Гаман-Голутвина. Книга рассчитана на специалистовполитологов и всех, кто интересуется политикой и историей России. Isbn 5870470552

• Название: Книга рассчитана на специалистовполитологов и всех, кто интересуется политикой и историей России. Isbn 5870470552
• Анкор: Гаман-Голутвина.doc
• Дата: 19.01.2018
• Размер: 2.11 Mb.
• Имя файла: Гаман-Голутвина.doc
• Тип: Книга; #14514
• страница: 12 из 26

165

техизис, и утопии, обещающие легкий и упрощенный способ всеобще­го спасения, но не любила и боялась самоценной творческой мысли, перед которой раскрывались бы бесконечно сложные перспективы" (21, С, 83).

Другая причина несостоявшегося контакта — победа радикаль­ного крыла в движении декабристов (приверженность тайных обществ крайне радикальной тактике — хорошо знакомое из последующих по­пыток стремление "загнать клячу истории")- Известно, что идеологи­чески движение декабристов было неоднородным, включая как сто­ронников умеренных, преимущественно просветительного характера мер, и радикальное крыло, настаивавшее на необходимости насилия, включая физическое уничтожение правящей династии.

Таким образом, уже в первом значимом с организационной точ­ки зрения опыте российского оппозиционного движения его радикаль­ная ветвь стала доминирующей. Эта тенденция преобладания радика­лов в структуре оппозиции (как системной — внутри самой элиты, так и в отношениях "элита — контрэлита"), многократно повторяясь впос­ледствии, стала одной из причин резко конфронтационного характера взаимоотношений и внутри правящей элиты, и в системе отношений правящей среды с контрэлитой. В результате возобладания радикаль­ного крыла в декабристском движении умеренная линия реформ, оли­цетворяемая императором, оказалась под огнем с двух флангов — пра­вого и левого; эти противоположные векторы, входя в лобовое столк­новение, дали в итоге нулевой результат процесса развития. Чрезмер­ный радикализм сторонников крайних мер мог оттолкнуть императора от возможных контактов с декабристами. И объективно радикализм имел противоположный желаемому результат — он спровоцировал реакцию.

С еще большей силой эта тенденция проявилась в 1870—80 гг. в деятельности народовольцев. Не желая ни в коей мере умалить подвиг декабристов и народовольцев, все же вынуждены констатировать, что доминирующее в российской политической традиции стремление од­номоментным рывком достичь того, что может стать результатом зна­чительного исторического опыта, приводит к обратному результату — утрате пусть скромных, но реальных попыток и шагов к свободе.

По существу, все "охранительно-запретительное царствование" Николая I во многом было предопределено его реакцией на события 14

166

декабря так же, как и контрреформы Александра III стали реакцией на события 1 марта 1881 г.

Издержки форсированного развития, в ходе которого оказыва­ются пропущенными — или пройденными экстерном — целые эпохи для психологического, нравственного и политического опыта, оказы­ваются непомерно высоки.

Взаимная приверженность элиты и контрэлиты радикализму не­избежно рождает приверженность силовым методам элитного взаимо­действия, столь характерную для сформированной "служилой" элиты, в рамках которой взаимодействуют не равноправные группы, как это происходит в условиях инновационного развития, а находящиеся в ие­рархическом соотношении элементы — верховная власть и правящий класс, отношения между которыми строятся на основе перманентной борьбы за властный приоритет, а алгоритмом отношений внутри пра­вящего класса является жесткая конкуренция и свойственная служи­лой элите взаимная неприязнь между "выскочками" и аристократией (даже если сегодняшний аристократ — вчерашний выскочка). Кроме того, будучи слабо внутренне сплоченным вследствие высокой степе­ни национальной пестроты, "служебная" элита, как правило, не спо­собна к гибкому внутриэлитному взаимодействию.

В критические дни отступления русской армии под натиском Наполеона между двумя командующими русской армией происходил следующий диалог: П. Багратион, отпрыск царской грузинской динас­тии Багратионов, правнук царя Вахтанга VI, кричал М. Барклаю-де-Толли, потомку шотландских дворян: "Ты немец! Тебе все русское ни­почем!". "А ты дурак, хоть и считаешь себя русским", — отвечал Бар-клай-де-Толли. Другим примером может служить позиция А. Чарто-рыйского, который в ответ на предложение Александра I в 1802 г. за­нять пост товарища министра иностранных дел предупредил импера­тора, что как поляк и польский патриот, он в случае столкновения рус­ских и польских интересов примет сторону последних. Это подтверди­лось в 1805—07 гг., когда Чарторыйский способствовал втягиванию России в непродуктивные для нее европейские коалиции и войны, рас­считывая на то, что это будет способствовать восстановлению незави­симой Польши в границах 1772 г. (кстати, в период нашествия Наполе­она многие поляки — подданные России вступали во французскую ар­мию, нарушая тем самым присягу Александру I на русское подданст­во). Другой ближайший сотрудник Александра I по вопросам внешней

