проза. Тарас Бульба. Книга 2 Текст предоставлен издательством аст
 Скачать 0.64 Mb.
|
|
Х – Долго же я спал! – сказал Тарас, очнувшись, как после трудного хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная слабость одо- левала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач и, казалось, прислушивался ко всякому его дыханию. «Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!» Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать. – Да скажи же мне, где я теперь? – спросил опять Тарас, напрягая ум и стараясь припомнить бывшее. – Молчи ж! – прикрикнул сурово на него товарищ. – Чего тебе еще хочется знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели как мы с тобою скачем не переводя духу и как ты в горячке и жару несешь и городишь чепуху. Вот в первый раз заснул покойно. Молчи ж, если не хочешь нанести сам себе беду. Но Тарас все старался и силился собрать свои мыс- ли и припомнить бывшее. – Да ведь меня же схватили и окружили было со- всем ляхи? Мне ж не было никакой возможности вы- биться из толпы? – Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! – закри- чал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпе- нья, кричит неугомонному повесе-ребенку. – Что поль- зы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что вы- брался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, – ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных. – А Остап? – вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться и вдруг вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперь уже в ляшских руках. И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все перевязки ран своих, бросил их далеко прочь, хо- тел громко что-то сказать – и вместо того понес чепу- ху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и связи безумные речи. А между тем верный товарищ стоял пред ним, бра- нясь и рассыпая без счету жестокие укорительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и руки, спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увер- нул его в воловью кожу, увязал в лубки и, прикрепив- ши веревками к седлу, помчался вновь с ним в дорогу. – Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, что- бы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду. Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а дове- зу тебя до Украйны! Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез его, бесчувственного, в самую За- порожскую Сечь. Там принялся он лечить его неуто- мимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знаю- щую жидовку, которая месяц поила его равными сна- добьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он че- рез полтора месяца стал на ноги; раны зажили, и толь- ко одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не схо- дили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: все но- вое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни од- ного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все по- ложили головы, все сгибли – кто положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья сре- ди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вы- несши позора; и самого прежнего кошевого уже дав- но не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козац- кая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, – и смутный стоит хозяин до- ма, думая: «Лучше б и не было того пира». Напрас- но старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и рав- нодушно глядел он на все, и на неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голо- ву, говорил он: «Сын мой! Остап мой!» Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; ви- дела чалмы своих магометанских обитателей раски- данными, подобно ее бесчисленным цветам, на смо- ченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных дегтем запорожских ша- ровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запо- рожцы переели и переломали весь виноград; в мече- тях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турец- кий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью бо- чонками, набитыми цехинами. Но все это уже не за- нимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской берег. Долго сидел он там, понурив голову и все гово- ря: «Остап мой! Остап мой!» Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кри- чала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою. И не выдержал наконец Тарас. «Что бы ни было, пойду разведать, что он: жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его? Разведаю во что бы то ни стало!» И через неделю уже очутился он в городе Ума- ни, вооруженный, на коне, с копьем, саблей, дорож- ной баклагой у седла, походным горшком с салама- той, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом. Он прямо подъехал к нечистому, за- пачканному домишке, у которого небольшие окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; тру- ба заткнута была тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежала пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидов- ки, в чепце с потемневшими жемчугами. – Муж дома? – сказал Бульба, слезая с коня и при- вязывая повод к железному крючку, бывшему у самых дверей. – Дома, – сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в корчике 37 для коня и стопой пива для рыцаря. – Где же твой жид? – Он в другой светлице молится, – проговорила жи- довка, кланяясь и пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу. – Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с ним один. У меня до него дело. Этот жид был известный Янкель. Он уже очутил- ся тут арендатором и корчмарем; прибрал