Книга первая Сильви и Бруно Глава 1 Долой хлеб! Даешь налоги!
 Скачать 1.81 Mb.
|
Глава 17Три барсука Вся моя рассеянность рассеялась, и я вошел в комнату, где сидели сам Граф, его дочь и Артур. – Вот вы и прибыли, – сказала Леди Мюриэл с мягким упреком. Я ответил, что, к сожалению, задержался, но больше ничего объяснить не мог, ибо причина задержки присутствовала здесь же. Но меня, к счастью, ни о чем не спросили. Экипаж был подан, провизия размещена, и мы отправились на пикник. По дороге я размышлял о весьма парадоксальной ситуации. Формально был приглашен я, а доктор – вместе со мной. На деле же всё выходило наоборот: я оказывался ненужным приложением. Леди Мюриэл и Артур вели обыкновенную светскую беседу «ни о чем», то и дело натыкаясь на подводные камни: «это может оказаться непонятым», «это может показаться бестактным», «это выглядит слишком серьезным», «это выглядит не слишком серьезным» и так далее. – А зачем нам пикник? – вдруг спросила Леди Мюриэл – Нас четверо, провизии достаточно – что нам еще нужно? – Истинно женская логика! – рассмеялся Артур. – То есть, я хотел сказать: логика истинной Леди. Женщины обычно не знают, на чью сторону возложено бремя доказательств. – А мужчины всегда это знают? – осведомилась она с очаровательной кротостью. – Мне известно единственное исключение – некто доктор Уоттс, который задал абсурдный вопрос: «Почему я разоряю ближнего, а он этого не хочет?». Представляете себе подобный аргумент в пользу честности! Его позиция сводится к следующему: я честен, потому что не вижу причины украсть. Зато контраргумент вора отличается полнотой и последовательностью: я разоряю ближнего, потому что хочу присвоить его имущество; я это делаю против его желания, поскольку не имею оснований надеяться сделать это в соответствии с его желанием. – Я могу назвать еще одно исключение, – вмешался я в разговор. – Этот пример я узнал несколько минут назад. Почему нельзя ходить на голове? – Какой любопытный пример! – весело сказала Леди Мюриэл, поворачиваясь ко мне. – Но, поскольку вы узнали его несколько минут назад, можно предположить, что вы сами видели человека, умеющего ходить на голове, не так ли? – Ну, это еще вопрос, можно ли его назвать человеком, – сказал я (подразумевая, впрочем, не крокодила, а Бруно). – Простите, кого? – спросила Леди Мюриэл. – Не знаю, – ответил я и добавил, повергнув общество в изумление. – Не помню. – Кто бы это ни был, – сказала она, – я надеюсь, что мы встретим его на пикнике! Эта тема поинтереснее, чем традиционный вопрос «Прекрасная погода, не правда ли?». За последние несколько минут мне пришлось отвечать на него раз десять. – Да, – согласился Артур, – это настоящее бедствие, причиняемое светскими условностями. Люди не могут просто наслаждаться хорошей погодой, им необходимо удостовериться, что она в самом деле хороша. (То ли он не понял намека Леди Мюриэл, то ли, наоборот, понял слишком ясно). И почему любая светская беседа превращается в катехизис из двух повторяющихся реплик! – Не говорите! – воскликнул Граф. – Хотя бывает и хуже. Например, когда вам приходится беседовать с художниками об их картинах. Однажды я попал в безвыходное положение: мне пришлось несколько часов слушать одного нахрапистого молодого живописца. Я пробовал спорить с ним, он настаивал на своем, и беседа стала мучительно долгой. Наконец, я понял, что для спасения мне нужно согласиться со всеми его критическими воззрениями на искусство. Я согласился, и он тотчас же отпустил меня. – Это были, конечно, нигилистические воззрения? – предположил Артур. – Почему «конечно»? – удивился Граф. – А вы видели, чтобы нахрапистый молодой живописец не был нигилистом? – объяснил Артур. – Он больше всего боится показаться дураком, похвалив что-нибудь невпопад, и отрицает всё, – кроме себя, разумеется. Если вы рискнули что-то похвались, ваша репутация повисает на тонкой нити. Допустим, вы видите квадрат и говорите: он нарисован превосходно. Ваши друзья, то есть оппоненты, отвечают на это ироническими взглядами, от которых вас бросает в жар. Нет, тому, кто