167

политики, фактически второй министр иностранных дел наряду с К. Нессельроде, — грек граф Каподистрия счел себя вынужденным оста­вить свой пост после начала революции в Греции, а другой грек — ге­нерал князь А. Ипсиланти стал во главе восстания и был демонстра­тивно исключен из русской службы. Сам К. Нессельроде, австрийские симпатии которого были хорошо известны, стал одним из инициаторов Священного союза и сторонником подчинения внешней политики Рос­сии интересам Австрии. Впоследствии он сыграл не последнюю роль в Крымском поражении России. В подобной ситуации от правящей среды трудно ожидать той степени сплоченности, которая необходима в отстаивании прав сословия перед короной. Иерархический характер внутриэлитной организации в целом, конкурентный характер в рамках правящего слоя, слабая внутренняя сплоченность элиты рождают не­технологичность политической культуры. В сходной ситуации принци­пиально иной алгоритм внутриэлитного взаимодействия продемонст­рировала политическая элита США в период принятия конституции страны.

Известно, что Конституционный конвент, собравшийся в Фила­дельфии в 1787 г., не только дополнил и исправил положения действо­вавшего тогда в стране основного закона "Статьи конфедерации", как ожидалось, а подготовил принципиально новый политико-правовой документ. Предполагая, что этот документ может вызвать серьезное сопротивление в легислатурах штатов, основатели американского го­сударства предприняли два маневра: ввели условия ратификации этого документа девятью штатами, а не всеми двенадцатью (так как в ряде штатов рассчитывать на успех не приходилось) и настояли на созыве для ратификации Конституции специальных ратификационных кон­вентов, которые должны были одобрить Конституцию вместо переда­чи ее на рассмотрение легислатур штатов, большинство в которых со­ставляли мелкие фермеры, способные заблокировать принятие доку­мента. В итоге Конституция была принята, несмотря на незначитель­ное число ее сторонников. Причем технологичность политической культуры, проявившаяся на ранних этапах формирования политичес­кой системы США, обусловлена не тем фактом, что революция в США совпала с промышленной революцией. Это имманентное качество по­литической культуры, являющееся следствием консенсусной природы сложившейся в США модели элитного рекрутирования и проявившее­ся на ранних этапах становления политической системы.

168

Очевидный результат массовой и резкой оппозиции дворянства модернизационным усилиям верховной власти (не менее радикальной оппозиции, заинтересованной в осуществлении реформ) стал основа­нием для переноса социальной опоры верховной власти в ее стремле­нии реализовать задачи модернизации на бюрократию. События 14 де­кабря 1825 г. стали последним рубежом в этом процессе. С этого вре­мени политическим актором, принимающим стратегически важные политические решения, становится бюрократия. Таким образом, под­твердилась описанная выше закономерность: в мобилизационном об­ществе субъектом модернизации, как правило, выступает сформиро­ванная по принципу службы элита. Дворянство, не желающее служить и превратившееся в землевладельческую знать, перестало соответство­вать задачам государства. Таким образом, несмотря на трансформацию социального облика правящей элиты, принцип ее рекрутирования ос­тался неизменным. В этой связи необходимы две оговорки. Во-первых, речь идет о тенденции, а не о буквальной статистике. Во-вторых, выс­шая бюрократия, порог которой составляли первые пять классов, сама принадлежала к потомственному дворянству. Эта двойственность по­ложения высшего эшелона власти в России была следствием сложив­шейся на ранних этапах Московского государства системы оплаты уп­равленческих функций элиты не деньгами, а посредством землевладе­ния. Подобное противоречие, как увидим дальше, стало причиной не­эффективности бюрократии Российской империи в качестве властной элиты. Однако в данном случае речь идет о том, что этот слой в каче­стве политической элиты был эффективен именно тогда, когда он дей­ствовал в качестве бюрократии, а не землевладельческого сословия.

Конец XVIII — начало XIX вв. знаменательны тем, что именно в этот период рождается прообраз будущей контрэлиты в лице разно­чинной интеллигенции. Необходимо отметить принципиальное отли­чие российской контрэлиты от ее аналога в "американской" модели: если в рамках последней в качестве контрэлиты выступает противо­стоящая элите группа интересов, то в рамках мобилизационной моде­ли в качестве оппонента власти выступает не группа интересов, а ин­теллигенция. Причины этого коренятся в политико-центричном харак­тере общества, в котором экономическое благополучие есть функция политической власти, а группы интересов зависимы от власти: русская буржуазия, будучи относительно поздним и неконкурентоспособным по сравнению с европейскими аналогами образованием, не может со-

169

ставить оппозицию власти, так как ее экономическое процветание в значительной мере зависит от патронажа государства; дворянство, бу­дучи небогатым сословием и существуя в условиях перманентной уг­розы крестьянского бунта, заинтересовано в поддержке верховной вла­сти. Поэтому в качестве оппонента власти может выступить лишь со­циальный субъект, находящийся "по ту сторону" экономических инте­ресов, в качестве которого и выступает интеллигенция.

