Книга первая Сильви и Бруно Глава 1 Долой хлеб! Даешь налоги!
 Скачать 1.81 Mb.
|
Глава 12Волшебная музыка Наступившую тишину нарушил голос юной леди, которая стояла у нас за спиной и говорила кому-то из новых гостей с явной иронией: – Не сомневаюсь, что скоро обозначатся новые пути в музыке. Я оглянулся и с удивлением увидел Сильви, которую Леди Мюриэл вела к фортепиано. – Попробуйте, моя дорогая! – говорила она. – Я уверена, что у вас получится. Сильви оглянулась на меня. В ее глазах стояли слезы. Я улыбнулся ей ободряюще, но ребенка это еще больше взволновало. Впрочем, Сильви взяла себя в руки, чтобы доставить Леди Мюриэл и ее друзьям удовольствие. Она села за инструмент и заиграла – сверх ожиданий, очень легко. Шум в зале мгновенно стих, и в полной тишине мы сидели зачарованные музыкой, которой никто из нас никогда не слышал и уже не мог бы забыть. Минорная интродукция (впрочем, я слабо разбираюсь в этом) была похожа на сумерки, словно с каждым пассажем гасли свечи. Комнату как будто заволокло туманом. Но вдруг в полумраке высветилась такая изящная и благородная мелодия, что мы все затаили дыхание, боясь пропустить хотя бы ноту. Вновь и вновь мелодия возвращалась к первоначальному минорному ключу и взмывала к ослепительным вершинам, рассеивая мрак. Под почти бесплотными перстами ребенка инструмент трепетал и пел: «Пробудись, любовь моя и уходи. Прошла зима, прошел дождь, расцвели цветы. Пришло время для певчих птиц». Мы как будто внимали звону капели и различали солнечные лучи, пробивающиеся сквозь облака. Возбужденный французский граф через всю комнату прошел к девочке. – Что вы играли, дитя мое? – воскликнул он. – Это из какой-то оперы? Сильви изумленно посмотрела на него. Но ее пальцы продолжали порхать по клавишам. Не было и следа былой нерешительности, только упоение игрой. – Как называется эта опера? – настойчиво повторил граф. Сильви прервала игру: – Я не знаю, что такое опера, – простодушно ответила она. – Хорошо, как называется эта мелодия? – Не знаю, – сказала Сильви и встала из-за инструмента. – Но это невозможно! – граф повернулся ко мне, как будто я был композитором и уж точно должен был удовлетворить его любопытство. – Вы слышали, как она играет? Вопрос был, по меньшей мере, странен. – Как называется эта музыка? Я пожал плечами. Это спасло меня от дальнейших расспросов. Мне на помощь поспешила Леди Мюриэл. Она попросила графа спеть. Он развел руками: – Увы, леди! Я охотно выполнил бы вашу просьбу, но это невозможно. Я изучил все ваши песни, но к моему голосу они не подходят. У вас нет романсов для баритона. – А может, вы все-таки попробуете еще поискать? – предложила Леди Мюриэл. – А давайте поищем все вместе! – предложил Бруно. Сильви кивнула ему: – И правда, может, мы все вместе вам что-нибудь подберем? – А вы сможете? – усомнился Граф. – А то! – воскликнул Бруно. В подтверждение своих слов он схватил графа за руку и потащил его к пюпитру. – Надежда еще есть! – молвила Леди Мюриэл. Я повернулся к Мин Херцу, чтобы возобновить нашу беседу: – Вы не находите… Но тут подошла Сильви, чтобы увести Бруно. – Идем, – прошептала она. – Мы уже почти нашли ее. И еще тише: – Медальон у меня, но я же не могла достать его при них. Бруно отмахнулся. – Этот господин сказал, что у леди какие-то особенные уши, – сообщил он не без удовольствия. – Какие? – спросил я. Но Бруно не спешил отвечать сразу: – Сначала я спросил его, что он больше всего любит петь. Он сказал: «Это песня не для всяких леди». – А для каких? – поинтересовался я. – Ни для каких, – ответил Бруно. – Это вааще не для леди, с их ушами. Он как-то так сказал. – Может, не для их ушей? – предположила Сильви. – Он не мог сказать про леди что-нибудь неприятное: он же француз. – А что, французы не могут говорить по-нашему? – удивился Бруно. Но Сильви все-таки удалось его увести. – Славные детки, – констатировал старик. Он снял пенсне, аккуратно его протер и снова надел, с умилением глядя на ребят, которые ворошили ноты. Но тут прозвучал укоряющий голос Сильви: – Аккуратнее, Бруно! Это все-таки не стог сена! – Однако нас надолго прервали! – сказал я. – Давайте продолжим. – Охотно! – ответил старик. – Я заинтересовался… чем же? – он провел ладонью по лбу. – Чертова амнезия! Что я сказал? Ну, ладно… Вы мне что-то