I общество, вышедшее из войны
 Скачать 1.35 Mb.
|
|
38 дальнейшая судьба возвращающихся на родину людей. Эти пункты были мало приспособлены для жизни и, обнесенные со всех сторон колючей проволокой, скорее напоминали лагерь. «В Германии жили за колючей проволокой, приехали на родину — и вновь попали за колючку», — высказывали обиду репатриированные73. За время прохождения проверки репатриированные могли общаться только с представителями органов НКВД, НКТБ и СМЕРШа, которые часто открыто демонстрировали свое отношение к подопечным как к «неполноценным» гражданам. Случаи грубого обращения и насилий над репатриантами практически не расследовались. Подобное поведение официальных лиц соответствующим образом сказывалось на настроениях репатриантов. «Я не чувствую за собой вины перед Родиной, —делился один из них, — но я не уверен, что ко мне не будут применены репрессии. Здесь на пункте к нам относятся как к лагерникам, всё мы находимся под стражей. Куда меня отправят — не знаю»74. НепроясненНость гражданского статуса и неизвестность дальнейшей судьбы рождали среди репатриантов вопросы и сомнения: «Будем ли мы иметь право голоса?»; «Правда ли, что мы будем работать под конвоем?»; «Доверят ли мне прежний участок работы?»; «Правда ли, что нас будут ставить на самую тяжелую и низкооплачиваемую работу?»; «Будем ли мы получать заработную плату?»; «Восстановят ли меня в колхозе?»; «Будут ли репатриированных принимать в учебные заведения?»75. Даже после получения разрешения следовать дальше — на прежнее место жительства или в другую местность — проблемы для них не кончались: пассажирские поезда были переполнены, и часть репатриантов садилась в хоперы угольных составов или «путешествовала» другим аналогичным способом. Проводники нередко пускали репатриированных в вагоны, только получив от них определенную плату (деньгами, но чаще вещами, которые те с собою везли). После прибытия на место их ожидала новая проверка, теперь уже на областных приемно-распределительных пунктах. Естественно, что основная часть репатриантов стремилась вернуться на прежнее место жительства, но органы репатриации далеко не всегда шли навстречу пожеланиям людей. Например, в Сталинградской области Отдел хозяйственного устройства эваконаселения при областном исполкоме всех репатриированных отправлял в Медведицкий район. До войны в этом рай оне жили немцы, высланные в 1941 г., и репатрианты рассматривали его как место ссылки. По дороге многие разбегались и до района доезжала примерно треть. Несмотря на заявления пропаганды, что «основная масса советских людей, находившихся в немецком рабстве, осталась верной советской родине»76, отношение к репатриантам, особенно со стороны местных властей, было скорее негативным и почти всегда подозрительным. «Мы им тут контрреволюцию разводить не даем, сразу всех мобилизуем и отправляем на плоты, на сплав леса», — делился методами своей работы с репатриантами один районный начальник77. Местные власти старались придержи- 39 вать средства, специально выделяемые для помощи репатриантам («давать-то им жалко — не стоят они этого»), органы ЗАГС не регистрировали детей репатрианток, рожденных вне родины («они не наши дети»)78. Репатрианты, особенно женщины, много рассказывали о своем пребывании за границей. И если официальная пропаганда рисовала жизнь этих людей на чужой земле как подневольное рабство, то их собственные рассказы часто противоречили этой привычной версии. Конечно, речь не шла о тех, кто побывал в плену, в концлагере и чей собственный горький опыт не шел ни в какое сравнение даже с тем, что предлагала советская пропаганда. Но были и другие истории, возможно, не типичные, но оттого и особенно запоминающиеся для слушателей. Например, вернувшиеся в Смоленскую область две репатриантки рассказывали: «В Германии мы жили в несколько раз лучше, чем здесь. Крестьяне живут в Германии хорошо, одеваются так же, как и в городе, разницы между городом и деревней нет»79. Или другая история, рассказанная уже в Калужской области: «Германия и ее порядки произвели на нас очень хорошее впечатление. Дом самого обыкновенного крестьянина хорошо обустроен: электрическое освещение, отопление, красивая мебель. У нас такие дома редко встречаются, только у наиболее интеллигентных людей. Немцы слишком культурны. Работать у помещика было нетрудно, и питание