Барашкова екатерина валентиновна
 Скачать 2.09 Mb.
|
|
'«Представление о нравах связано с проблемой «местного колорита». Это и все, что относится к изображению быта и жилища, и одновременно «воспроизведение <...> сознания народа, его мнений и нравов, всей суммы понятий, навыков, традиций, верований и идеалов» [230; 100],- писал Б.Г. Реизов. Именно из исторических повестей и романов пришло в литературу кропотливое изображение нравов, типов, обычаев, костюмов и т.п. России был декабристский. Декабристская историческая проза того времени, с одной стороны, была романтической по своей приверженности национальной тематике, по своему пылкому патриотизму и свободолюбию, но, с другой стороны, продолжала традиции классицизма - в утверждении высоких гражданских идеалов, а потому была далека от реалистического воспроизведения черт национального характера. Специфика изображения русского характера в декабристской прозе ограничивалась подчеркиванием воинской доблести и вольнолюбия русского народа. По словам Е. Купреяновой и Г. Макогоненко, «проблема местного колорита, важнейшая в романтизме, у декабристов-романтиков наполнилась особым содержанием: они понимали характер человека как личностное проявление национального характера, <...> признавая национальное своеобразие за всеми народами. Декабристы, опираясь на историю, подчеркивали в русском характере воинскую доблесть и, проецируя свои убеждения в историю, выделяли вольнолюбие как главную черту этого характера. Отсюда не только интерес к героическим страницам русской истории и прославленным русским героям, но и стремление воспитать молодое поколение на примерах героев прошлого <...>. Субъективизм не позволял создать объективные характеры <...> и историчность таких героев проявлялась только в именах... они говорили, думали и чувствовали, как думал и чувствовал сам поэт. <...> Такова была концепция русского национального характера» [166; 214]. К примеру, наиболее яркий представитель декабристской литературной традиции A.A. Бестужев-Марлинский («Роман и Ольга», 1823, «Изменник», 1825), не особенно стремился соблюсти историческую достоверность в своих произведениях. Характеры его героев почти исчерпывались их пылким патриотизмом и истинной храбростью в борьбе за свободу родины. Речь его персонажей тоже упрощенно идеологизирована: «Вот Дювек, который считается неприступною твердынею Табассарани. «Неприступная» - забавное выражение! Его нет, слава богу, в словаре русского солдата. Вперед! Вперед!» («Письма из Дагестана», 1832). Вместе с тем, безусловной заслугой Бестужева в воссоздании национального колорита можно считать его обращение к устному народному творчеству как незаменимому источнику истинных сведений о жизни и характере народа. Писатель выделяет и такие черты русского характера, как оптимизм («Лейтенант Белозор» 1831), широта натуры, смекалка, удаль простого народа и в то же время лень и надежда на «авось» («Вечер на кавказских водах в 1824 году», 1830). Глубокими духовно-нравственными символами русского героизма и религиозности стали для Бестужева обычаи накануне смертельной битвы надевать чистую рубашку, приносить присягу перед распятием и целовать образ Спасителя. При всех положительных, даже возвышенных качествах русского национального характера, Бестужев отмечает в нем и такие черты, как надежду на «авось» и долгую «раскачку»: «...русак тяжел на подъем, раскачать его трудно: зато уж как пойдет, так в самоходах не догонишь. Куда лениво говорит он первое «ась», но, когда после многих: «да на что мне это! Живем и так; да «авось сделаем!» - Так раздайтесь, расступитесь: стопчет; и поминай как звани! Он вам перехитрит всякого немца на кафедре, разобьет француза в поле и умудрится на заводе лучше любого англичанина» [32; 440441]. Особый интерес для нас представляет повесть Бестужева-Марлинского «Наезды» (1831), действие которой происходит в 1613 году - сразу после избрания на царство Михаила Романова, когда еще продолжалось фактически время Смуты. Главным героем повести является князь Степан Серебряный, совершающий дерзкие наезды на Литву, отвечая разбоем за разбой, мстя полякам за разорение русских окраин. Он смел, честен, но горяч почти до безрассудства - затевает отчаянную авантюру, переодеваясь поляком и отправляясь прямо в логово своих врагов ради вызволения из плена любимой девушки. «Жаль мне тебя, умная, только буйная головушка,— примолвил Агарев, провожая глазами друга в темноте ночи и вытирая рукавом слезу.