую необузданную русскую волю в образах своих богатырей и разбойников А.К. Толстой. Основополагающий пункт западничества о безусловном приоритете личного начала был, пожалуй, наиболее четко выражен А.И. Герценом: «Свобода лица — величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе». «В этом уважении не к одной материальной, но и нравственной силе, в этом невольном признании личности — один из великих человеческих принципов европейской жизни». «У нас ничего подобного. У нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступить. Свободное слово у нас считалось за дерзость, самобытность — за крамолу; человек пропадал в государстве, распускался в общине. <...> Рабство у нас увеличивалось с образованием; государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало; напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо» [71; 2; 24]. И если мы вспомним «Князя Серебряного» А.К. Толстого, то увидим, что у него именно сильные личности боярина Морозова и князя Серебряного единственные способны противостоять деспотизму власти. В соответствии с утверждаемым приматом личного Белинский выделяет как положительные свойства русского народа не его пассивные добродетели, подобно славянофилам, а активность во всех жизненных сферах: «Коренные субстанциальные свойства русского народа» — «бодрость, смелость, находчивость, сметливость, переимчивость, разгул, удальство» [26; 4; 40]. К.Д. Кавелин, однако, считал, что всякая инициативность у русского народа подавлена тиранией властей и житейскими тяготами. Идея Чаадаева о невыраженности характера у русского народа приняла у него форму тезиса о «нашей нравственной личной несостоятельности и негодности» [128; 288]. Главные причины тому — отсутствие самоорганизации и инициативности. Схожие мысли о славянах высказывает и А.И. Герцен в статье «Россия до Петра I»: «В славянском характере есть что-то женственное; этой умной, крепкой расе, богато одарённой разнообразными способностями, не хватает инициативы и энергии. Славянской натуре как будто недостаёт чего-то, чтобы самой пробудиться, она как бы ждёт толчка извне» [71; 7; 154]. Причина тому - в «хваленой» славянофилами общинности: «Хотя у славянских народов чувство личной независимости так же мало развито, как у народов Востока, однако же <...> личность славянина была без остатка поглощена общиной, деятельным членом которой он являлся» [71; 7; 156]. Так, взгляды различных западников на пассивность/активность русского национального характера заметно противоречат друг другу. Заслуга Петра I виделась западникам в том, что он пробудил творческую, созидательную энергию нации, а «следовательно, его действия, вопреки критике славянофилов, следует рассматривать как действия, направленные не на подавление, а на раскрытие тех свойств, благодаря которым русский человек, сохранив свою национальную физиогномию, должен занять подобающе высокое положение в европейском мире» [216; 21]. Кавелин пошел так далеко, что даже утверждал, что Петр и был первой состоявшейся русской личностью, воплотившей в себе лучшие черты русского национального характера: «В Петре Великом личность на русской почве вступила в свои безусловные права <...> Петр — первая свободная великорусская личность, со всеми ее характеристическими чертами: практичностью, смелостью, широтою <...>. Петр Великий с головы до ног — великорусская натура, великорусская душа. Удивительная живость, подвижность, сметливость; склад ума практический, без всякой тени мечтательности, резонерства, отвлеченности и фразы; находчивость в беде; рядом с тем неразборчивость в средствах для достижения практических целей; безграничный разгул, отсутствие во всем меры — ив труде, и в страстях, и в печали. Кто не узнает в этих чертах близкую и родную нам природу великоруса?» [128; 58-59, 163, 240]. Таким образом, для западников «сам факт деятельности Петра I есть свидетельство выхода России на генеральный путь всемирной истории, где, так же как на Западе, будет доминировать «начало личности» [128; 240]. Положительно оценивал роль Петра в русской истории и Толстой: «Мой добрый приятель и глубоко уважаемый друг, Аксаков, должно быть, не подозревает, что Русь, которую он хотел бы воскресить, не имеет ничего общего с настоящей Русью <...> и Петр I, несмотря на его палку, был более русский, чем они, потому что он был ближе к дотатарскому периоду [4; 4; 322]. Поскольку западники сохраняли свою идейную зависимость от Просвещения, то отличительным признаком их всех было равнодушное, а чаще — резко отрицательное отношение к религии, а в особенности — к исторической Церкви, которую они считали реакционной силой и тормозом на пути общественного прогресса и свободы. «В чём видно благотворное влияние восточной церкви? — вопрошал А.