рассказывали? Если не ошибаюсь, о преобразовании образования? Кого из своих учителей вы любили больше: тех, кто говорил ясно, или тех, кто вас озадачивал? – Наверное, вторых, – вынужден был признать я. – Вот именно, – сказал Мин Херц. – С этого всё и начинается. Мы были на этой стадии развития лет 80 или даже 90 назад. У нас был тогда период реформ. Начали их с образования. Наш самый любимый учитель каждый год становился все непонятнее, и мы каждый год все больше им восхищались. И чем же это закончилось? Как сейчас помню. Наш идол читал нам Мораль. Мы никак не могли вникнуть в его предмет и всё отвечали по конспектам от аза до ижицы, и на экзаменах тоже. А экзаменаторы восторгались: «Какая бездонная глубина!». – А какой прок выпускникам от такой глубины? – И вы не понимаете? – удивился Мин Херц. – Они же сами становятся педагогами, читают Мораль своим ученикам – по конспектам, а те – по конспектам же – отвечают. – И так до бесконечности или конец все-таки был? – А как же! В один прекрасный день мы обнаружили, что никто – ну, совершенно никто – не разбирается в вопросах Морали! Они стали морально неразборчивыми. Пришлось отменить лекции, экзамены – в общем, всё. И тем, кто действительно хотел в чем-то разобраться, пришлось делать это самим. Но только через двадцать лет появились такие люди, которые были хоть сколько-нибудь морально грамотными! Кстати, сколько лет учатся ваши студенты? Я ответил: теперь три или четыре года. – Совсем как мы! – восторженно завопил Мин Херц. – Мы им давали немного знаний, а как только они что-то усваивали, тут же отбирали. Мы осушали колодцы, прежде чем они наполнялись хотя бы на четверть. Мы хотели трясти яблоки, хотя даже завязи еще не появились! Наши цыплята еще не вылупились, а мы уже экзаменовали их по таблице умножения. К сожалению, мы слишком верили, что ранняя пташка съедает червя. Но если она проснется слишком рано, а червь еще будет спать глубоко под землей, то она же его не съест! Я так и не понял, хорошо это или плохо. – А теперь посмотрите сами, к чему это приводит на практике. (Было очень хорошо видно, как ему не терпится об этом рассказать.) – Если вы хотите достичь цели поскорее, что вы станете делать? Я предположил: – В такой перенаселенной стране, как эта, наверное, следует начать прямо с выпускного экзамена… Мин Херц раздраженно всплеснул руками: – О майн готт! Опять экзамен! Это ведь пережиток полувековой давности. О, эти экзамены, смертоносные, словно анчар! Сколько гениев на них зарезано! Сколько великих идей было зарублено! Сколько жизней уничтожено! Наука превратилась в подобие кулинарии, где человеческий мозг нашпиговывают всякими сведениями. Фонтан красноречия внезапно приостановился: оратор усомнился, точно ли он употребил малознакомое слово. – Да, нашпиговывают. Мы прошли все стадии этой тяжелой болезни. Или затяжной? Ну, ладно. В общем, вы угадали: все началось с экзамена. А еще учтите, что это был единый экзамен, и в него втискивали все предметы. Это было одно из главных педагогических условий. И в итоге будущий специалист не знал из своей профессии решительно ничего – кроме того, что требовалось для экзамена. Я не могу сказать, что все ученики были оболванены одинаково. Одни могли воспроизвести некую самую общую схему, подходящую для любого ответа, но не были в состоянии наполнить ее конкретным содержанием. Другие помнили только факты, но не могли их никак связать. Один ученик пошел дальше всех: он не помнил ни схем, ни фактов. Поэтому его сделали академиком педагогики. Он не знал и не умел ничего. Я выразил восхищение столь остроумным решением проблемы. Старик воскликнул: – Именно остроумным! Уверяю вас, вы даже не представляете, насколько вы правы! Он открыл основное педагогическое условие: заряжать студентов знаниями. И мы попытались сделать это на практике, то есть вложить в испытуемого хоть какую-то искру знания. Мы посадили его в лейденскую банку и замкнули цепь. Искра была потрясающая! Банку разнесло вдребезги! Мы назвали этот феномен «Интеллектуальный взрыв». И больше не экспериментировали. – А поумнее… простите, рациональнее ничего не придумали? – поинтересовался я. – А как же! Потом придумали. Мы перешли на коммерческие отношения и стали платить ученикам, если они был в состоянии ответить хоть на