было очень хорошее»80. Вот такого рода информации, поступающей от репатриантов, и опасались власти, считая ее «восхвалением западного образа жизни». «Восхвалением» могла даже считаться фраза, вроде следующей, сказанной одной колхозницей: «Зачем Гитлер шел за нашими дерюгами, когда у них в Германии всего полно?»81 И тем не менее, чтобы не допустить распространения такой информации, власти не могли пойти на полную изоляцию репатриантов, хотя именно такое стремление демонстрировали отдельные чиновники, особенно на местах. Следуя этой логике, тогда пришлось бы, помимо репатриантов, Изолировать и всех других носителей информации о жизни на Западе. А это была не больше не меньше, как вся демобилизованная армия. Случаи коллаборационизма в годы войны действительно имели место, но, обвиняя всех оставшихся на оккупированной территории и попавших в плен как потенциальных коллаборантов, власти явно перестраховывались. После войны все эти люди носили незримое клеймо «неполноценных» советских граждан. В анкетах, обязательных при поступлении на работу или в высшее учебное заведение, появился специальный пункт о пребывании в плену или оккупации. У человека, отвечающего на этот вопрос анкеты утвердительно, практически не было шансов обрести в дальнейшем престижную профессию или учиться в вузе. Исключения, конечно, были, но они лишь подтверждали правило. Вместе с окончанием войны началось движение за Возвращение домой в среде эвакуированных и мобилизованных рабочих. Уже с середины мая 1945 г. в ЦК ВКП(б) регулярно поступали сообщения из обкомов, что рабочие самовольно покидают предприятия «по мотивам окончания войны». 40 «Поступающие за последние дни мая месяца сигналы с отдельных предприятий оборонной промышленности, — докладывал Ростовский об ком ВКП(б), — свидетельствуют, что отдельные мобилизованные в период войны рабочие ошибочно считают свою работу на предприятиях, шахтах, стройках уже законченной, делают прогулы, настаивают на освобождении от работы, а некоторые встают на путь дезертирства»82. Новосибирский обком партии, например, специально обсуждал вопрос «О настроениях трудящихся в связи с окончанием войны». s «Вы требовали хорошо работать для помощи фронту, — объясняли свою позицию рабочие, — сейчас же война окончилась, а вы опять требуете напряженной работы». Мастер цеха комбината № 179 Новосибирска, выпускавшего снаряды, на вопрос начальника цеха, почему был сорван производственный график, спокойно ответил: «Раньше я мобилизовывал свой коллектив на освобождение нашей земли, а теперь Германия разбита и нечего портить металл на снаряды»83. Дезертирство с предприятий мобилизованных рабочих превратилось в массовое явление. Так, на Таганрогском заводе им. Сталина в июле 1945 г. имелось 92 случая дезертирства, в августе — 225, по комбинату «Ростов-уголь» — соответственно 919 и 1510 случаев84. С мая по август в 2,5 раза увеличились случаи дезертирства на заводах Горьковской области85, о таком же положении дел на предприятиях сообщали обкомы Сибири, Поволжья, Краснодарского края. Рабочих не пугали даже меры наказания за нарушение трудовой дисциплины, тем более, что 7 июля 1945 г. был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии в связи с победой над Германией, который был расценен как некая гарантия от слишком сурового штрафа за самовольный уход с предприятия. Кроме того, этот указ воспринимался как еще одно подтверждение, что период войны закончился и пора жить по законам мирного времени. Сдвиг в массовом сознании, обозначивший переход от войны к миру, произошел быстрее, чем к такому переходу оказались готовы государственные структуры и сама власть. Власть и на центральном, и на местном уровне оказалась неготовой к столь резкой смене настроений и к такому нажиму со стороны людей, апеллирующих к ней в стремлении отстоять свои права, В местные административные органы, но чаще — в наркоматы, ЦК ВКП(б), Президиум Верховного Совета СССР шли письма, коллективные и индивидуальные, с одной просьбой — разрешить вернуться в родные места. Во второй половине 1945 г. резко увеличился поток писем-обращений в Приемную председателя Президиума Верховного Совета СССР. В итоговом докладе о работе Приемной делался такой вывод: «После окончания войны довольно характерно стало (...), когда в письмах и ходатайствах все настойчивее ставятся вопросы об удовлетворении самых разнообразных просьб и нужд трудящихся. (...) Авторы этих писем при этом, как правило ссылаются на то, что раз война уже кончилась, то все их многочисленные нужды могут быть удовлетворены сразу же полностью или частично» (выделено мной. — Е.