Принципиально отметить, что с самого момента рождения ин­теллигенция в качестве контрэлиты действовала не как конкурент, а как смертельный враг власти. Контрэлита существует в любом госу­дарстве. Однако если в государствах экономико-центричных обществ элита и контрэлита сосуществуют как соперники и конкуренты, при­держивающиеся определенных правил игры, гарантирующих целост­ность системы как таковой, то в политико-центричном обществе их об­щая "рамка" — государство, его целостность и т.п. превращаются во второстепенный, не обладающий самостоятельной ценностью в смер­тельной схватке элиты и контрэлиты абстракт.

* * *

Ослабление режима мобилизационного развития в послепетров-ский период нашло отражение и в изменении традиционной для моби­лизационной модели расстановки сил в треугольнике "верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои". В отличие от социаль­ной конфигурации Московского государства и петровского времени верховная власть (которая прежде находила опору во внеэлитных сло­ях в противостоянии с правящим классом) теперь солидаризировалась с правящим классом против социальных низов, которые привычно продолжали надеяться на справедливость верховной власти и усматри­вать именно в ней своего союзника в борьбе против сильных мира, се­го. Проявлением этих иллюзий и одновременно доказательством уто­пичности этих иллюзий стала крестьянская война под предводительст­вом Е. Пугачева. Весьма характерен в этой связи тот факт, что Пугачев представлялся в качестве "мужицкого" и "казацкого" царя Петра III, пришедшего призвать к порядку "дворянскую царицу" Екатерину II. Таким образом, стереотип восприятия верховной власти внеэлитными слоями остался прежним: именно в верховной власти низы общества видели защиту от притеснений со стороны экономически сильных сло-

170

ев, именно верховная власть рассматривалась в качестве того справед­ливого барина, который "рассудит". Результатом неадекватности ил­люзий крестьянской войны стала также дальнейшая консолидация вер­ховной власти и правящего класса.

Невиданные ранее масштаб и массовость протеста в период вой­ны 1773—75 гг. под предводительством Е. Пугачева, охватившие ог­ромную площадь в 600 тыс. кв. км., сообщили новое качество протес­ту внеэлитных слоев, что вынудило власть пойти на некоторые уступ­ки. Одним из значимых результатов крестьянской войны стали меры по развитию буржуазных отношений (хотя участие собственно торго­во-промышленного класса в восстании было весьма слабым), однако вследствие идущего "сверху" осуществления этих мер политическая роль буржуазии оставалась незначительной, ее зависимый характер от власти сохранялся, а ключевые позиции в социальном раскладе сил ос­тавались за дворянством, позиции которого на центральном и местном уровнях даже усилились (например, реформа местного управления де­легировала значительные полномочия поместному дворянству). При этом следует иметь в виду, что к этому времени дворянство практиче­ски перестало быть служилым классом, превратившись в сугубо при­вилегированный, хотя его привилегии потеряли смысл и историческое оправдание.

171

ГЛАВА IV ПОЛИТИЧЕСКИЕ ЭЛИТЫ

И ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ВЫЗОВ.

ИМПЕРСКАЯ БЮРОКРАТИЯ

И ПРОБЛЕМЫ МОДЕРНИЗАЦИИ

Бюрократия Российской империи в качестве политической элиты

Превращение России к середине XVIII в. во вторую по масшта­бу владений империю мира после Британской означало существенное усложнение задач управления столь обширной территорией. Слож­ность управления была обусловлена не только масштабом страны, но и тем, что Российская империя представляла собой в значительной ме­ре деконсолидированное территориальное и политическое образование. С точки зрения территориальной это было сочетание двух миров — блестящих, европейского уровня, столиц (Санкт-Петербург и Москва) и остального массива земель, вполне азиатских по уровню развития. О степени территориальной деконсолидации страны свидетельствует тот факт, что почта из Варшавы в Петербург шла восемь — десять дней, а известие о смерти в Таганроге императора Александра I достигло Пе­тербурга лишь на восьмой день. В аспекте политическом и социальном империя представала как объединение двух разнородных миров — уз­кого слоя вестернизированной элиты и остальной массы крестьянско­го по преимуществу населения, между которыми лежала политическая и психологическая пропасть.