какие-то вопросы. О, я помню, как приходил на лекции с кошельками. И если ребенок был достаточным умником, по окончании заведения оказывалась, что ему заплатили за учение больше, чем педагогам за преподавание. Ведь учителя платили ему из своего жалования. И тогда начался новый эксперимент. – Как, еще один? – ужаснулся я. – И, увы, не последний, – вздохнул старик. – Университеты и колледжи начали соревноваться за студентов, и студенты сдавали себя в аренду тому колледжу, который больше заплатит. Это называлось «Перетеканием мозгов». (Кошмар!) Все наши деньги уходили на переманивание студентов. И когда деньги кончились, открылся проект «Охота за головами». За студентами охотились на вокзалах и не улицах. Первый, кто дорывался до зазевавшегося молодого человека, получал право затащить его в свое заведение. – Любопытно, – пробормотал я. – Вы не расскажете о подробностях этой охоты? – Охотно! – обрадовался Мин Херц. – Я расскажу вам о последней охоте, перед тем, как мы вообще отказались от этого вида спорта (это же все-таки спорт). Я имел удовольствие видеть, как дичь была затравлена. Я выражаюсь фигурально. Я прямо как сейчас вижу эту сцену. Это было как будто вчера. Постойте-ка! Вчера или сейчас? Как правильно? – Как вам угодно. Зависит от того, как давно это было. – О, ужасно давно! – ответил Мин Херц. – Это произошло на вокзале. Там собралось человек восемь-девять ректоров. Начальник станции провел черту и велел ректорам не переступать ее. Подошел поезд, оттуда выскочил молодой человек и опрометью кинулся прочь. Начальник станции дал отмашку, крикнул: «Ату его!» – и охота началась! Это было незабываемое зрелище. Ректоры кинулись за ним, как сумасшедшие. За первым углом этот убегающий умник уронил греческий словарь, за вторым – латинский, за третьим – оксфордский, за четвертым – потерял свой зонтик. Но игра закончилась внезапно, когда шарообразный директор какого-то колледжа… – Какого именно? – спросил я. – Какого-то, – ответил Мин Херц. – Он прибежал… вернее, прибегнул к эффекту неожиданности и применил на практике свою теорию преувеличенного ускорения и прибежал первым. Он схватил жертву – прямо возле меня. Это была битва титанов. Юноша попал в безвыходное положение, и ему ничего не оставалось, как признать себя абитуриентом. – Я только не понял, почему вы назвали этого директора шарообразным? – поинтересовался я. – Из-за его шарообразной формы – охотно пояснил Мин Херц. (Я кивнул.) – Можно сказать: идеально шарообразной. Я обалдел: – Неужели идеально?!! – Ну, не идеально! – с некоторой досадой воскликнул профессор. – Но сказать-то можно. Я вынужден был согласиться. – А в чем состоит его теория преувеличенного ускорения? – Видите ли, он преувеличил свои возможности бежать с ускорением. Я кивнул: – Он ошибся в величине ускорения? – Нет, в знаке, – сказал профессор. Моему изумлению не было границ: – В каком смысле? – Он мог бежать только с замедлением, а думал, что с ускорением. И поэтому действительно бежал с ускорением. – А в чем тогда эффект неожиданности? – спросил я. – В том, что от него никто не ожидал такой прыти. – А он сам? – Ожидал, но не такой. Потому и смог ее бессознательно развить. – Хорошо, – сказал я. – С эффектом мы разобрались. Но теория? Если он ее создал, значит, он применял ее сознательно? А вы говорите: бессознательно. – Так это одно и то же. – Получается, он ожидал, что добьется результата, которого не ожидал? Как разрешить это противоречие? – Но ведь вы же знаете, что движение – это и есть результат противоречия. – Гм… Ну, хорошо. И чем же окончилась охота? – Представьте, ничем. Потому что другой директор добился того же эффекта – правда, с помощью своей теории. А практически они вцепились в молодого человека одновременно. Они устроили ученую дискуссию, чья теория лучше. Дискуссия попала в газеты, и общество переключилось на ее обсуждение. В общем, охота иссякла. Тогда ректоры стали разыгрывать студентов на аукционе. Это безумие достигло апогея, когда один из колледжей учредил стипендию 1000 фунтов в год. Мы вели себя, как дикари, если не хуже. Судите сами. Мой коллега привез из Африки запись старой легенды. У меня совершенно случайно оказалась в кармане копия. Вам перевести? – О, разумеется! – воскликнул я, хотя желание у меня был одно – спать. |