Гаман-Голутвина. Книга рассчитана на специалистовполитологов и всех, кто интересуется политикой и историей России. Isbn 5870470552
 Скачать 2.11 Mb.
|
|
Суть позиций вышеназванных групп можно охарактеризовать следующим образом. Группа "экономистов" — специалистов в области финансов и статистики во главе с министром финансов М.Рейтер-ном — выступила сторонником перераспределения полномочий между государством и группами влияния в сфере экономики в пользу последних, что неизбежно должно было повлечь за собой изменения в структуре элитной диспозиции: верховная власть перестает быть 202 "направляющей силой" процесса модернизации, и ее судьба решается в ходе консенсуса ведущих экономических групп. Иллюстрацией позиции последних могут служить обращенные к императору слова уже упоминавшегося выше П. Валуева: "Одного росчерка пера Вашего величества достаточно для того, чтобы отменить весь Свод законов Российской империи, но никакое высочайшее повеление не сможет ни поднять, ни понизить курс государственных кредитных бумаг на Санкт-Петербургской бирже" (36*, С. 325). Если учесть, что деятельность "экономистов" имела не только теоретический характер, но представляла собой, по существу, лоббистскую активность в пользу частного капитала, можно констатировать, что "экономисты" представляли собой классический пример группы влияния. Наиболее полно позиция "экономистов" проявилась в ходе борьбы вокруг концепции железнодорожного строительства, являвшегося ключевым для дальнейшей экономической модернизации страны. Если "экономисты" были настойчивыми и последовательными сторонниками отхода государства от роли монопольного субъекта этого процесса и передачи железнодорожного строительства в частные руки, то группа "инженеров", объединявшая сторонников активной роли государства в экономике во главе со ставшим в 1862 г. министром путей сообщения П. Мельниковым, отстаивала необходимость сохранения ключевых позиций государства в стратегически важном вопросе. По существу, позиция Рейтерна и его сторонников исходила из модели политического развития инновационного типа, в условиях которого субъектом развития выступают экономические элиты, интересы которых совпадают с интересами государства. Отсюда — ставка Рейтерна на частных под. рядчиков в строительстве железных дорог. Справедливо полагая, что осуществление этого курса возможно лишь в стабильной финансовой ситуации, Рейтерн считал необходимым условием успешного осуществления своего курса реализацию мер по обеспечению форсированных финансовых накоплений: даже спустя двадцать лет финансовые последствия поражения в Крымской войне (только военные расходы в Крымской войне составили 797 млн. руб. — см.: 84, С. 195) оказывали негативное влияние на экономическое развитие. Стремлением пополнить госбюджет было продиктовано, в частности, лоббировавшееся Рейтерном и принятое Александром II в глубочайшей тайне решение о продаже Аляски, хотя вырученная сумма — 7 млн. долларов (28, С. 202) вряд ли могла существенно улучшить фи- 203 нансовое состояние государства. В конечном итоге, несмотря на поддержку Александра II, стратегия Рейтерна не дала ожидаемых результатов по двум причинам. Прежде всего, не удалось осуществить накопление финансовых ресурсов: решение об участии России в войне 1877—78 гг. сорвало планы валютно-финансовой реформы Рейтерна, с которой были связаны надежды на финансовую стабилизацию (как указывалось выше, военные расходы России в русско-турецкой войне 1877—78 гг. — 1113 млн. руб. — вдвое превысили годовой бюджет государства (600 млн. руб.), что привело к понижению курса рубля на 37 % в 1878 г. (229, С. 208). Сходные данные приводил А. Зверев, который оценивал военные расходы России в русско-турецкой войне 1877—78 гг. в 1,075 млрд. руб. — см.: 84, С. 195). Во-вторых, реализация предложения Рейтерна о передаче государственных железных дорог в частные руки показала, что частные компании (естественным образом ориентированные на получение прибыли) игнорировали менее доходные, но стратегически важные с точки зрения государства направления железнодорожного строительства, предпочитая сооружение коммерчески выгодных линий. Осознание политической уязвимости концепции модернизации, основанной на принципе коммерческой выгоды лоббистских групп в ущерб стратегическим интересам государства, группой "военных" во главе с военным министром Д. Милютиным и активная поддержка ими "инженеров" способствовали переориентации железнодорожного строительства в пользу государственно патронируемой модели. Разногласия "экономистов" и "военных" проявились также в ходе разработки военного бюджета: цифра военного бюджета 1866 г. в 20 млн.