— Жаль тебя, доброе, только слишком ретивое, сердце!» [32; 99]. Это — типический для романтической прозы образец русского национального характера, точнее - идеальное представление о нем. Серебряный Бестужева- Марлинского во многом напоминает князя Серебряного из романа Толстого - трудно предположить, чтобы совпадение имен у Бестужева и Толстого оказалось случайным. Однако Серебряный Бестужева сочетает отчаянное мужество с воинской хитростью и ловкостью разбойника, благодаря чему его образ оказывается обобщенно романтическим, в то время как князь Серебряный у Толстого будет не способен ни к какой, даже военной, хитрости и будет обладать фольклорными чертами, как былинный богатырь. Итак, главный принцип романтизма — давать не реальный характер, собственное идеализированное о нем представление - у обоих авторов остается общим. Общими оказываются и многие сюжетные мотивы — такие, как дерзкие разбойничьи вылазки — правда, у Толстого благородный князь никак не может очутиться в роли разбойника, зато сама шайка разбойников присутствует и играет важнейшую роль в сюжетной структуре романа (образы Митьки, Ванюхи Перстня, Коршуна и др.). Столь же обобщенно даны в «Наездах» и образы поляков, среди которых встречаются рыцарски благородные натуры (Лев Коллонтай) и отъявленные мерзавцы (Жегота). Это делает очевидным, что «Наезды» были написаны под прямым влиянием «Юрия Милославского» (1829) М.Н. Загоскина. Примечательно, что Бестужев почти совпадает с Толстым и в видении русской истории, трактуя устами героев эпоху Ивана Грозного следующим образом: Иное время, иное бремя, князь Степан. Грозный отбил власть у ханов и целиком переложил ее на нас со всею татарщиною. Он был злой человек, прости господи его душу,— а умный царь. Москва дрожала, князья и бояре ползали в унижении, зато соседи уважали нас, и Русь была тиха... О, тише воды и ниже травы — тише степной могилы после Батыева нашествия! Куда велика радость русскому, что соседи ему кланялись, когда всякий опричник топтал его под ноги <...> Дело ужасное... грех и вспоминать, не то, что оправдывать. А все-таки царь Иван русской кровью спаял русское царство! Надолго спаял, нечего сказать! Если б не сильная рука Бориса — наша Русь прежде самозванцев распалась бы, как бочка без обручей [32; 85]. Таким образом, декабристское свободолюбие одерживает в диалоге верх над романтизированным представлением о силе личности Грозного. Приведенные параллели не оставляют сомнения в том, что повесть Бестужева была использована Толстым при работе над романом. В целом, однако, повесть «Наезды» нельзя назвать серьезным продвижением в плане постижения русского национального характера в силу психологического примитивизма, присущего всем романтическим повестям и историческим романам начала 30-х годов. Писатели-романтики придавали большое значение и часто упоминали в своих произведениях русское сердце, русскую честь, русскую внешность, как будто имея в виду что-то неопределенное, но понятное и доступное именно русским людям. В.Г. Белинский решительно критиковал русские повести 30-х годов за ходульно упрощенное понимание в них народности: «В них речь по-видимому русская, имена русские, даже много русских обычаев, поверий и ссылок на историю; но ни русского лица, ни русской души» [25; 4; 50]. Стремление передать особенности национального характера в их социально-политической, историко-культурной, бытовой обусловленности было присуще и Н. Бестужеву. Его повесть «Русский в Париже 1814 года»(1831-1840) интересна детальным изображением психологии простых русских солдат. Следует отметить, что и A.A. Бестужев, и H.A. Бестужев все же обращали внимание на парадоксальность характера русского народа, что свидетельствовало о достаточно широком его понимании, выходящем за рамки декабристского толкования. В целом 30-е годы XIX века были отмечены активным развитием исторического жанра в русской романтической литературе, во многом благодаря появлению романов Вальтера Скотта, автор которых стремился изобразить историческое прошлое без напыщенности и с документальной точностью, в частности, при передаче нравов эпохи. На примере В. Скотта русские писатели поняли, что для правдивого изображения прошлого недостаточно верного описания быта: необходимо вникнуть «в дух своего народа, в его прежние и настоящие обычаи, нравы, поверья, и в основные элементы его природы», и тогда откроются в них «предметы, богатые для развития, вопросы, важные для разрешения...» [193; 313, 325],- как писал К. Полевой. Именно на волне увлечения В. Скоттом появляются романы H.A. Бестужева («Русский в Париже 1814 года», 1831-1840), Ф.