И. Герцен. - Какой же народ из принявших православие, начиная с 4 века до наших дней цивилизовала она или эмансипировала? <...> славяне, - здоровая телом и душой раса, - разве получили они от нее хоть что-нибудь? Восточная церковь <...> привела Россию к печальным и гнусным временам <...> она благословила и утвердила все меры, принятые против свободы народа. Она обучила царей византийскому деспотизму, она предписала народу слепое повиновение <...> Пётр I парализовал влияние духовенства, это было одно из самых важных его деяний» [71; 7; 234]. В связи с нашей темой интересна трактовка, которую давал Герцен допетровской истории России. Он полностью разделяет мнение Карамзина о губительности влияния на российскую власть монгольского ига и азиатского деспотизма. Не менее отрицательным он, однако, считает воздействие на русский дух «дряхлого» византийского православия: «Оправившись мало- помалу от учиненного монголами разгрома, русский народ очутился лицом к лицу с царем, с неограниченной монархией, гнет которой был особенно тяжким благодаря влиянию, приобретенному ею под сенью ханской власти. Византинизм, привитый духовенством к власти, оставался как бы на поверхности: порча не проникала в глубинные пласты нации. Он не соответствовал ни национальному характеру народа, ни даже правительству. Византинизм — это старость, усталость, безропотная покорность агонии...» [71; 7; 162]. Но энергия молодого русского народа не была сломлена: «он был молод и, в действительности, не чувствовал отчаяния, он скорее ушел с поля битвы, нежели был побежден; потеряв свои права в городах, он сохранил их в недрах сельских общин» [71; 7; 162-163]. Каждый энергичный правитель, по мнению А.И. Герцена, естественным образом пытался вернуть Россию к Западу. Таким образом, западниками по направленности своей деятельности оказывались для него, еще до Петра I, Иван Грозный, Борис Годунов и даже Лжедмитрий: «Иван IV, Борис Годунов, Лжедимитрий старались, еще до Петра I, изменить усыпляющую и тяжелую атмосферу Кремлевского дворца; они сами в ней задыхались. Они видели, что при этом режиме пустых формальностей и действительного рабства страна все более опускалась нравственно» [71; 7; 163]. В свете такого взгляда Иван Грозный оправдывается в своей деятельности и частично в своих неудачах: «Иван Грозный дерзнул призвать себе на помощь общинные учреждения; он внес поправки в свой судебник в духе старинных вольностей. <...> Но общинная свобода, которой нанесли удар его предшественники, не возрождалась по зову всемогущего жестокого царя. Все его замыслы встречали противодействие и остались бесплодными,— так велики были к концу XVI столетия дезорганизация и всеобщее равнодушие. Доведенный отчаянием до бешенства, полный ненависти и отвращения, Иван умножил казни, отличавшиеся изощренной жестокостью. "Я не русский, я немец",— сказал он однажды своему ювелиру, иностранцу по происхождению [71; 7; 163]. Резко критически оценивали западники состояние русского национального характера и в современности. Так, например, Н. Михайловский особенности исторического положения России видел, в частности, в отсутствии в стране — даже во второй половине XIX века — «резко определенных» социально- нравственных традиций. Говоря о «мешанине», характерной для общественной и духовной жизни России,, и даже об «отсутствии истории» в ней, Михайловский писал: на Западе «история создает силу, твердость, определенность, но, во-первых, направляет эти силы весьма разнообразно, а следовательно, на чей бы то ни было взгляд далеко не всегда удачно, и во- вторых, создает такую же многопудовую тяжесть предания, не дающую свободы критическому духу. Отсутствие истории создает дряблость, нравственную слякоть, но зато, если уж выдастся в среде, лишенной истории, личность, одаренная инстинктом правды, то она способна к гораздо большей широте и смелости, чем европейский человек, именно потому, что над ней нет истории и мертвящего давления предания». Русскому человеку, по Михайловскому, нет причины дорожить, например, «общественными перегородками (то есть жестким разделением на общественные классы, пишет автор), в которых наша история никогда не водружала с европейскою определенностью и устойчивостью» [189; 3; 159]. Итак, мы видим, что Толстому удалось найти близкие ему положения во взглядах обоих течений, и в убеждениях поэта сочеталось, казалось бы, несочетаемое. «Я западник с головы до пят, и подлинное славянство — тоже западное, а не восточное» [5; 4; 350],- писал он. О своей позиции поэт говорил в стихотворении «Двух станов не боец.. .»(1858): Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч, Но спор с обоими досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь; Союза полного не будет между нами - Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя, Пристрастной ревности друзей не в силах снесть, |