Характер громоздкого и трудноуправляемого организма опреде­лял нецелесообразность его дальнейшего пространственного роста и требовал большей "проработки" ее внутреннего устройства. Пределы целесообразности дальнейшего расширения обнаружились уже в нача­ле XIX в. Относительно европейских походов Александра I в 1813— 15-х гг. историки констатировали: "Деятельность Александра I в 1813—1815 гг. в Европе была, несомненно, наиболее блестящей поло­сой его жизни, но она составляет содержание всемирной истории, а не истории России. По отношению к ... ходу социально политического процесса (в России — О.Г.) эта деятельность имеет ... лишь отрица­тельное значение" (111, C.97). По нашему мнению, это обусловлено

172

тем, что попытки Александра I создать первую в истории Европы сис­тему безопасности в полной мере продемонстрировали непродуктив­ность попыток России стать держателем "европейского равновесия" в то время, как острота собственных социально-экономических проблем и внутриполитических противоречий требовала предельно чуткого и внимательного, почти "хирургической" точности, управления (косвен­ным свидетельством тому стали события 14 декабря 1825 г. на Сенат­ской площади). Не случайно именно в этот период адмирал Н. Морд­винов представил Александру I записку о нецелесообразности даль­нейшего расширения территории России.

Внешнеполитические акции за пределами оборонной достаточ­ности создавали дополнительную нагрузку для и без того асимметрич­ной конструкции российского государства, многократно усиливая вну­треннюю напряженность и создавая предпосылки для последующих социальных и политических кризисов не только вследствие масштаба площади страны, но и в силу ее национальной пестроты .

Анализ практики мобилизационного развития показывает, что его специфика определяет необходимость соблюдения двух требова­ний: а) временной ограниченности использования мобилизационной модели развития вследствие высоких политических, нравственных и психологических издержек этой модели; б) крайнюю опасность "от­ставания тылов" — внутреннего социального и политического дисба­ланса в отношениях между составляющими общество структурными элементами, ибо обратной стороной "жесткости" конструкции моби­лизационной модели является ее "хрупкость". Эти требования опреде­ляли нежелательность чрезмерной территориальной протяженности вследствие опасности углубления внутреннего социального дисбалан­са, что обусловливало нецелесообразность дальнейших территориаль­ных приобретений и требовало решения социально-экономических и политических проблем уже вовлеченных в орбиту империи земель.

Между тем территориальные приобретения продолжались и во второй половине XIX в. В царствование Александра II были присоеди­нены левый берег Амура и Уссурийский край; к 1865 г. весь Кавказ и все Закавказье стали владениями России; в 1864 г. были завоеваны Туркестан и Чимкент, в 1865 г. — Ташкент, в 1868 г. — Самарканд, в 1873 г. — Хива, что означало фактическое вовлечение в орбиту импе­рии Средней Азии. Александр II был чрезвычайно горд новыми терри­ториальными приобретениями и даже был готов к военным действиям

173

в Малой Азии в случае крушения турецкой империи. Однако наиболее дальновидные государственные деятели понимали, что дальнейшее территориальное расширение чревато значительным снижением каче­ства управления уже имеющимися землями. Так, присоединение Сред­ней Азии вызвало негативную оценку в среде проницательных полити­ков. В связи со взятием Ташкента видный правительственный чиновник того времени П. Валуев записал в дневнике: "Ташкент взят ген. Черняевым. Никто не знает, почему и для чего..." (68, т. 2. С. 60-61). Аналогичной была оценка расширения территориальных преде­лов России в Средней Азии Министерством иностранных дел и Мини­стерством финансов. Так, директор Азиатского департамента МИД П.Стремоухов был убежден, что "новое расширение пределов было бы самым решительным вредом для нашего Отечества", а генерал Свис­тунов, руководивший действиями Красноводского отряда, характери­зовал правительственную политику как "вредное увлечение погре­мушками дешевых лавров"(цит. по: 229, С. 201).

Дальнейшее территориальное расширение пределов империи, а также ее вовлечение во внешнеполитические акции за пределами край­ней необходимости были вредны также в связи с тем, что финансовое обеспечение этих акций поглощало столь необходимые для технологи­ческой модернизации средства и фактически срывали попытки ее осу­ществления. Так, в 1845 г. дефицит государственного бюджета соста­вил 14, 5 млн. руб., в 1856 г. — 307, 5 млн.( 229, С. 161). Лишь к 1873-1874 гг. министру финансов М. Рейтерну удалось устранить дефицит бюджета, а к 1875 г. — добиться превышения доходов над расходами и даже сформировать фонд необходимых для технологической модер­низации накоплений на сумму 160 млн. руб. (111, С. 288). Однако ини­циированное давлением "прогрессивной" интеллигенции на власть вступление России в войну с Турцией 1877—78 гг. , военные расходы в ходе которой вдвое превысили годовой бюджет российского государ­ства (!) и поставили его на грань финансового кризиса, сорвало планы валютно-финансовой реформы, планировавшейся Рейтерном. Не слу­чайно, Рейтерн подал в отставку сразу после принятия императором Александром II решения о вступлении в войну. В этом же контексте следует принять во внимание результаты Берлинского конгресса, ре­шения которого во многом девальвировали столь дорогой ценой опла­ченные результаты военных побед России в 1877—1878-х гг. , что яв­илось еще одним подтверждением непродуктивности чрезмерного ув-

174

лечения внешнеполитическими акциями в ущерб решению внутриполитических проблем. Важнейшей из стоявших перед обществом и го­сударством задач было осуществление технологической модернизации.