хочет прослыть критиком, особенно проницательным критиком, следует превращать утверждение в вопрос. Говорите то же самое, но с другой интонацией: ОН нарисован превосходно? Или: он нарисован ПРЕВОСХОДНО? И уж совсем на худой конец: он НАРИСОВАН превосходно? Только тогда ваше мнение будут уважать. Впрочем, будет ли оно вашим мнением? За этой приятной беседой мы незаметно доехали до изысканных развалин старинного замка на фоне живописного пейзажа, где остальные приглашенные на пикник созерцали руины или создавали натюрморты из привезенной провизии. Наконец, почтенное собрание приготовилось подвергнуть критическому анализу эти натюрморты, как вдруг грянул властный Глас, который пленил всех, а лучше сказать – захватил, причем врасплох. Мгновенно воцарилась тишина, и стало ясно, что все праздные разговоры прекратились и мы обречены выслушать лекцию, которая, скорее всего, никогда не кончится. Докладчик был плотного сложения с лицом плоским и круглым, как географическая карта одного из полушарий. Северный полюс обозначался макушкой со скудной карликовой растительностью, запад и восток – волосами-джунглями пегих бакенбард, а юг – жестким кустарником бороды. Его лицо, таким образом, выглядело ощетинившимся, но больше я не мог бы указать никаких примет – словно рисовальщик одним движением карандаша бросил на бумагу этот абрис, не прорисовав прочих черт. Каждую свою фразу он сопровождал подобием улыбки. Но это была странная улыбка, словно кто-то ее кидал на поверхность его лица, и на ней возникало колыхание. – Вы видите? – начинал этот Ирод каждую фразу, хотя собравшееся общество не было обществом слепых. – Вы видите эту покосившуюся арку, она выделяется на фоне безоблачного неба. Обратите внимание, как удачно найден угол наклона вправо. Еще несколько градусов – и вся экспрессия пропала бы! – Нет, вы подумайте, – пробормотал Артур, обращаясь к Леди Мюриэл. – Какой гениальный архитектор: так точно вычислил угол наклона арки через сто лет после ее разрушения. – Развалины замков представляют очевидный пример превращения полезного в прекрасное, – ответила она цитатой из Спенсера. – Вы видите силуэты деревьев на склоне холма? – и оратор указал на них таким жестом, будто сам их нарисовал и они ожили. – Туман, поднимающийся от реки, заполняет точно те самые участки, которые для большего эффекта следует взять как можно менее отчетливо. Тона должны быть приглушенными. Что хорошего, когда пейзаж кричит? – взвизгнул он. – Это вульгарно! После фразы «Это вульгарно!» докладчик выразительно посмотрел на меня и красноречиво замолчал. Я счел себя обязанным ответить и пролепетал, что, на мой взгляд любителя, все-таки лучше, если предмет можно рассмотреть. – О, да! – злобно заявил он. – С точки зрения любителя, это однозначно лучше. Но вы не любитель. Вы даже не дилетант. Вы – профан, не имеющий представления о Воображении. Грубый натуральный мир – это одно, а высоты Воображения – уже другое. Как утверждает незабвенный… латинский автор… Э-э-э… – Ars est celare Naturam, – мгновенно откликнулся Артур. – Именно, благодарю вас, – облегченно вздохнул докладчик. – Именно, Ars est celare Naturam. Но я хотел сказать… И, нахмурившись, он начал вспоминать, что хотел сказать: то ли искусство раскрывает натуру, то ли скрывает. Но этой паузы оказалось достаточно, чтобы он не мог сказать уже ничего. Эстафету вырвал другой голос. – Какие очаровательные старинные руины! – кричала юная леди в очках – воплощенный Поток Сознания. – И какие выразительные блики на листьях деревьев! Вы не находите, что от этого невозможно не остаться неравнодушным. Не так ли? – и она вонзила взгляд поверх очков в Леди Мюриэл. Леди Мюриэл, запутавшись в этих отрицаниях, бросила на меня взгляд, но, не дождавшись помощи, солидно ответила: – Да? – И разве не может не вызывать недоумения тот факт, – продолжала юная, но ученая леди, – что банальное воздействие некоторых участков заурядного светового спектра на обыкновенную сетчатку вульгарного глазного яблока дает нам отнюдь не тривиальное удовольствие? – Простите, мисс, – вежливо спросил