В. Булгарина («Димитрий Самозванец», 1830), А.О. Корниловича («Андрей Безыменский», 1832), H.A. Полевого («Семион, князь Суздальский», 1828, «Клятва при гробе господнем», 1932), И.И. Лажечникова («Последний Новик», 1833, «Ледяной дом», 1835), К.П. Масальского («Стрельцы», 1831, «Регентство Бирона», 1834) А.Ф. Вельтмана («Святославич, вражий питомец», 1835). По сюжетам этих произведений видно, что политическая реакция второй половины 20-х годов, наступившая после разгрома восстания декабристов, придала исторической повести новое направление — изображались события русской истории в переломные периоды. Почти одновременно появились два исторических романа «Юрий Милославский, или русские в 1612 году» (1829) М.Н. Загоскина и «Димитрий Самозванец» (1830) Ф.И. Булгарина, из которых слава «первопроходца» и литературного мастера выпала на долю Загоскина. Особенной художественной удачей единодушно были признаны характеры представителей простого народа. Пушкин, считавший «Юрия Милославского» целой эпохой в русской прозе, искренне хвалил автора за историческое правдоподобие и верность характеров: "Г-н Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши - все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни! Сколько истины и добродушной веселости в изображении характеров Кирши, Алексея Бурнаша, Федьки Хомяка, пана Копычинского, батьки Еремея! Романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшую происшествия исторического" [226; 11; 92]. Переведенный на ряд иностранных языков, роман удостоился похвалы Проспера Мериме и Вальтера Скотта. Позиция Загоскина, который был убежден в необходимости изображения таких неизменных черт русского характера, как преданность монарху, верность вере и любовь к родине, во многом предвосхитила теорию официальной народности. Свободолюбие и бунтарские наклонности русского народа, в отличие от декабристов, в своем произведении он не подчеркивает. Все исследователи прозы А.К. Толстого единодушно отмечают решающее влияние «Юрия Милославского» на роман «Князь Серебряный» (см. З.Н. Сазонова 245, И.Г. Ямпольский 316, Н.Г. Григорьева 79, Н.М. Копытцева 254) - главным образом в плане сюжета и системы персонажей (образы мельников у Толстого и Загоскина, образы блаженного Василия в «Серебряном» и юродивого Мити в «Милославском», сходство верного слуги Андрея у Юрия с Михеичем — стремянным князя Серебряного). Во втором романе Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году» (1831) также красочно живописуются единство народа, дворянства и царя и патриотизм как важнейшее качество русского национального характера. К сожалению, правдиво воссозданные военные эпизоды и картины народного единства писатель отодвинул на второй план, подчинив их любовной интриге и снизив тем самым патриотический пафос романа. Значительный успех выпал на долю писателя-романтика И.И. Лажечникова, выступившего в 30-е годы с рядом исторических романов, наибольшую известность из которых завоевал «Ледяной дом» (1835), где проблема русского национального характера выдвигается на авансцену, ибо основную коллизию романа составляет борьба «русской партии» вельмож при дворе Анны Иоанновны за национальную самобытность империи, отстаиваемую против пришедших ко власти немцев. Главный герой романа Волынский - романтический герой, жертвующий собой ради общего дела. Он наделен сильным характером, который героически проявляется в чрезвычайных обстоятельствах. Однако характерными «русскими» чертами самого Волынского можно считать, пожалуй, только пылкость, горячность, прямоту, благодаря чему он и отдает себя в руки расчетливого и корыстного немца Бирона. Видное место в ряду писателей исторического жанра 1830-х гг. занимают H.A. Полевой («Семион, князь Суздальский», 1828, «Клятва при гробе господнем», 1832) и А.