понемно- гу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки, вы- сосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское присутствие в той стране. На рассто- янии трех миль во все стороны не оставалось ни од- ной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все по- распивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы, выветрился весь край. И ес- ли бы десять лет еще пожил там Янкель, то он, веро- ятно, выветрил бы и все воеводство. Тарас вошел в 37 Корчик – ковш. светлицу. Жид молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в послед- ний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две тысячи чер- вонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида. – Слушай, Янкель! – сказал Тарас жиду, который на- чал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. – Я спас твою жизнь, – тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя оче- редь, теперь сделай мне услугу! Лицо жида несколько поморщилось. – Какую услугу? Если такая услуга, что можно сде- лать, то для чего не сделать? – Не говори ничего. Вези меня в Варшаву. – В Варшаву? Как в Варшаву? – сказал Янкель. Бро- ви и плечи его поднялись вверх от изумления. – Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово. – Кому сказать слово? – Ему, Остапу, сыну моему. – Разве пан не слышал, что уже… – Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они, дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, – Бульба вы- сыпал из кожаного гамана 38 две тысячи червонных, – а остальные – как ворочусь. Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червон- цы. – Ай, славная монета! Ай, добрая монета! – говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. – Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев. – Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть черта проведете; вы знаете все штуки; вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня! – А пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну пошел, сивка!». Думает пан, что можно так, как есть, не спрятавши, везти пана? – Ну, так прятай, прятай как знаешь; в порожнюю бочку, что ли? 38 Гаман – кошелек, бумажник. – Ай, ай! А пан думает, разве можно спрятать его в бочку? Пан разве не знает, что всякий подумает, что в бочке горелка? – Ну, так и пусть думает, что горелка. – Как пусть думает, что горелка? – сказал жид и схватил себя обеими руками за пейсики и потом под- нял кверху обе руки. – Ну, что же ты так оторопел? – А пан разве не знает, что Бог на то создал го- релку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не те- чет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; вер- но, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жи- да!» Потому что все, что ни есть недоброго, все ва- лится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид. – Ну, так положи меня в воз с рыбою! – Не можно, пан; ей-богу, не можно. По всей Поль- ше люди голодны теперь, как собаки: и рыбу раскра- дут, и пана нащупают. – Так вези меня хоть на черте, только вези! – Слушай, слушай, пан! – сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему с растопы- ренными руками. – Вот что мы сделаем. Теперь стро- ят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и камней. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана. – Делай как хочешь, только вези! И через час воз с кирпичом выехал из Умани, за- пряженный в две клячи. На одной из них сидел вы- сокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его раз- вевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, по- ставленная на дороге. XI В то время, когда происходило описываемое собы- тие, на пограничных местах не было еще никаких та- моженных чиновников и объездчиков, этой страшной грозы предприимчивых людей, и потому всякий мог везти, что ему вздумалось. Если же кто и произво- дил обыск и ревизовку, то делал это большею частию для своего собственного удовольствия, особливо ес- ли на возу находились заманчивые для глаз предме- ты и если его собственная рука имела порядочный вес и тяжесть. Но кирпич не находил охотников и въе- хал беспрепятственно в главные городские ворота. Бульба в своей тесной клетке мог только слышать шум, крики возниц и больше ничего. Янкель, подпры- гивая на своем коротком, запачканном пылью рыса- ке, поворотил, сделавши несколько кругов, в темную узенькую улицу, носившую название Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно находи- лись жиды почти со всей Варшавы. Эта улица чрезвы- чайно походила на вывороченную внутренность зад- него двора. Солнце, казалось, не заходило сюда во- все. Совершенно почерневшие деревянные домы, со множеством протянутых из окон жердей, увеличивали еще более мрак. Изредка краснела между ними кир- пичная стена, но и та уже во многих местах превра- щалась совершенно в черную. Иногда только вверху ощекатуренный кусок стены, обхваченный солнцем, блистал нестерпимою для глаз белизною. Тут все со- стояло из сильных резкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякий, что только бы- ло у него негодного, швырял на улицу, доставляя про- хожим возможные удобства питать все чувства свои этою дрянью. Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь. Ино- гда довольно смазливенькое личико еврейки, убран- ное потемневшими бусами, выглядывало из ветхого окошка. Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Ры- жий жид, с веснушками по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тот- час заговорил с Янкелем на своем тарабарском наре- чии, и Янкель тотчас въехал в один двор. По улице шел другой жид, остановился, вступил тоже в разго- вор, и когда Бульба выкарабкался наконец из-под кир- пича, он увидел трех жидов, говоривших с большим жаром. Янкель обратился к нему и сказал, что все будет сделано, что его Остап сидит в городской темнице, и хотя трудно уговорить стражей, но, однако ж, он наде- ется доставить ему свидание. Бульба вошел с тремя жидами в комнату. Жиды начали опять говорить между собою на сво- ем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на гру- бом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то со- крушительное пламя надежды – надежды той, кото- рая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши. – Слушайте, жиды! – сказал он, и в словах его было что-то восторженное. – Вы всё на свете можете сде- лать, выкопаете хоть из дна морского; и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет, когда только захочет украсть. Освободите мне моего Оста- па! Дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червон- ных, – я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у ме- ня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду на войне, делить с вами пополам. – О, не можно любезный пан, не можно! – сказал со вздохом Янкель. – Нет, не можно! – сказал другой жид. Все три жида взглянули один на другого. – А попробовать? – сказал третий, боязливо погля- дывая на двух других, – может быть, Бог даст. Все три жида заговорили по-немецки. Бульба, как ни наострял свой слух, ничего не мог отгадать; он слы- шал только часто произносимое слово «Мардохай», и больше ничего. – Слушай, пан! – сказал Янкель, – нужно посовето- ваться с таким человеком, какого еще никогда не бы- ло на свете. У-у! то такой мудрый, как Соломон; и ко- гда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сде- лает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого! Жиды вышли на улицу. Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот грязный жидовский проспект. Три жида остано- вились посредине улицы и стали говорить довольно азартно; к ним присоединился скоро четвертый, нако- нец, и пятый. Он слышал опять повторяемое: «Мардо- хай, Мардохай». Жиды беспрестанно посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из-за одно- го дрянного дома показалась нога в жидовском баш- маке и замелькали фалды полукафтанья. «А, Мардо- хай, Мардохай!» – закричали все жиды в один голос. Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо бо- лее покрытый морщинами, с преогромною верхнею губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв спешили рассказать ему, причем Мардо- хай несколько раз поглядывал на маленькое окошеч- ко, и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардо- хай размахивал руками, слушал, перебивал речь, ча- сто плевал на сторону и, подымая фалды полукафта- нья, засовывал в карман руку и вынимал какие-то по- брякушки, причем показывал прескверные свои пан- талоны. Наконец все жиды, подняли такой крик, что жид, стоявший на сторо́же, должен был дать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за свою без- опасность, но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать, как на улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился. Минуты две спустя жиды вместе вошли в его ком- нату. Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы да Бог захочем сделать, то уже будет так, как нужно». Тарас поглядел на этого Соломона, какого ещё не было на свете, и получил некоторую надежду. Дей- ствительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище; толщи- на ее, без сомнения, увеличилась от посторонних при- чин. В бороде у этого Соломона было только пятна- дцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Со- ломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна. Мардохай ушел вместе с товарищами, исполнен- ными удивления к его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он чув- ствовал в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в лихорадочном состоянии. Он не был тот преж- ний, непреклонный, неколебимый, крепкий как дуб; он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при каждой новой жидовской фи- гуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состо- янии пробыл он, наконец, весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на час от небольшого окошка на улицу. Наконец уже ввечеру поздно пока- зался Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло. – Что? удачно? – спросил он их с нетерпением ди- кого коня. Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрят- но, но все же вился кольцами из-под яломка его. За- метно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Ян- кель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою. – О, любезный пан! – сказал Янкель, – теперь со- всем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить. Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева. – А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые согла- шаются, и один левентарь 39 обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьде- сят червонцев я дал каждому, а левентарю… – Хорошо. Веди меня к нему! – произнес Тарас ре- шительно, и вся твердость возвратилась в его душу. Он согласился на предложение Янкеля переодеть- ся иностранным графом, приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти дально- видный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с веснушками, вытащил тощий тюфяк, на- крытый какою-то рогожею, и разостлал его на лавке для Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфя- ке. Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в сво- их чулках и башмаках несколько похожим на цыплен- 39 Левентарь – начальник охраны. ка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас не спал; он си- дел неподвижен и слегка барабанил пальцами по сто- лу; он держал во рту люльку и пускал дым, от которо- го жид спросонья чихал и заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным предвести- ем зари, он уже толкнул ногою Янкеля. – Вставай, жид, и давай твою графскую одежду. В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную шапочку, – и никто бы из са- мых близких к нему козаков не мог узнать его. По ви- ду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоро- вый румянец играл на его щеках, и самые рубцы при- давали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему. Улицы еще спали. Ни одно меркантильное суще- ство еще не показывалось в городе с коробкою в ру- ках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевше- му вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с одной стороны его выки- дывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на верху которой торчал кусок крыши. Это строение от- правляло множество разных должностей: тут были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд. Наши пут- ники вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или крытого двора. Около тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая дверь, перед которой сидевшие двое часовых играли в какую-то игру, состо- явшую в том, что один другого бил двумя пальцами по ладони. Они мало обратили внимания на пришед- ших и поворотили головы только тогда, когда Янкель сказал: – Это мы; слышите, паны? это мы. – Ступайте! – говорил один из них, отворяя одною рукою дверь, а другую подставляя своему товарищу для принятия от него ударов. Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел их в такую же залу с маленькими окош- ками вверху. – Кто идет? – закричало несколько голосов; и Тарас увидел порядочное количество гайдуков в полном во- оружении. – Нам никого не велено пускать. – Это мы! – кричал Янкель. – Ей-богу, мы, ясные паны. Но никто не хотел слушать. К счастию, в это вре- мя подошел какой-то толстяк, который по всем приме- там казался начальником, потому что ругался силь- нее всех. – Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить. – Пропустите, сто дьяблов чертовой матке! И боль- ше никого не пускайте! Да саблей чтобы никто не ски- дал и не собачился на полу… Продолжения красноречивого приказа уже не слы- шали наши путники. – Это мы… это я… это свои! – говорил Янкель, встречаясь со всяким. – А что, можно теперь? – спросил он одного из стра- жей, когда они наконец подошли к тому месту, где ко- ридор уже оканчивался. – Можно; только не знаю, пропустят ли вас в самую тюрьму. Теперь уже нет Яна: вместо его стоит дру- гой, – отвечал часовой. – Ай, ай! – произнес тихо жид. – Это скверно, лю- безный пан! – Веди! – произнес упрямо Тарас. Жид повиновался. У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял гайдук с усами в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз, что делало его очень похожим на кота. Жид съежился в три погибели и почти боком подо- шел к нему: – Ваша ясновельможность! Ясновельможный пан! – Ты, жид, это мне говоришь? – Вам, ясновельможный пан! – Гм… А я просто гайдук! – сказал трехъярусный усач с повеселевшими глазами. – А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. – при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. – Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец при- бавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштру- ет полки! Гайдук поправил нижний ярус усов своих, причем глаза его совершенно развеселились. – Что за народ военный! – продолжал жид. – Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшеч- ки… Так от них блестит, как от солнца; а цурки, 40 где только увидят военных… ай, ай!.. Жид опять покрутил головою. Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук, несколько похожий на лошадиное ржание. – Прошу пана оказать услугу! – произнес жид, – вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на ко- заков. Он еще сроду не видел, что это за народ козаки. Появление иностранных графов и баронов было в Польше довольно обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы: Московию и Украйну они почитали уже находящимися в Азии. И 40 Цурки – девушки. потому гайдук, поклонившись довольно низко, почел приличным прибавить несколько слов от себя. – Я не знаю, ваша ясновельможность, – говорил он, – зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает. – Врешь ты, чертов сын! – сказал Бульба. – Сам ты собака! – Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретическую веру не уважают! – Эге-ге! – сказал гайдук. – А я знаю, приятель, ты кто: ты сам из тех, которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших.. Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему подумать о том, как бы ис- править ее. К счастию, Янкель в ту же минуту успел подвернуться. – Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский! – Рассказывай себе!.. – И гайдук уже растворил бы- ло широкий рот свой, чтобы крикнуть. – Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради бога! – закричал Янкель. – Молчите! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы дадим вам два золотых червонца. – Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два червонца за то, чтобы мне толь- ко половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид! – Тут гайдук закрутил верхние усы. – А как не дашь ста червонных, сейчас закричу! – И на что бы так много! – горестно сказал поблед- невший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. – Пан, пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! – ска- зал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более. – Что ж ты, чертов гайдук, – сказал Бульба, – деньги взял, а показать и не думаешь? Нет, ты должен пока- зать. Уж когда деньги получил, то ты не вправе теперь отказать. – Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию мину- ту дам знать, и вас тут… Уносите ноги, говорю я вам, скорее! – Пан! пан! пойдем! Ей-богу, пойдем! Цур им! Пусть им приснится такое, что плевать нужно, – кричал бед- ный Янкель. Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных червонцах. – И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто чер- вонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый! Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она выражалась пожирающим пламенем в его глазах. – Пойдем! – сказал он вдруг, как бы встряхнув- шись. – Пойдем на площадь. Я хочу посмотреть, как его будут мучить. – Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже. – Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как нянь- ка, вздыхая, побрел вслед за ним. Площадь, на которой долженствовала произво- диться казнь, нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это со- ставляло одно из занимательнейших зрелищ не толь- ко для черни, но и для высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых деву- шек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые крича- ли спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полю- бопытствовать. «Ах, какое мученье!» – кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда до- вольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы от- туда посмотреть повиднее. Из толпы узких, неболь- ших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знато- ка и разговаривал односложными словами с оружей- ным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, другие даже держали па- ри; но бо́льшая часть была таких, которые на весь мир и на все, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле са- мых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич или казавшийся шляхтичем, в воен- ном костюме, который надел на себя решительно все, что у него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка да старые сапоги. Две це- почки, одна сверх другой, висели у него на шее с ка- ким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не за- марал ее шелкового платья. Он ей растолковал со- вершенно все, так что уже решительно не можно бы- ло ничего прибавить. «Вот это, душечка Юзыся, – го- ворил он, – весь народ, что вы видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секи- ру и другие инструменты, – то палач, и он будет каз- нить. И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и дви- гаться, но как только отрубят голову, тогда ему не мож- но будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы». И Юзыся все это слушала со страхом и любопытством. Крыши до- мов были усеяны народом. Из слуховых окон выгля- дывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, бли- стающей, как белый сахар, панны держалась за пери- ла. Ясновельможные паны, довольно плотные, гляде- ли с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными гла- зами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и пледы, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей под- ставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь вы- сокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею голо- вою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длин- ных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золо- той клетке под балконом, был также зрителем: пере- гнувши набок нос и поднявши лапу, он с своей сторо- ны рассматривал также внимательно народ. Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса: «Ведут… ведут!.. козаки!..» Они шли с открытыми головами, с длинными чуба- ми; бороды у них были отпущены. Они шли не бояз- ливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кла- нялись народу. Впереди всех шел Остап. Что почувствовал старый Тарас, когда увидел свое- го Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап оста- новился. Ему первому приходилось выпить эту тяже- лую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: – Дай же, Боже, чтобы все, какие тут ни стоят ере- тики, не услышали, нечестивые, как мучится христи- анин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова! После этого он приблизился к эшафоту. – Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уста- вил в землю свою седую голову. Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увяза- ли руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от ко- торых дыбом поднялись бы их волоса. Они были по- рождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских по- двигов и закалился в ней душою, не чуя человече- ства. Напрасно некоторые, немногие, бывшие исклю- чениями из века, являлись противниками сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветлен- ные умом и душой, представляли, что подобная же- стокость наказаний может только разжечь мщение ко- зацкой нации. Но власть короля и умных мнений бы- ла ничто перед беспорядком и дерзкой волею госу- дарственных магнатов, которые своею необдуманно- стью, непостижимым отсутствием всякой дальновид- ности, детским самолюбием и ничтожною гордостью превратили сейм в сатиру на правление. Остап выно- сил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зри- телями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогну- лось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!» Но когда подвели его к последним смертным му- кам, – казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких при- сутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердо- го мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: – Батько! где ты! Слышишь ли ты? – Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возле него не было: его и след простыл. |