молодой врач. – Вы изучали анатомию? – О, анатомия! – воскликнула она с воодушевлением. – Разве это не прелестная наука, полная самых изящных удовольствий? Артур едва заметно улыбнулся: – Возможно, нетривиальность вашего удовольствия возрастет, если уточнить, что изображение на сетчатке всегда оказывается перевернутым? – Да, – согласилась леди, – это нельзя назвать тривиальным. Однако почему тогда мы не видим весь мир вверх тормашками? – А вы не слыхали о том, что в мозгу изображения переворачиваются снова? – Серьезно? – удивилась леди. – Какой забавный феномен! Но как это можно доказать? – Итак, – докторальнее десяти докторов начал Артур, – то, что мы называем vertex, то есть, попросту говоря, макушка… – это вопрос терминологии… Собрание пришло в восторг. – О, как это верно, – воскликнул один из присутствующих, – проблема исключительно в терминологии. Хотелось бы только спросить почтенного Анатомического Лектора, почему он раньше не изложил нам эту изысканную теорию насчет языка? – А я хотел бы знать, – прошептал мне Артур, – что он подразумевает под языком, особенно в анатомическом аспекте. В это время Леди Мюриэл подала нам знак, и мы стали потихоньку продвигаться от живописных руин поближе к импровизированным натюрмортам, чтобы обсудить предметы более уместные, а главное – более приятные. Мы обслуживали себя сами, потому что пикник с официантами был бы настоящей дикостью. Варварство наших дней соединяет две хорошие вещи таким образом, что обе они превращаются в неудобства и ни одна – в удовольствие. Мы подождали, пока Леди Мюриэл устроится поудобнее, затем присоединились к ней. Я взял ломоть чего-то твердого, налил в бокал какую-то жидкость и примостился рядом с Леди Мюриэл. Местечко, видимо, было придержано для Артура, но у него начался внезапный приступ застенчивости, и он принялся откровенно ухаживать за юной леди в очках, извергавшей – не за столом будь сказано – устрашающие сентенции наподобие: «Человек – это комплекс ощущений!», «Познание осуществимо лишь посредством трансцендентальных эманаций подсознания!» и тому подобное. Артур переносил это с бесстрастием античного стоика, но не все присутствующие были на это способны. Они бросали на юную леди озабоченные взгляды, и я подумал, что пора бы поговорить о чем-нибудь, не столь метафизическом. О чем? Разумеется, о погоде! – В детстве, – начал я, – мы с братьями очень любил пикники, но погода не всегда позволяла. И тогда мы придумали один остроумный выход: расстилали под столом коврик, садились вокруг и наслаждались, делая вид, как будто обедаем. И в чем состояло наслаждение, как вы думаете? Именно в неудобстве. Это было еще неудобнее, чем обед на природе. – Это можно понять, – откликнулась Леди Мюриэл, – потому что для благовоспитанного ребенка нет ничего приятнее, чем нарушение правил. Он может полюбить даже греческую грамматику – если будет зубрить ее, стоя на голове. А пикники на ковре даже делают экономию, поскольку вашему повару не нужно будет ничего готовить. Вы будете сыты уже одними неудобствами. Только одно из них кажется мне чрезмерным. – Дождь? – спросил я. – Нет, – ответила она. – Живые существа, которые могут забраться в корзины с едой. Я, например, не переношу пауков. Но мой отец не сочувствует со мной. Ты что-то хочешь сказать? – обратилась она к нему, поскольку Граф, уловив, что речь идет о нем, насторожился… – Ничего особенного, – ответил он приятным баритоном. – Просто у каждого свой пунктик. – А вот вы не угадаете, какой пунктик у него, – залилась серебристым смехом Леди Мюриэл. Я согласился, что, скорее всего, не угадаю. – Отец не любит змей! – громким шепотом сообщила она. – У него даже чувство отвращения какое-то рациональное. Вообразите, что можно не любить таких милых, ласковых, обольстительных, нежных тварей! – Не любить змей! – возопил я. – О, возможно ли это? – Но он не любит! – воскликнула она с неподражаемой интонацией. – И ведь не боится, а все-таки не любит. Говорит, что они скользкие. Ну, разве это не поразительно? О да! Я был поражен – и даже больше, чем она могла себе