Итак, в середине XIX в. на смену вызову пространства пришел

иной вызов — технологический. Потрясение 14 декабря 1825 г. и активное участие Николая I в следствии над декабристами убедили его, ранее фактически не зна­комого с реальной жизнью подвластной империи, и, по собственному признанию, не подготовленного к этой задаче (147, С. 17), в необходи­мости предпринять шаги по стабилизации режима и модернизации по­литической системы, что предполагало прежде всего решение тем или иным путем проблемы крепостного права. Не случайно по приказу Ни­колая I были детальнейшим образом изучены программные докумен­ты тайных обществ и предложения декабристов относительно необхо­димых для модернизации политической системы мер, тем более, что осужденные занимали до ареста высокие посты во властных структу­рах и были знакомы с проблемами страны не понаслышке. И хотя боль­шинство из этих предложений были для императора неприемлемы — как по существу, так и в связи с радикализмом предлагаемых мер по их осуществлению, тем не менее и историки XIX в., и позднейшие авто­ры, и современные исследователи солидарны во мнении, что в первый период своего правления Николай I был готов пойти на реформы, осу­ществление которых гарантировало бы страну от подобных восстанию декабристов взрывов. Николай I "все свое царствование мечтал об ос­вобождении крепостных дворянства, но не справился с этим делом" (93, С. 167).

Осознание необходимости социально-экономических реформ ставило перед верховной властью проблему реорганизации правящего слоя: для решения задач модернизации верховная власть остро нужда­лась в соответствующем этим задачам инструменте — новом правя­щем классе, так как наиболее радикальная часть прежней правящей среды продемонстрировала отказ от сотрудничества с властью, высту­пив фактически в качестве оппозиции. Естественным субъектом осуще­ствления насущных задач социально-экономической модернизации — буржуазных, по существу, — должен был стать экономически актив­ный слой — буржуазия, т.е. экономическая элита. Однако русский тор­гово-промышленный класс в полной мере продемонстрировал неспо-

175

собность стать эффективным субъектом буржуазной модернизации, что было обусловлено его относительно поздним по сравнению с за­падноевропейскими аналогами образованием, низкой конкурентоспо­собностью в соперничестве с зарубежными коллегами и острой по­требностью отечественных предпринимателей в протекционистской поддержке государства. Еще одной веской причиной политической слабости российской буржуазии был многократно упоминавшийся вы­ше дефицит капиталов.

Модернизационный потенциал дворянства, как указывалось вы­ше, был исчерпан: попытки Александра I опереться на дворянство в качестве субъекта реформ потерпели поражение в связи с тем, что дво­рянство к началу XIX в. превратилось в землевладельческое сословие, жестко блокировавшее попытки верховной власти решить важнейшую модернизационную задачу — отмену крепостного права.

Выбору верховной власти в пользу бюрократии способствовал не только шок 14 декабря. Исчерпанность модернизационного потен­циала дворянства, выступавшего в качестве политической элиты на протяжении полутора веков, проявилась и в том, что после указов Пе­тра III и Екатерины II об освобождении от обязательной службы дво­рянство всячески уклонялось от участия в государственной деятельно­сти. Наблюдательные современники так описывали настроения дво­рянства в начале XIX в.: "Дворянство находилось тогда в таком бла­женном положении, что не желало обременять себя службой и всеми способами уклонялось от нее" (71, С. 565-566). В начале XIX в. дво­рянство "еще служит, еще воюет,...но больше всего наслаждается жиз­нью" (274, т. 1.С. 134). Согласно данным Министерства внутренних дел, к середине XIX в. образовался значительный слой дворянства (около половины всего дворянства — 48 процентов), который никогда не нес никакой службы (80, С. 221).

Необходимость решения задач развития, не совпадающих по со­держанию с интересами и возможностями хозяйственных субъектов, вынудила верховную власть вновь обратиться к сформированной по принципу службы государству элите как единственному в этих услови­ях субъекту реализации целей развития. Таким образом, в эпоху Нико­лая I повторилась сложившаяся ранее закономерность российского по­литического развития: поскольку встающие перед государством задачи модернизации опережают степень внутренней зрелости потенциаль­ных субъектов их осуществления (что находит выражение в расхожде-

176

I

нии интересов государства и хозяйственных субъектов), вынужденным принципом рекрутирования новой элиты, призванной стать субъектом модернизации, становится "служебный" принцип. Испытав шок от | бунта аристократии в лице декабристов, Николай I вынужден был сде­лать ставку на бюрократию.

Таким образом, имперская бюрократия была призвана в качест­ве политической элиты решить ключевую задачу социально-экономи­ческой модернизации страны — крестьянскую: "Русская дореволюци­онная бюрократия была создана Императором Николаем Первым в ка­честве опорной точки для освобождения крестьян: не было никакой физической возможности реализовать освобождение крестьян, опира­ясь исключительно на дворянский государственный аппарат" (247, С. 44).