З.)*6. Канцелярией Приемной в 1945 г. было зарегистрирова- 41 но 208 225 письменных обращений, тогда как в 1944 г. таких обращений было 156 145, а в 1940 г. — только 86 89087. Четверть этих обращений касалась так называемых трудовых вопросов, среди которых на первом месте находились проблемы рабочих, эвакуированных вместе со своими заводами. Группа рабочих свердловского завода «Электоросталь», эвакуированных из Харькова, обратилась в Президиум Верховного Совета е таким письмом: «Мы считаем, что наступило время, когда мы, семьи которых находятся в Харькове, сможем вернуться в Харьков. Наши семьи эвакуироваться с нами не могли. Все время, больше трех с половиной лет, жили и живем, как солдаты на войне, т.е. ничего нет, кроме чемодана и вещевого мешка. Естественно, все наши устремления после войны — вернуться к семьям». Другие писали еще короче: «Мы, шахтеры Донбасса, эвакуированы в 1941-1942 гг., самоотверженно трудились во время войны. Сейчас война кончилась, отпустите нас к своим детям»88. . Большинство писем были все-таки индивидуальными. «Проработал на заводе им. Ильича свыше 20 лет, — писал кадровый рабочий А.К.Коз-лов. — Наш завод эвакуировали на Урал, где и работаю до настоящего времени. Дайте возможность дожить свои годы в своей семье до смерти, больше этого я у Вас ничего не прошу (...)». Или просто, как рабочий Ф.Ф.Кошелев: *(..;) разрешите мне дернуться на родину. Очень я устал, живя в одиночестве»8?. Поток писем эвакуированных, индивидуальных и коллективных, продолжал расти в течение всего 1945 г. и несколько сократился в ноябре-декабре: в июне таких писем в Президиум Верховного Совета поступило 2371, в июле – 3 563, в августе — 5 175, в сентябре — 5 309, в октябре— 5 524, в ноябре — 4 192, в декабре — 3 6804. Администрация предприятий и местные власти порой весьма болезненно и неадекватно реагировали на подобную активность рабочих. Так, Чка-ловский горком партии на своем заседании специально обсуждал коллективное письмо рабочих завода «Автозапчасть», под которым стояло 39 под-писей. Рабочие жаловались на плохие условия труда, бытовую неустроенность и на невнимание к их нуждам со стороны администрации. В своем решении но поводу этого письма горком обвинил его авторов в том, что они встали на «антипартийный путь», а факты, изложенные в письме, были названы «клеветническими утверждениями на партийные, советские органы, а также на население г. Чкалова»91. Условия жизни рабочих эвакуированных предприятий на протяжении всей войны оставались очень тяжелыми, но в военное время с ними мирились как с неизбежностью. После того, как война закончилась, отношение людей к бытовому неустройству резко изменилось. Плохие условия жизни стали одной из причин недовольства и волнений рабочих на заводах Урала и Сибири, производственные коллективы которых состояли в основном из эвакуированных. Комиссия ЦК ВКП(б), изучившая в сентябре-октябре 1945 г. положение на ряде оборонных заводов, сделала, например, такое заключение по танковому заводу в городе Омске; «Проверкой установле- 42 но, что настойчивые требования рабочих возвращения на прежнее место жительства вызываются тяжёлыми жилищными условиями, неудовлетво рительным снабжением одеждой и обувью и продуктами питания. (...) До ма и общежития совершенно не благоустроены и не приспособлены к зимним сибирским условиям. (...) Рабочие и их семьи испытывают исклю чительно острую нужду в одежде, обуви и белье. За 1945 г. на одного рабо тающего в среднем выдано готовых швейных изделий — 0,38 штуки и обу ви — 0,7 штук. Некоторые рабочие обносились до того, что не могут пока заться в общественном месте»92. Рабочие протестовали против подобных условий жизни: отказывались работать более 8 часов в день, выражали открытое недовольство админи страцией предприятия, требовали немедленного возвращения на прежнее место жительства (большинство рабочих были эвакуированы в Омск с Предприятий Ленинграда, Ворошиловграда и других городов). Аналогичная ситуация наблюдалась ина других заводах Урала и Сибири, даже там, где положение было относительно благополучным93. Как, например, на заводе ИМ- Кирова в Челябинске (ЧТЗ). Этот завод, директором которого был Й.