Ф. Вельтман («Святославич, вражий питомец», 1835). Их объединяют общие художественные средства воспроизведения местного колорита. Следует указать и на наследие А.О. Корниловича, известного своими историческими очерками, посвященными Петру I и Петровскому времени, характеризующими его как знающего историка. На основе этих очерков Корнилович написал повесть «Андрей Безыменский» (1834), но дидактизм в описании событий и характеров героев, внеисторичность в изображении прошлого, однозначное прославление деятельности Петра I снизили художественные достоинства произведения. В 30-е годы XIX века интерес к отечественной истории тесно переплетается с философскими исканиями. К истории стали обращаться с целью понять особенности российской государственности, своеобразие русского национального характера и саму Россию, которая воспринималась как пограничная территория между Западом и Востоком. В соответствии с этим проблема определения национальных особенностей характера русского народа приобретала особую актуальность и значимость. На подобную высоту русскую историческую прозу мог поднять только Пушкин, который с конца 20-х годов все более расширял сферу своих творческих интересов. Знаменательно, что первое обращение Пушкина к прозе состоялось в историческом жанре (значит, Пушкин считал его самым важным в современной литературе!). В 1827 году на основании очерков А.О. Корниловича A.C. Пушкин начал писать исторический роман «Арап Петра Великого» (1829). Традиционное понимание народности, патриотизма, национального характера русского народа, как у А.О. Корниловича и М.Н. Загоскина, было абсолютно чуждо Пушкину. Критически относясь к русской действительности, Пушкин не принял бы ни скептицизма западников, ни фанатичности сторонников теории официальной народности. Позиция Пушкина по вопросу национального характера основывалась на убеждении в естественности связей русской истории и культуры с историей и культурой Европы. Пушкин стремился с особой тщательностью воспроизвести в своем произведении быт, нравы, обычаи и культуру народа, национальная самобытность которого подвергалось угрозе во время борьбы консервативного боярства с нововведениями Петра Великого. Характеры раскрываются через искусно стилизованную речь петровской эпохи и поступки героев. Характеризуя образ Петра I, писатель подчеркивал, несмотря на западнический пафос деятельности императора, его укоренность в русском мире, проявившуюся в уважительном отношении к народным обычаям (подтверждением может служить его роль свата или данный Ибрагиму совет потешить «боярскую спесь» отца Натальи). В целом Петр получается несомненно положительным образом, недаром Пушкин считал его самым выдающимся из русских монархов. Петр повел Россию по пути европейской культуры, по мнению Пушкина, именно исходя из убеждения, что национальный склад русского ума и духа может на этом пути осуществить себя, свое собственное внутреннее предназначение. В романе Пушкина, устраивая брак Ибрагима с русской боярской семьей, Петр Первый заботится об укоренении своих преобразований в русской почве, а из устраиваемой им семьи должен в исторической перспективе произойти сам Пушкин - как будущий культурный плод петровской деятельности, возникший в результате синтеза русской и западной цивилизаций. Писатель настойчиво проводит мысль о том, что достойное европейское образование не может повредить национальному чувству. Конечно, он понимал всю неоднозначность характера Петра, но это не мешало воспринимать императора как символ новой жизни. Незавершенный роман Пушкина «Рославлев» (1831) полемичен по отношению к одноименному роману Загоскина. Это глубоко патриотическое произведение, в котором дается высокая оценка мужеству русского народа в войне 1812 года и раскрывается истинное - эгоистическое и антипатриотическое - поведение представителей высшего света в критический исторический период. Пушкин был убежден, что подобное поведение русской знати характерно и для начала 1830-х годов. В романе писатель создал идеальный образ русской женщины и одновременно продемонстрировал свое критическое отношение к теории официальной народности. При этом он явно полемизировал с Загоскиным, показывая, что воспитание и образование, в каком