Собственно бюрократия родилась не в XIX в., а много раньше: формирование особой категории лиц, профессионально занятой дело- производством, относится к XVI в. Бюрократия в непосредственном смысле этого слова рождается в начале XVIII в. благодаря петровской Табели о рангах: учреждение Табели о рангах приводит к образованию нового типа потомственного дворянства — служилого, численность которого к середине XVIII в. составила более половины дворян — 148685 из 253068 чел. (80, С. 222). Однако именно в период правления Николая I бюрократия постепенно становится субъектом принятия важнейших государственных решений, что дало основание В. Ключев­скому констатировать: в XIX в.: "Россия управлялась не аристократи­ей, а бюрократией" (101, т. 3. С. 9).

Русская бюрократия — это новый служилый класс, который со­здает империя, "пытаясь заменить им слишком вольное, охладевшее к службе дворянство...бюрократия была "инобытием" дворянства: но­вой, упорядоченной формой его службы" (274, т. 1. С. 136-137). Им­перская бюрократия в своем развития прошла три фазы эволюции: 1825—55 гг. — период правления Николая I, когда бюрократия в каче­стве "инобытия дворянства" становится новым правящим классом; 1855—81 гг. — период преимущественного положения либеральной бюрократии в качестве субъекта реформ 1860—70-х гг.; 1881—1917 гг.— период медленного упадка бюрократии, неэффективность кото­рой стала одной из главных причин крушения Российской империи.

В период правления Николая I престиж гражданской службы резко возрос, и XIX в. отмечен процессом чрезвычайно быстрого рос-

177

та численности правительственного аппарата Российской империи. Если в течение первой половины XIX в. число чиновников увеличи­лось примерно в четыре раза, составив более 60 тыс. чел., то в течение следующих одиннадцати лет (к 1857 г.) он увеличился еще почти на 50 процентов. Если учесть, что население страны за этот период увеличи­лось всего в два раза (с 36 млн. чел. в 1796 г. до 69 млн. чел. в 1851 г.), то очевидно, что численность управленческого штата увеличивалась почти в три раза быстрее, чем население (80, С. 68-70). В течение вто­рой половины XIX в. рост правительственного аппарата был также стабильным: к 1903 г. его общая численность составляла 384 тыс. чел., а вместе с канцелярскими служителями — не менее 500 тыс. чел. (80, С. 71).

Однако даже при этих параметрах роста управленческого аппа­рата отношение его численности к численности населения значитель­но отставало от соответствующих показателей развитых европейских государств: в конце XVIII в. один чиновник приходился на 2250 чел., в 1851 г. один чиновник — на 929 чел. ; в 1903 г. один чиновник — на 335 чел. (80, С. 221). В 1763 г. в Пруссии пропорционально ее террито­рии чиновников было в сто раз больше, чем в России. В 1900 г. соотношение численности управленческого аппарата к численности насе­ления составляло лишь треть такового во Франции и половину — в Германии (191, т. 1.С. 78).

В связи со значительным ростом численности чиновничьего ап­парата правительство предпринимало меры по ограничению числа лиц, имевших право претендовать по службе на потомственное дво­рянство, то есть на вхождение в элитарный круг. В 1845 г. манифест "0 порядке приобретения дворянства службой" ограничил порог при­обретения потомственного дворянства пятью высшими классами, а за-кон 1856 г. "О сроках производства в чины по гражданской службе" — [четырьмя высшими классами. Другой мерой, направленной на ограни­чение числа лиц, претендующих на получение потомственного дво­рянства, была фактическая отмена права на получение потомственно­го дворянства на основании присвоения орденов.

К категории политической элиты следует отнести именно пять высших классов (после 1856 г. — четыре), численность которых в се­редине XIX в. составляла около полутора тысяч человек. Удельный вес высших четырех классов в структуре чиновничества на протяжении XIX в. был практически стабильным, составляя около одного процен-

178

та (в 1847 г. — 1,1 %, в 1857 г. — 1 % — 857 чел. при общей числен­ности чиновничества 86066 чел.; в 1903 г. также составлял около 1 процента — 3765 чел. имели чины высших четырех классов).

Нежелание высших слоев русского общества нести службу го­сударству обусловило устойчивое снижение удельного веса дворянст­ва в составе средних и низших звеньев управленческого аппарата на протяжении всего XIX в. (согласно данным А. Корелина, в XIX в. удельный вес потомственных дворян среди средних и низших классов составлял не более 20—40%). Однако в среде высшего чиновничества процент потомственных дворян в XIX в. оставался высоким и даже на исходе XIX в. не падал ниже 70 % (108, С. 162-164).