М. Зальцман, выпускал тяжелые танки ИС-2, ИС-3. Я.Е.Гольдштейн, много лет проработавший на этом заводе, впоследствии вспоминал, что Зальцман «постоянно заботился, чтобы его работникам в тех тяжелейших условиях было хоть немного лучше, при этом проявлял большую изобретательность. Так, например, создал на базе скромной дачи Енукидзе санаторий на красивейшем озере Урала — Увильды (это в войну-то!). Построил дачные поселки-пансионаты (...). Он даже распорядился организовать мастерскую по производству валенок и обул ими треть работавших на заводе, прежде всего эвакуированных, чем буквально спас их здоровье и жизнь в те морозные зимы. (...) Премировал он не только одним-двумя окладами, но и особо ценными для эвакуированных вещами: пальто, отрезами на костюм и платье, продовольственными наборами, которые завозили прямо на квартиру»94. Летом 1945 г. на заводе сложилась критическая ситуация: рабочие стали требовать разрешения вернуться домой. Тогда на ЧТЗ работали более 6 тысяч ленинградцев, 4,5 тысячи харьковчан, 2 тысячи сталинградцев, 11 тысяч мобилизованных из армии и около 4 тысяч выпускников ремесленных училищ. Настроены вернуться в родные места были около 30 тысяч рабочих, а всего на заводе работали 40 тысяч95. Естественно, администрация не могла допустить такого массового оттока рабочих с завода. В течение августа в цехах проводились собрания, на которых выступал директор и объяснял, убеждал, говорил с людьми. Зальцман признавал стремление рабочих вернуться домой законным и обещал, что оно будет выполнено, но не сразу, а постепенно. И почти всегда ему удавалось переломить Настроение аудитории, даже если она сначала встречала его свистом и топотом. Тем не менее, настроения в Пользу реэвакуаций были такими массовыми, что это потребовало принятия специальных запретительных мер: руко- 43 водители, соответствующих наркоматов издали распоряжения, запрещаю щие рабочим покидать свои предприятия под угрозой судебной ответ ственности. Однако даже репрессивные меры не остановили тогда стихий- яую реэвакуацию. В августе 1945 г. Военной цензурой наркомата госбезо пасности было зарегистрировано 135 писем омских рабочих, адресованных родным изнакомым, в которых высказывались жалобы по поводу создав шегося критического положения. «Условия жизни на заводе жуткие, — говорилось в одном из этих писем, — люди бегут с завода пачками, особенно ленинградцы. За последнее время убежало около 400 человек. Приказ наркома Малышева: всех беженцев направлять снова в Омск и судить их. Ждем, что будет Дальше»97. Встречались письма, авторы которых были настроены более решительно: «Рабочие все свои силы отдали на разгром врага и хотели вернуться в родные края, к своим родным, в свои квартиры. А теперь вышло так, что нас обманули: вывезли из Ленинграда И хотят оставить в Сибири. Если только так получится, тогда все мы, рабочие, должны сказать, что наше правительство предало нас и наш труд. Пусть они подумают, с каким настроением остались рабочие»98. На нескольких оборонных заводах Урала и Сибири в течение июля — сентября 1945 г. были отмечены волнения рабочих. Ситуация обострилась настолько, Что 4 августа 1945 г. секретариат ЦК ВКП(б) специально рассматривал этот вопрос и принял постановление по трем заводам, где положение рабочих было наиболее удручающим, обязав администрацию заводов и наркоматы принять срочные меры по удовлетворению законных претензий рабочих (за исключением разрешения на возвращение домой)99. Одновременно принимались решения, призванные закрепить рабочих в восточных районах страны. 25 августа 1946 г. Совет Министров СССР издал постановление «О мероприятиях по улучшению материально-бытовых условий рабочих, инженерно-технических работников и служащих предприятий, расположенных на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке». Однако меры, предусмотренные этим постановлением, очень медленно проводились в жизнь, Программа строительства жилья, т.