бы ключе оно ни было дано (русском или европейском) не мешает сознанию национальной принадлежности героя или героини. Совершенно иной принцип изображения национального характера продемонстрировал Пушкин в «Капитанской дочке» (1836), ставшей эталоном русской исторической повести первой половины XIX века. Исходя из «глубокого понимания закономерностей исторического процесса» [116; 133], Пушкин изобразил исторические события через судьбы людей, неразрывно с ними связанных. Писатель отразил в «Капитанской дочке» свое сложное отношение не только к Емельяну Пугачеву и историческому значению крестьянской войны 1773-1775 годов, но и к характеру русского народа, полному противоречий. Слова Петра Гринева «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» тесно связаны с «преклонением Пушкина перед силой русского народного духа, в котором увидел много невыявленного, загадочного» [205; 17], представленного в повести по большей части в образе Пугачева. Характерно, что свой заветный идеал «воли» Пугачев передает «с каким-то диким вдохновением» в сюжете «калмыцкой сказки» про орла и ворона: «лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!» [226; 8 (1); 353]. То, что сказка калмыцкая, говорит о сильном азиатском влиянии на русское сознание и мировоззрение казаков. Но главное, показано, что народное сознание именно из фольклора извлекает свою жизненную философию, имеющую мощный языческий пласт и совершенно не похожую на прозападную дворянскую. В русском народе присутствуют противоположные качества: и жестокость, милосердие, и дикий разгул, и смиренная покорность, и изворотливая хитрость, и поистине детское простодушие - и все это непредсказуемо сменяет друг друга. Особенно поражает Пушкина в русском народном характере необузданная стихийность (воля) и трагический фатализм, выражающийся опять-таки в народной разбойничьей песне «Не шуми, мати зеленая дубравушка», - «песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице» производит на Гринева неизгладимое впечатление «какого-то пиитического ужаса» [226; 8 (1); 331]. Но в то же время сам Гринев выступает носителем чисто русского менталитета, патриархального мироощущения дворянства XVIII века, идеализирующегося Пушкиным в своих исконных чертах, передающихся уже много веков из поколения к поколению. Наивный юноша, застигнутый страшным катаклизмом бунта, открыл в себе мужество, самообладание, незаурядный ум в общении с людьми, что помогло ему спасти любимую (в лице которой тоже прочитывается патриархальный идеал русской женщины). То, что Пугачев и Гринев поняли друг друга и даже несколько сблизились, свидетельствует об историческом оптимизме Пушкина, уповающего на общность русского менталитета, в своих лучших чертах свойственного всем сословиям, и позволяющего «собрать» воедино русскую нацию в решающие моменты истории. Надо ли говорить, насколько важной была пушкинская позиция для Толстого. В народных образах «Князя Серебряного» (1861) он сознательно пытается следовать за Пушкиным, особенно в образах разбойников, хотя конечно, по сравнению с Пушкиным, раскрывает народные характеры хотя и детализированнее, но более упрощенно. Безусловно, что при создании романа «Князь Серебряный» Толстой испытал значительное влияние исторической прозы Пушкина, и, в частности, его манеры работать с историческим материалом. В заключение всего вышеизложенного мы хотим присоединиться к З.Н. Сазоновой, которая справедливо отмечает, что при значительном формальном сходстве «Князя Серебряного» с традицией русского исторического романа, произведение Толстого совершенно своеобразно по своему идейному содержанию: «Среди вышеперечисленных романистов нет ни одного, кто бы не лелеял одну (или несколько) основополагающих идей, чаще всего связанных с современными проблемами. Принадлежность их к определенным течениям или наличие определенной позиции формировало пространство романов. Толстой же ортодоксальной позиции не занимал, а потому его роман мог совпасть с историческими романами предшественников только в отдельных сюжетных моментах, но не в пространстве идей» [245; 32-33]. В идейной сфере, продолжает Сазонова, у Толстого гораздо более ощутима «связь с романтической поэзией, а именно — с "Песней про... купца Калашникова" М.Ю.Лермонтова» [245; 33]. |