Подлинная элита империи рекрутировалась почти исключитель­но из дворян: в Комитете министров они составляли 100 процентов, в Государственном Совете — 98,2 %, в Сенате — 95,4 %. Согласно ис­следованиям Л. Зайончковского, состав высшей губернской админист­рации также рекрутировался прежде всего из дворян: 100 процентов губернаторов, 88,2 % вице-губернаторов, 81,6 % председателей казен­ных палат и 66,6 % прокуроров в губерниях были дворянами. При этом значительная часть дворян являлась землевладельцами (80, гл. III). Аналогичные данные о том, что высшие чины рекрутировались, как правило, из дворян, владевших землями и крепостными, приводит С. Троицкий (266. С. 214, 300).

Более того, анализ состава высшей бюрократии николаевской России (члены Государственного совета, Комитета министров и Сена­та) показал, что преобладающая ее часть принадлежала к узкому и не­многочисленному в составе дворянства слою крупнейших земельных собственников (напомним, что владельцы свыше одной тысячи душ составляли в середине XIX в. 1,4 % всех крепостников России). Про­цент владельцев имений, насчитывавших свыше одной тысячи душ, составлял для Комитета министров 77,7 %, для Государственного сове­та — 70,9 %, для сенаторов — 26,2 %.В целом же помещики в составе высшей бюрократии составляли в Комитете министров 94,4 %, в Госу­дарственном Совете- 92,7 %, среди сенаторов — 72,7 % (80, С. 141-142). Тот факт, что в составе высшего эшелона власти империи — под­линной управленческой элиты — преобладали крупные земельные собственники, свидетельствует о том, что землевладение по-прежнему оставалось важным средством вознаграждения управленческих функ­ций, хотя процент помещиков в составе бюрократии в течение второй

179

половины XIX в. неуклонно снижался. Именно землевладение в каче­стве вознаграждения за службу стало фактором двойственности поло­жения бюрократии (будучи служилым классом, она в то же время представляла узкий слой крупных земельных собственников). С нашей точки зрения, это обстоятельство стало важнейшим фактором неэф­фективности правящей элиты: именно сложившаяся еще в Москов­ский период традиция оплаты управленческих функций посредством землевладения глубоко деформировала весь социальный и политичес­кий уклад общества и политическое сознание правящего класса и в XIX в. Наиболее наглядно это обстоятельство проявилось в ходе учас­тия высшей бюрократии в решении центральной проблемы экономи­ческой и политической модернизации первой половины XIX в. — кре­стьянской.

Императором Николаем I было учреждено девять из одиннадца­ти секретных комитетов, созданных в XIX в. верховной властью для рассмотрения проектов решения крестьянского вопроса. Это означает, что идея крестьянской реформы и инициатива ее проведения принад­лежат правительству: "оно провело ее вопреки дворянству; вопреки ему оно сократило крестьянские повинности, оставило за крестьянами часть земли, дало им личные права и независимое от дворянства обще­ственное устройство" (93, С. 147).

Таким образом, знакомая по предшествовавшим эпохам россий­ского политического развития ситуация повторилась: самодержавный властитель огромной империи, контролировавший в отдельные перио­ды царствования Восточную и Центральную Европу, в решении клю­чевой внутриполитической проблемы вынужден был идти против во­ли собственного управленческого аппарата. И причина тому все та же: Николай I так же, как и его предшественник император Александр I, вынужден был опасаться репрессий со стороны собственного окруже­ния. В этой связи понятен режим строжайшей секретности, сопровож­давший работу комитетов по крестьянскому вопросу: степень секрет­ности была такова, что историки до сих пор сталкиваются с затрудне­ниями в поиске архивных свидетельств их деятельности, так как неко­торые из документов существовали в единственном экземпляре (как это было, например, с проектом решения Комитета 1839—42 гг., когда вынужденный перерыв в работе комитета длился более полугода с тем, чтобы все члены комитета поочередно могли ознакомиться с проектом).

180

Исследования последнего времени убедительно свидетельству­ют о реальном стремлении верховной власти в лице императора Нико­лая I найти решение крестьянского вопроса. По итогам архивных ис­следований известный отечественный историк С. Мироненко полагает, что многочисленные попытки Николая I найти пути решения кресть­янского вопроса и создание им все новых и новых Секретных комите­тов свидетельствуют о том, что Николай I был более сложной полити­ческой фигурой, чем принято было считать в советской историографии на протяжении десятилетий. "Серьезность намерений Николая I при­ступить к выработке основ освобождения крестьян проявилась к сере­дине 30-х годов" (159, С. 141). При этом заслуживает особо быть отме­ченным тот факт, что в поисках потенциального субъекта решения этой ключевой проблемы социально-экономической модернизации Николай 1 рассчитывал опереться именно на бюрократию — то есть на служилое сословие — в противовес превратившемуся в землевладель­ческую аристократию дворянству, жестко блокировавшему попытки осуществления модернизации.