е. проблема номер один для этих регионов, фактически срывалась, что регулярно фиксировали проверки официальных органов100. В 1947 г. ЦК ВКП(б) провел проверку угольных шахт Кемеровской, Сталинской, Карагандинской, Тульской, Ростовской, Челябинской областей. Проверкой было установлено, например, что на большинстве шахт Кузбасса и Донбасса условия труда по-прежнему оставались приближенными к военным. Последствия войны сказались и на кадровом обеспечении шахт, число кадровых рабочих-угольщиков составляло 20-25% от общего числа шахтеров, остальные пришли в забои во время войны и после101. Дезертирство продолжало оставаться хронической проблемой. Так, в 1947 г. в Кемеровской области самовольно покинули шахты 29 тыс. рабочих102. 44 На шахтах Кузбасса создалось крайне тяжелое положение с обеспечением рабочих жильем. На шахте имени Сталина, например, более 350 рабочих даже спустя два года после окончания войны продолжали жить в землянках, а на шахте имени Кирова в землянках размером 40 кв. метров находилось по 10-12 семей (т.е. на одного человека приходилось меньше 1 кв. метра площади, которую и жильем назвать было нельзя)103. С аналогичными проблемами сталкивалась администрация предприятий черной металлургии: только за 11 месяцев 1947 г. на них прибыло 163 тыс. человек, а выбыло 155 тыс., из них самовольно — около 30% рабочих104. Среди «дезертиров» было много эвакуированных. «Была война, нас держали на привязи, рабочий не имел возможности уволиться, — высказывал общее недовольство один из них. — Теперь пора бы уже дать свободу, чтобы рабочий имел возможность работать там, где ему хочется»105. Дезертирство с предприятий превращалось в своеобразную форму протеста людей, которые не желали мириться с нормами военного быта в условиях наступившего мира. Другое дело, что многие руководители все еще продолжали жить и управлять в соответсвии с законами военного времени. Министр угольной промышленности западных районов СССР АЗасядько докладывал секретарю ЦК А,Кузнецову: «Детальное ознакомление с постановкой дела бытового устройства рабочих и инженерно-технических работников со всей очевидностью показало, что у хозяйственных, партийных и профсоюзных организаций вопросы быта в их работе являются вопросами второстепенными»106. И далее нарком пояснял: «За годы войны эти руководители привыкли работать с такими контингентами, как военнопленные, репатриированные, интернированные, окруженцы, заключенные, мобилизованные, и, не замечая происшедших огромных изменений в составе рабочих в связи с резким сокращением разных спецконтингентов, отменой мобилизаций, продолжают относиться к рабочему так, как они относились к людям, работавшим под конвоем»107. Постановлением Совета Министров С!ССР от 7 марта 1947 г. было прекращено применение одного из «военных» указов — от 26 декабря 1941 г.108, предусматривающего ответственность за самовольный уход с предприятий, в целом ряде отраслей промышленности и на всех предприятиях и строй ках Москвы и Ленинграда. Самовольный уход с работы стал квалифицироваться по Указу от 26 июня 1940 г., предусматривавшему более «мягкие» меры ответственности (вместо 5—8 лет 2—4 месяца)109. Тем не менее только в течение 1948 г. за самовольный уход с работы по Указу 1941 г. было осуждено 24,6 тыс. человек, а число осужденных за ту же провинность по Указу 1940 г. возросло с 215,7 тыс. в 1947 г. до 250 тыс.— в 1948 г.110 До мая 1948 г. сохранялось военное положение на железнодорожном и водном транспорте, где действовали особые судебные органы- Сохранение этих атрибутов военного времени, наличие которых и в годы войны не всегда было оправданным, в условиях перехода к миру становилось одним из источников роста критических настроений. 31 мая 1948 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР Указ от 26 декабря 1941 г. был признан 45 утратившим силу, однако законодательство, предусматривающее уголовную ответственность за самовольный уход с работы, прогулы и опоздания, продолжало действовать до 1956 г. 4. «Опьянение победой»: послепобедные настроения С чего начинались послевоенные годы? С Победы. С пафоса восстановления. С огромных потерь и лишений. Все так. Но прежде всего они начинались с надежды; Ожиданием Перемен была пропитана вся послевоенная атмосфера. Этим ожиданием жила страна, жил мир. Россия обрела статус державы-победительницы, мировой державы. После длительного раскола йа враждующие лагеря мир на какой-то момент почувствовал возможность обретения единства и взаимопонимания. Правда, этот момент был непродолжительным, и Недавние союзники быстро разбрелись по разные стороны «железного занавеса», обнаружив слишком много претензий друг к другу, чтобы быть понятыми. Так было, Однако в мае 1945-го еще казалось, что все может повернуться иначе. Факт военной победы поднял на небывалую высоту не только международный престиж Советского Союза, но и авторитет режима внутри страны. «Опьяненные победой, зазнавшиеся, — писал в этой связи писатель, фронтовик ФАбрамов, — мы решили, что наша система идеальная, (...) и не только не стали улучшить ее, а наоборот, стали еще больше догматизировать»111. Русский философ Г.