представить. Ее слова прозвучали странным эхом признания, услышанного мной от маленького лесного эльфа. И мне стоило известного усилия собраться и спросить как ни в чем не бывало: – Ну что мы все о змеях да о змеях! Кстати, вы не желаете нам спеть что-нибудь, Леди Мюриэл? Я знаю, что вы обворожительно поете безо всякого аккомпанемента. – Да, – ответила она. – Только боюсь, что эти песни слишком сентиментальны. Когда я их пою, все кругом рыдают. Вы к этому готовы? Я не совсем понял, к чему следует быть готовым: к рыданиям других или к своим собственным, и ответил неопределенно: – Весьма, весьма. Леди Мюриэл была не из тех вокалисток, которые ссылаются на то, что они «не в голосе», и начинают петь не раньше, чем получат письменное прошение, сопровождаемое тремя или четырьмя устными мольбами. Она запела: Три Барсука на валуне, Как будто на престоле, У моря сидя при луне, Ужасный вздор мололи. А их в норе у мшистых скал, Старик отец всё ждал и ждал. К замшелым шхерам занесло Трех Шпрот из дальней дали Они, вздыхая тяжело, У берега сновали, Вперяясь взором в толщу вод, А что искали – кто поймет? Их мать тревожится: а вдруг Они попались в сети? И вторит ей отец Барсук: – Куда ж вы делись, дети? Отдам – вернитесь лишь домой – Вам все игрушки до одной. – Меня и слушать не хотят! – Посетовала Шпрота. Барсук: – Моих строптивых чад Домой не тянет что-то. И, изнывая от тоски, Страдали вместе старики. Здесь Бруно вдруг прервал ее и сказал: – А Шпроты исполнили арию Гурмана: они, бедные, изголодались. Это поется в другой тональности. И запел: В какое бы общество я ни пришел, Пускай там от кушаний ломится стол, Я не привередливое существо Мне яства простые милее всего. О, как я люблю положить на язык Плумбировый пудинг и джем «Феерик»! А если я буду в чужой стороне, Поклясться могу: не захочется мне Каких-нибудь там экзотических блюд, А лучше к обеду пускай подадут Те яства, к которым я с детства привык: Плумбировый пудинг и джем «Феерик». Сильви разместилась на маленьком грибе, растущем перед маргариткой. Она перебирала лепестки цветка, словно клавиши органчика, и при этом слышалась негромкая чарующая музыка, такая же детская, как сам исполнитель. Бруно уловил тональность и сказал: – А теперь можешь не играть, Сильви. Дальше я спою без музыки. У меня это получится даже звонче – как настоящая капель. Это называется петь о капели. – Это называется: петь а-капелла, – сказала Сильви. Она лукаво посмотрела на меня и отодвинулась от органчика. Но Барсуки не любят Шпрот – Я тайны не открою – Зверям водиться не идет Со всякой мелюзгою. Хотели разве что чуть-чуть За хвостики их ущипнуть. Во время пения Бруно пальцами обозначил в воздухе какие-то знаки в нужном месте. Ведь в устной речи нет знаков препинания – а между прочим, напрасно. Есть, конечно, интонация, но, по-моему, она не слишком помогает. Допустим, некто говорит приятельнице: «Вы сегодня лучше выглядите», а приятельница еще размышляет, что это – комплимент или вопрос. Но стоит нам изобразить вопросительный знак пальцем в воздухе, нас поймут незамедлительно! И старший молвил: – Дело швах! Малютки просят каши. А средний: – Мама их в гостях У нашего папаши. А младший: – Так вернем же ей Заблудших этих дочерей! Другие говорят: – Ты прав, К тому же поздновато. И, Шпрот зубами нежно сжав, Пошли домой ребята. И голоса вдали звенят: – Виват! Виват! Виват! – Так что всё кончилось благополучно: они все вернулись к родителям, – объяснил мне Бруно, не то опасаясь, что я не понял морали, не то просто желая подвести итог. С некоторых пор считается особо хорошим тоном, когда артист, закончив песню, объясняет, о чем она, избавляя тем самым аудиторию от излишних умственных усилий. Допустим, юная леди только что, смущаясь и запинаясь на каждой ноте, спела романс на стихи Шелли, знакомые вам с детства. Насколько лучше было бы вам не кричать «Браво!», «Бис!» и тому подобное. – Я это предвидела, – услышал я, когда приходил в себя после взрыва и звона стекла. – Вы задели бутылку шампанского. Значит, вы заснули! Неужели мое пение слаще хлороформа? |