Подобная логика в полной мере учитывала неудачи предшест- венника Николая I на троне — Александра I — инициировать дворян­ство к освобождению крестьян. Николай I привлек к решению этого во­проса практически весь цвет бюрократической элиты того времени — как той, что сложилась при Александре I, так и выдвинувшейся в пе­риод его правления; из крупных государственных деятелей в этом про­цессе не участвовал лишь Н. Мордвинов. При этом мнение императо­ра о необходимости найти решение взрывоопасного вопроса совпада­ло с точкой зрения наиболее дальновидных представителей высшей бюрократии. Даже наименее расположенный к либеральным настрое­ниям, но информированный лучше, чем кто-либо иной в империи о на­строениях в обществе, глава III отделения с.е.и.в. канцелярии А. Бен­кендорф настоятельно рекомендовал императору принять меры по уп­реждающей реорганизации крепостного состояния крестьян, исходя из соображений государственной безопасности. Именно Бенкендорфу принадлежит ставшая знаменитой фраза о том, что крепостное право есть пороховой погреб под государством. Хорошо осведомленный о настроениях в обществе, Бенкендорф отмечал, что симпатии внеэлит­ных слоев по этому поводу определенно склоняются в пользу верхов­ной власти в противовес землевладельческому сословию: "царь хочет, да бояре противятся..." (158, С. 114).

181

Необходимость отмены крепостного права осознавал и другой высший сановник империи — председатель Государственного совета и Комитета министров кн. И. Васильчиков: "...лучше сделать доброволь­но первый шаг в видах постепенного освобождения крепостных лю­дей, ибо иначе скоро настанет время, когда они сами потребуют себе прав" (158, С. 115). Так рассуждал Васильчиков — бюрократ, чье бла­гополучие зависело от успешного функционирования вверенной ему государственной машины; так рассуждал бюрократ, чьей насущной за­ботой являлось обеспечение государственной безопасности. Однако тот же И. Васильчиков повел себя совсем иначе, когда, будучи членом Секретного комитета 1839—42 гг., фактически воспрепятствовал одо­брению проекта реорганизации крепостного состояния. В поисках от­вета на вопрос о причинах столь нелогичного поведения целесообраз­но обратиться к осуществленному С. Мироненко на основе новых ар­хивных материалов детальному изучению хода работы Секретного ко­митета 1839—42 гг. — одной из самых основательных попыток найти решение сложной проблемы (158, гл. 3).

Заслуживает быть отмеченным тот факт, что единственным предварительным условием, поставленным императором Николаем I комитету, была неприкосновенность собственности помещиков на зем­лю (вспомним, что таковой была логика и Александра I, непременным условием которого при разработке аналогичных проектов была недо­пустимость мер принуждения по отношению к помещикам). Это в пол­ной мере демонстрирует границы возможного в действиях верховной власти — неприкосновенность владетельных прав и привилегий пра­вящей бюрократии.

Известно, что хотя руководителем созданного по инициативе Николая I Секретного комитета 1839—42 гг. был председатель Госу­дарственного совета и Комитета министров кн. И. Васильчиков, под­линным локомотивом деятельности комитета был министр государст­венных имуществ П. Киселев, один из наиболее дальновидных госу­дарственных деятелей той эпохи. Киселев полагал необходимым ре­шить крестьянский вопрос не только в связи с требованиями государ­ственной безопасности, но и в качестве условия дальнейшего экономи­ческого развития страны. Он сделал более, чем кто бы то ни было для практической реализации идеи освобождения крестьян, осознавая, од­нако, необходимость постепенности и осторожности в решении болез­ненной проблемы.

182

В основу проекта Киселева был положен принцип изъятия из сферы компетенции помещиков полномочий по регламентации про­цесса освобождения крестьян, субъектом которого становилось госу­дарство в лице возглавляемого Киселевым Министерства государст­венных имуществ. Между тем оппоненты Киселева из числа членов комитета настойчиво добивались передачи решения всех вопросов на усмотрение помещиков (эта дискуссия лишний раз свидетельствует о понимании в среде землевладельческого сословия заинтересованности государства в реальном освобождении крестьян и подтверждает доми­нирующую роль государства в лице верховной власти в качестве субъ­екта решения задач развития, ставшую традицией российского поли­тического процесса). Идея Киселева заключалась в том, что в случае реализации предложенного им проекта объявляемое неприкосновен­ным право помещиков собственности на землю фактически превраща­лось в пустую декларацию, а единожды переданная помещиком крес­тьянской общине в пользование земля теряла возможность быть воз­вращенной ему. Таким образом, проект предполагал постепенную пе­редачу юридически принадлежавшей помещику земли крестьянам под контролем государства, что представляло собой переходный этап к ос­вобождению крестьян с землей.

Предварительно представленный на рассмотрение Николая 1 пе­ред обсуждением в комитете проект был горячо одобрен императором. Логично было ожидать информирования членов комитета о реакции императора, что, несомненно, значительно повысило бы вероятность его одобрения комитетом. Однако и суть проекта, и факт его одобрения Николаем I был утаен Киселевым от членов комитета. "Парадоксаль­ность ситуации очевидна: обратившись к одному из самых жгучих во­просов русской действительности,