Федотов, размышляя о влиянии роста авторитета Сталина на развитие внутриполитических процессов, тоже приходил к малоутешительному выводу: «Наши предки, общаясь с иностранцами, должны были краснеть за свое самодержавие и свое крепостное право. Ёбли бы они встретили повсеместно такое же раболепное отношение к русскому царю, какое проявляли к Сталину Европа И Америка, им не пришло бы в голову задуматься над недостатками в своем Доме»112. Поговорка «победителей не судят!» — не оправдание, но повод для раздумий; Как у Виктора Некрасова: «Увы! Мы простили Сталину все! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, расправу с соратниками, первые Дни поражения. Й он, конечно же, понял теперь всю силу народа, поверившего в его гений, понял, что нельзя его больше обманывать, что только суровой правдой в глаза можно все объединить, что к тютокам крови прошлого, не военного, а довоенного, возврата нет. И мы, интеллигентные мальчики, ставшие солдатами, поверили в этот миф и с чистой душой, открьггым сердцем вступили в партию Ленина—Сталина»113. О метаморфозах сознания в связи с Победой писал и будущий диссидент, а тогда кадровый военный офицер Петр Григоренко: «Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли Сталин был снова для меня ^великий непогрешимый вождь" и "гениальный полководец". Ошибки, глупости И преступления каким-то чудом испарились, либо оказались "гениальным прозрением". (...) Но таково обаяние победы и славословия вождю, что эту чушь принимаешь за откровение. (...) Всё, что говорилось о 46 Сталине, о партии, о стране, воспринималось мною как истина в первой инстанции. (...) Меня не могло смутить ничто. В стране голодают? Так это же естественно — страна вынесла на своих плечах такую войну, перенесла невиданную разруху. Советских военнопленных эшелонами гонят в лагерь? А как же иначе, если они предали родину в тяжелый час? (...) В общем, никаких туч на моем политическом горизонте не просматривалось. Я с надеждой и оптимизмом смотрел в свое послевоенное будущее»114. . Май 1945 года — пик авторитета Сталина, имя которого в сознании большинства современников не только сливалось с Победой, но и сам он воспринимался как чуть ли не носитель божественного промысла. Воен ный корреспондент ААвдеенко вспоминал, как он пришел на парад Побе ды вместе с маленьким сыном: «Беру сына на руки, поднимаю. Мавзолей в десяти метрах или чуть больше. Трибуна и юге, кто на ней, как на ладо ни. Видишь? — Ага. Под дождем стоит. Старенький. Не промокнет? — За каленная сталь не боится дождя. — Значит, стальной человек? Потому и называется Сталин? — Человек обыкновенный. Воля стальная. — Папа, почему он не радуется, он на кого-то рассердился? — На Бога, наверное. Не послал нам хорошую погоду. — А почему Сталин не приказал Богу сде лать нам хорошую погоду?.»115 Сталин-человек к тому моменту уже настолько растворился в имидже вождя, что остался по сути одни этот имидж — живой идол- Массовое соз нание, наделившее идола — как и положено — мистической силой, одно временно освятило все, что с этим идолом идентифицировалось — будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система. Та кова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы^ но наряду с этим создала психологические механизмы, блоки рующие дальнейшее развитие этого духа, механизмы, которые стали кон серваторами позитивных общественных процессов, зародившихся в особой духовной атмосфере военных лет. Эйфория победы, как оказалось, — не самый благоприятный настрой для того, чтобы говорить о проблемах. А это мешает конструктивному анализу ситуации, хотя и не сводит шансы v подобного анализа вовсе к нулю. Будь иначе, вряд ли тот же Г.