проза. Тарас Бульба. Книга 2 Текст предоставлен издательством аст
 Скачать 0.64 Mb.
|
|
VI Андрий едва двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба. – Скоро нам будет видно, – сказала проводница, – мы подходим к месту, где поставила я светильник. И точно, темные земляные стены начали понемно- гу озаряться. Они достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня; по крайней мере, к стене был приставлен узенький столик в виде алтарного престо- ла, и над ним виден был почти совершенно изгла- дившийся, полинявший образ католической мадонны. Небольшая серебряная лампадка, перед ним висев- шая, чуть-чуть озаряла его. Татарка наклонилась и подняла с земли оставленный медный светильник на тонкой высокой ножке, с висевшими вокруг ее на це- почках щипцами, шпилькой для поправления огня и гасильником. Взявши его, она зажгла его огнем от лампады. Свет усилился, и они, идя вместе, то осве- щаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою картины Жерардо della notte. 25 Свежее, кипящее здоровьем и юностью, 25 Della notte (ит.) – ночной, прозвище, данное итальянцами голланд- скому художнику Герриту (ван Гарарду) Гонтгорсту (1590–1656), свое- прекрасное лицо рыцаря представляло сильную про- тивоположность с изнуренным и бледным лицом его спутницы. Проход стал несколько шире, так что Ан- дрию можно было пораспрямиться. Он с любопыт- ством рассматривал сии земляные стены, напомнив- шие ему киевские пещеры. Так же как и в пещерах киевских, тут видны были углубления в стенах и сто- яли кое-где гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягки- ми и рассыпавшиеся в муку. Видно, и здесь также бы- ли святые люди и укрывались также от мирских бурь, горя и обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда была совершенная во- да. Андрий должен был часто останавливаться, что- бы дать отдохнуть своей спутнице, которой усталость возобновлялась беспрестанно. Небольшой кусок хле- ба, проглоченный ею, произвел только боль в желуд- ке, отвыкшем от пищи, и она оставалась часто без движения по нескольку минут на одном месте. Наконец перед ними показалась маленькая желез- ная дверь. «Ну, слава богу, мы пришли», – сказала слабым голосом татарка, приподняла руку, чтобы по- стучать, – и не имела сил. Андрий ударил вместо нее сильно в дверь; раздался гул, показавший, что за две- рью был большой простор. Гул этот изменялся, встре- образие картин которого основано на резком контрасте света и тени. тив, как казалось, высокие своды. Через минуты две загремели ключи, и кто-то, казалось, сходил по лест- нице. Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице, с ключами и свечой в руках. Андрий невольно остановился при виде като- лического монаха, возбуждавшего такое ненавистное презрение в козаках, поступавших с ними бесчеловеч- ней, чем с жидами. Монах тоже несколько отступил назад, увидев запорожского козака, но слово, невнят- но произнесенное татаркою, его успокоило. Он посве- тил им, запер за ними дверь, ввел их по лестнице вверх, и они очутились под высокими темными свода- ми монастырской церкви. У одного из алтарей, устав- ленного высокими подсвечниками и свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих сторон стояли также на коленях два молодые клирошанина 26 в лиловых мантиях с белыми кружев- ными шемизетками сверх их и с кадилами в руках. Он молился о ниспослании чуда: о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании тер- пения, об удалении искусителя, нашептывающего ро- пот и малодушный, робкий плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнемо- 26 Клирошанин – церковнослужитель, поющий в церковном хоре (на клиросе). женные головы на спинки стоявших перед ними сту- льев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях. Ок- но с цветными стеклами, бывшее над алтарем, оза- рилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии; кадильный дым остановился в воздухе радужно осве- щенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг всю церковь. Он становился гуще и гуще, разрастал- ся, перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко под сводами своими поющими звуками, напоминавшими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих. И долго еще громовые роко- ты носились, дрожа, под сводами, и дивился Андрий с полуоткрытым ртом величественной музыке. В это время, почувствовал он, кто-то дернул его за полу кафтана. «Пора!» – сказала татарка. Они пере- шли через церковь, не замеченные никем, и вышли потом на площадь, бывшую перед нею. Заря уже дав- но румянилась на небе: все возвещало восхождение солнца. Площадь, имевшая квадратную фигуру, бы- ла совершенно пуста; посредине ее оставались еще деревянные столики, показывавшие, что здесь был еще неделю, может быть, только назад рынок съест- ных припасов. Улица, которых тогда не мостили, бы- ла просто засохшая груда грязи. Площадь обступа- ли кругом небольшие каменные и глиняные, в один этаж, домы с видными в стенах деревянными сваями и столбами во всю их высоту, косвенно перекрещен- ные деревянными же брусьями, как вообще строили домы тогдашние обыватели, что можно видеть и по- ныне еще в некоторых местах Литвы и Польши. Все они были покрыты непомерно высокими крышами со множеством слуховых окон и отдушин. На одной сто- роне, почти близ церкви, выше других возносилось со- вершенно отличное от прочих здание, вероятно, го- родовой магистрат или какое-нибудь правительствен- ное место. Оно было в два этажа, и над ним вверху надстроен был в две арки бельведер, где стоял часо- вой; большой часовой циферблат вделан был в кры- шу. Площадь казалась мертвою, но Андрию почуди- лось какое-то слабое стенание. Рассматривая, он за- метил на другой стороне ее группу из двух-трех чело- век, лежавших почти без всякого движения на земле. Он вперил глаза внимательней, чтобы рассмотреть, заснувшие ли это были или умершие, и в это время наткнулся на что-то лежавшее у ног его. Это было мертвое тело женщины, по-видимому, жидовки. Каза- лось, она была еще молода, хотя в искаженных, из- можденных чертах ее нельзя было того видеть. На го- лове ее был красный шелковый платок; жемчуги или бусы в два ряда украшали ее наушники; две-три длин- ные, все в завитках, кудри выпадали из-под них на ее высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схвативший рукою за то- щую грудь ее и скрутивший ее своими пальцами от невольной злости, не нашед в ней молока; он уже не плакал и не кричал, и только по тихо опускавшему- ся и подымавшемуся животу его можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, еще толь- ко готовился испустить последнее дыханье. Они по- воротили в улицы и были остановлены вдруг каким-то беснующимся, который, увидев у Андрия драгоцен- ную ношу, кинулся на него, как тигр, вцепился в него, крича: «Хлеба!» Но сил не было у него, равных бе- шенству; Андрий оттолкул его: он полетел на землю. Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу. Почти на каждом шагу поражали их страшные жертвы голода. Казалось, как будто, не вынося муче- ний в домах, многие нарочно выбежали на улицу: не ниспошлется ли в воздухе чего-нибудь, питающего си- лы. У ворот одного дома сидела старуха, и нельзя ска- зать, заснула ли она, умерла или просто позабылась: по крайней мере, она уже не слышала и не видела ни- чего и, опустив голову на грудь, сидела недвижимо на одном и том же месте. С крыши другого дома висело вниз на веревочной петле вытянувшееся, иссохшее тело. Бедняк не мог вынести до конца страданий го- лода и захотел лучше произвольным самоубийством ускорить конец свой. При виде сих поражающих свидетельств голода Ан- дрий не вытерпел не спросить татарку: – Неужели они, однако ж, совсем не нашли, чем пробавить 27 жизнь? Если человеку приходит послед- няя крайность, тогда, делать нечего, он должен пи- таться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями, которые запрещены законом, все мо- жет тогда пойти в снедь. – Все переели, – сказала татарка, – всю скотину. Ни коня, ни собаки, ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не водилось никаких запасов, все привозилось из деревень. – Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить город? 27 Пробавить – поддержать. – Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, который в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали города; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полковника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их… Но вот мы пришли к дому. Андрий уже издали видел дом, непохожий на дру- гие и, как казалось, строенный каким-нибудь архитек- тором итальянским. Он был сложен из красивых тон- ких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в высоко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из небольших арок, обра- зовавших галерею; между ними видны были решетки с гербами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из крашеных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по одно- му часовому, которые картинно и симметрически дер- жались одной рукой за стоявшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и, ка- залось, таким образом, более походили на изваяния, чем на живые существа. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лест- нице. На верху лестницы они нашли богато убранно- го, всего с ног до головы вооруженного воина, дер- жавшего в руке молитвенник. Он было возвел на них истомленные очи, но татарка сказала ему одно сло- во, и он опустил их вновь в открытые страницы свое- го молитвенника. Они вступили в первую комнату, до- вольно просторную, служившую приемною или про- сто переднею. Она была наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, пса- рями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского вельможи как военно- го, так и владельца собственных поместьев. Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных, почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных украшений, но татарка дернула его за рукав и указала малень- кую дверь в боковой стене. Этою вышли они в кори- дор и потом в комнату, которую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель став- ня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолочен- ный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указа- ла Андрию остаться, отворила дверь в другую комна- ту, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскош- ною косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Та- тарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась пе- ред образом; под ним стоял высокий столик, по обы- чаю католическому, со ступеньками для преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел женщи- ну, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою во- ображал он ее видеть: это была не она, не та, кото- рую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она те- перь, чем прежде. Тогда было в ней что-то некончен- ное, недовершенное, теперь это было произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та бы- ла прелестная, ветреная девушка; эта была красави- ца – женщина во всей развившейся красе своей. Пол- ное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не от- рывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще сле- зы не успели в них высохнуть и облекли их блистаю- щею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в те прекрасные границы, которые на- значены вполне развившейся красоте; волосы, кото- рые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть ко- торой была подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнуты- ми волосами упадала на грудь. Казалось, все до од- ной изменились черты ее. Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились в его па- мяти, – ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, ка- залось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом ко- зака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижно- сти своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал глаз его, сме- лою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые ще- ки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный ус. – Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, ве- ликодушный рыцарь, – сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. – Один Бог может возбла- годарить тебя; не мне, слабой женщине… Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его сни- зу. Ничего не умел сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, – выговорить его так же горячо, как оно было на душе, – и не мог. По- чувствовал он что-то заградившее ему уста: звук от- нялся у слова; почувствовал он, что не ему, воспитан- ному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру. В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила пе- ред своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия – и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг ста- ло легко; казалось, все развязалось у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали се- бя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, обо- ротясь к татарке, беспокойно спросила: – А мать? Ты отнесла ей? – Она спит. – А отцу? – Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря. Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяс- нимым наслаждением глядел Андрий, как она лома- ла его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испу- стил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал: – Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит. И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы. – Царица! – вскрикнул Андрий, полный и сердеч- ных, и душевных, и всяких избытков. – Что тебе нуж- но? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, – я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, – я сделаю, я погуб- лю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко… но не в си- лах сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских – мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, – все мое. Такого ни у кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за од- ну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно сло- во или хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, про- ведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели все мы, и далеки пред тобою все другие боярские жены и доче- ри-девы. Мы не годимся быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе. С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое про- стое слово сей речи, выговоренное голосом, летев- шим прямо с сердечного дна, было облечено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отброси- ла она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, бра- тья и вся отчизна его стоят позади его суровыми мсти- телями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом… И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго си- дела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю гу- бу, – как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, – и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти. – Скажи мне одно слово! – сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он руку, ле- жавшую бесчувственно в руке его. Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась неподвижна. – Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна? Бросила прочь она от себя платок, отдернула нале- завшие на очи длинные волосы косы своей и вся раз- лилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-ти- хим голосом, подобно когда ветер, поднявшись пре- красным вечером, пробежит вдруг по густой чаще при- водного тростника: зашелестят, зазвучат и понесут- ся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонят- ной грустью остановившийся путник, не чуя ни погаса- ющего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги. – Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчаст- на ли мать, родившая меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты палач мой, моя свирепая судьба? Всех ты привела к ногам моим: лучших дворян изо всего шляхетства, богатей- ших панов, графов и иноземных баронов и все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было воль- но любить меня, и за великое благо всякий из них по- чел бы любовь мою. Стоило мне только махнуть ру- кой, и любой из них, красивейший, прекраснейший ли- цом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одно- му из них не причаровала ты моего сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, Пречистая Божья Матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо и бес- пощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном из- бытке всего текли дни мои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что все это бы- ло? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютою смертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть, как станут умирать в невыно- симых муках отец и мать, для спасенья которых два- дцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне до- велось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своими разодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше, чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казалась мне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, сви- репая судьба моя, и тебя – прости мое прегрешение, – Святая Божья Матерь! И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось в лице ее; ноющею грустью заго- ворила всякая черта его, и все, от печально поникше- го лба и опустившихся очей до слез, застывших и за- сохнувших по тихо пламеневшим щекам ее, – все, ка- залось, говорило: «Нет счастья на лице сем!» – Не слыхано на свете, не можно, не быть тому, – го- ворил Андрий, – чтобы красивейшая и лучшая из жен понесла такую горькую часть, когда она рождена на то, чтобы пред ней, как пред святыней, преклонилось все, что ни есть лучшего на свете. Нет, ты не умрешь! Не тебе умирать! Клянусь моим рождением и всем, что мне мило на свете, ты не умрешь! Если же вый- дет уже так и ничем – ни силой, ни молитвой, ни муже- ством – нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрем вместе; и прежде я умру, умру перед тобой, у твоих прекрасных коленей, и разве уже мертвого ме- ня разлучат с тобою. – Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, – говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, – знаю и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы – враги тебе. – А что мне отец, товарищи и отчизна! – сказал Андрий, встряхнув быстро головою и выпрямив весь прямой, как надречная осокорь, 28 стан свой. – Так ес- ли ж так, так вот что: нет у меня никого! Никого, ни- кого! – повторил он тем же голосом и сопроводив его тем движеньем руки, с каким упругий, несокрушимый козак выражает решимость на дело, неслыханное и невозможное для другого. – Кто сказал, что моя отчиз- на Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчиз- ну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет 28 Осокорь – серебристый тополь. ее оттуда! И все, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну! На миг остолбенев, как прекрасная статуя, смот- рела она ему в очи и вдруг зарыдала, и с чудною женскою стремительностью, на какую бывает только способна одна безрасчетно великодушная женщина, созданная на прекрасное сердечное движение, кину- лась она к нему на шею, обхватив его снегоподобны- ми, чудными руками, и зарыдала. В это время разда- лись на улице неясные крики, сопровожденные труб- ным и литаврным звуком. Но он не слышал их. Он слышал только, как чудные уста обдавали его благо- вонной теплотой своего дыханья, как слезы ее текли ручьями к нему на лицо и спустившиеся все с головы пахучие ее волосы опутали его всего своим темным и блистающим шелком. В это время вбежала к ним с радостным криком та- тарка. – Спасены, спасены! – кричала она, не помня се- бя. – Наши вошли в город, привезли хлеба, пшена, му- ки и связанных запорожцев. Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запо- рожцев. Полный не на земле вкушаемых чувств, Ан- дрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнув- шие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиян- ном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жиз- ни дается чувствовать человеку. И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцар- ства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцов- ских хуторов своих, ни церкви Божьей! Украйне не ви- дать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся за- щищать ее. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день и час, в который породил на позор себе такого сына. |