Федотов, представляя себе все сложности либеральной трансформации советского режима, все-таки написал в 1945 г.: «Сейчас нет мучительнее вопроса, чем вопрос о свободе в России. Не в том, конечно, смысле, существует ли она в СССР, — об этом могут заду мываться только иностранцы, и то слишком невежественные. Но в том, возможно ли ее возрождение там после победоносной войны, мы думаем все сейчас — и искренние демократы, и полуфашистские попутчики»116. Задаваясь вопросом «возможно ли?», ни Федотов, ни другие трезвомысля щие умы внутри страны и за ее пределами, не давали на него однозначно го ответа и не представляли себе путь демократических изменений в СССР в виде одномоментного, поворота. Просто они расценивали после военную ситуацию как шанс для развития подобного поворота, хотя и считали, его небольшим. 47 Демократические традиции во внутренней жизни страны были очень слабы. Политические структуры и способ организации духовной жизни тяготели к авторитарным формам и не были восприимчивы к разного рода новациям. Но война, открывшая окно в мир, дала возможность учиться на опыте демократических государств Европы и Америки. Не случайно М.Гефтер, имея ввиду процессы эволюции сознания людей на войне, писал: «Да, это наше — русское, российское, советское, но это еще и Мир, вошедший в нас тогда...»117 Война расширила пределы сознания, а вместе с тем и зону «субъективного всемогущества», в которой человек был потенциально готов реализовать себя. Весной сорок пятого «люди не без основания считали себя гигантами», — делился своими ощущениями Э.Казакевич118. С этим настроем фронтовики вошли в мирную жизнь, оставив, как им тогда казалось, за порогом войны самое страшное и тяжелое. Однако действительность оказалась сложнее — совсем не такой, какой она виделась из окопа. «В армии мы часто говорили о том, что будет после войны, — вспоминал журналист Б.Галин, — как мы будем жить на другой день после победы, — и чем ближе было окончание войны, тем больше мы об этом думали, и многое нам рисовалось в радужном свете. Мы ни всегда представляли себе размер разрушений, масштабы работ, которые придется провести, чтобы залечит, нанесенные немцами раны»119. «Жизнь после воины казалась праздником, для начала которого нужно было только одно — последний выстрел», — как бы продолжал эту мысль КСимонов120. Иных представлений трудно было ждать от людей, четыре года находившихся под психологическим прессом чрезвычайной военной обстановки, сплошь и рядом состоящей из нестандартных ситуаций. Вполне понятно, что «нормальная» жизнь, где можно «просто жить», не подвергаясь ежеминутной опасности, в военное время виделась как подарок судьбы. Война в сознание людей — фронтовиков и тех, кто находился в тылу, — привнесла переоценку и довоенного периода, до известной степени идеализировав его. Испытав на себе лишений военных лет, люди, часто подсознательно, скорректировали и память о прошедшем мирном времени, сохранив хорошее и забыв о плохом. Желание вернуть утраченное подсказывало самый простой ответ на вопрос «как жить после войны?» — «как до войны». с «Жизнь-праздник», «жизнь-сказка» —с помощью этого образа в массовом сознании моделировалась и особая концепция послевоенной жизни — без противоречий, без напряжения, стимулом развития которой был фактически только один фактор — надежда. И такая жизнь существовала — но только в кино И книгах. Интересный факт: за время войны и в первые послевоенные годы в библиотеках Отмечался рост спроса на литературу приключенческого жанра и даже сказки121. С одной стороны, подобный интерес объяснялся изменением возрастного состава работающих и пользующихся библиотеками: за время войны на производство пришли подростки (на отдельных предприятиях они составляли от 50 до 70% занятых). После войны читательскую аудиторию библиотеки приключений пополни- 48 ли молодые фронтовики, процесс интеллектуального роста которых прервала война и которые в силу этого после фронта вернулись к юношескому кругу чтения. Но есть и другая сторона этого вопроса: рост интереса к такого рода литературе и кинематографу был своеобразной реакцией отторжения той жестокой реальности, которую несла с собой война. Нужна была компенсация психологическим перегрузкам! Поэтому еще на войне можно было наблюдать, свидетельствует например, фронтовик МАбду-лин, «страшную жажду всего, что не связано с войной. Нравился немудрящий фильм с танцами и весельем, приезд артистов на фронт, юмор»122» Жажда мира, подкрепленная верой, что жизнь после войны быстро будет меняться к лучшему, сохранилась на протяжении первых послепобедных лет. Для человека послевоенного общества вообще характерно в своем соз нании отторгать мысли и поступки, связанные с экстремальным поведени ем. Отторжение экстремальности — одна из черт человеческой психоло гии, в условиях перенапряжения действующая как механизм самосохране ния. Неудивительно, каким успехом в послевоенные годы пользовались разные формы отвлечения от реальности, и самая доступная из них — ки но. Современники до сих пор вспоминают популярные в послевоенные годы .«трофейные» киноленты: «Девушка моей мечты», «Индийская гроб ница», «Тарзан». Из отечественных фильмов первый ряд Популярности, несомненно, занимала комедия «Кубанские казаки». Фильм рассказывал о жизни послевоенной деревни — радостной, весёлой, полной изобилия. Ничего подобного в действительности, конечно, не было, за что впослед ствии фильм подвергался самой резкой и справедливой критике. Но кри тика не учитывала одного обстоятельства у этого фильма-сказки была своя правда, передающая дух того времени. Журналист Т.Архангельская вспоминает интервью с одной из участниц съемок фильма; та рассказыва ла, как голодны были эти нарядные парни и девушки, на экране весело рассматривавшие муляжи фруктов, изобилие из папье-маше, а потом доба вила: «Мы верили, что так и будет и что всего много будет — (...) чего за хочешь. И нам так нужно было, чтобы всё было нарядно и чтобы песни пели»123. Надежда на лучшее и питаемый ею оптимизм задавали ударный ритм началу послевоенной жизни, создавая особую — послепобедную — общественную атмосферу. «Все мое поколение, за исключением разве некоторых, переживало трудности, — вспоминал то время известный строитель В.П.Сериков. — Но духом не падали. Главное — война была позади. Была радость труда, победы, дух соревнования»124. Эмоциональный подъем народа, стремление приблизить своим трудом по-настоящему мирную жизнь позволили довольно быстро решить основные задачи восстановления. Однако этот настрой, несмотря на его огромную созидательную силу, нес в себе и тенденцию иного рода: психологическая установка на относительно безболезненный переход к миру («самое тяжелое — позади!»), восприятие этого процесса как в общем непротиворечивого, чем дальше, тем больше 49 вступали в конфликт с реальной действительностью, которая не спешила превращаться в «жизнь-сказку». Примечания
10. Тамже! 11. Астафьев В. Высота войны //Литературная газета. 1991. 19 июня. С. 1.
18. Интервью с В.Кондратьевым. Личный архив автора. 19. Война, которую не знали. Из дневника, прокомментированного самим автором 45 лет спустя // Советская культура. 1990. 5 мая. 20. Симонов К. Глазами человека моего поколения. Размышления 6 И.В.Сталине // Знамя. 1988. №З.С48; 21Тамже. 22. Овечкин В.В. Статьи» дневники, письма. М., 1972. С. 203, , 23. Даже полученные в распоряжение историков ранее секретные материалы о демографическом составе населения в период и после войны не прояснили ситуацию в полной мере. Показатели рождаемости и смертности населения, содержащиеся в документах различных ведомств (например, Центрального статистического управления ССCP и > Министерства здравоохранения) часто не только не совпадают, но и противоречат друг другу. Подробнее об этом см.: Попов В.П. Причины сокращения численности населения РСФСР после Великой отечественной войны // Социологические исследования. 1994. № 10. С. 76-79.
50
Обе войны послужили импульсом для переоценки политических ценностей в умах представителей социальных групп, находящихся у власти: постепенно в этой среде оформляются охранительное и реформистское крыло. Последнее отличает общая направленность стержневой идеи — движение от абсолютной власти монарха («вождя») к власти, ограниченной влиянием демократических институтов — в той или иной степени. 53. Казакевич Э.Г. Слушая время. Дневники, записные книжки, письма. М., 1990. С. 259. 51
60. Лещенко-Сухомлина Т. Долгое будущее. Дневник // Согласие. 1991. Ш 2. С. 187.; 61 Правда. 1945. 9 мая.
52
99. Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по улучшению массово- политической работы и материально-бытового обслуживания рабочих заводов № 22, 174 и 179». 4 августа 1945 г. // Там же. Л. 11-12.
109. Земское &Л. Черные дыры истории // Радуга. 1990. № 6. С. 47. ПО. Там же.
53
|