руб. представлялась Рейтерну чрезмерной, он предложил урезать ее до 15 млн. руб., что вызвало резкое противодействие военного министра Д. Милютина (221, С. 64). Таким образом, эти коллизии показывают, что трудности имплантирования инновационной модели элитообразования в условиях России имеют во многом объективный характер (значительная протяженность территории, перманентная стратегическая нестабильность, неблагоприятные природно-климатические условия и т.п.), что ограничивает диапазон совпадения интересов государства и частных экономических структур. Это обстоятельство налагает объективные ограничения на использование инновационной модели элитообразования в "чистом виде". Столкновения по поводу военного бюджета в данном 204 контексте не случайны: поскольку в условиях России значительные отчисления на военные нужды были константой исторического движения, это обстоятельство было несомненным аргументом в пользу ограниченной эффективности в условиях России инновационной модели элитообразования как исходящей из принципа совпадения государственного интереса и частного. Очевидно, что "американская" модель | "пробуксовывает" там и тогда, когда речь идет об обеспечении стратегических интересов государства в условиях дефицита ресурсов, значительных масштабов территории и перманентных внешних угроз, поэтому ее реализация возможна лишь в относительно благоприятных условиях. Параметры российского развития таковы, что достижение целей развития требует инвестиций и усилий, неподъемных для сколь угодно мощного "частного подрядчика" и посильны только государству. Помимо геоэкономических и геополитических причин возможности использования инновационной модели развития в политической практике России были ограничены и по внутриполитическим мотивам. Успешная эволюция процессов элитообразования в пользу инновационной модели предполагала укрепление экономических и политических позиций групп влияния и дальнейшее перераспределение властных полномочий в рамках дихотомии "государство — группы влияния" в пользу последних. Однако ни одному из этих условий не суждено было сбыться. Созданные в среде экономической элиты группы влияния по указанным выше причинам (политическая и экономическая слабость русской буржуазии) оставались маловлиятельными акторами российской политики, а государство в лице верховной власти не было готово к либерализации политического курса. Причем либеральной эволюции позиции верховной власти препятствовали две противоположные, но могущественные политические силы — правый и левый радикализм. К. Кавелин писал в 1866 г., что правительство имеет перед собою две разнородные, хотя и тесно связанные между собою оппозиционные партии — "оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию ... ультраконсервативную, аристократическую" (78, С. 334). Рупором правого радикализма стала одна из вышеупомянутых групп влияния, сложившихся в ходе процесса реформ, — группа П. Шувалова, которая отражала интересы земельной аристократии — поместного дворянства, оказавшегося под двойным ударом: со сторо- 205 ны экономически активных групп, "выдавливавших" дворянство из привычной экономической ниши, и со стороны либеральной бюрократии, вытеснявшей земельную аристократию из активной политики. Благодаря апелляции к левой угрозе Шувалову удалось не только добиться выдвижения своих протеже на ключевые посты в структуре властного истеблишмента (его сторонники заняли посты министров внутренних дел, юстиции, железных дорог, просвещения), но и получить на посту шефа жандармов в 1866—74 гг. чрезвычайно широкие полномочия, что дало основания современникам называть его Петром IV. Однако, несмотря на очевидный, но временный успех Шувалова, консервативный поворот правительственной политики, наметившийся во второй половине 1860-х гг., был обусловлен не столько влиянием консерваторов, сколько радикализмом слева — натиском революционной интеллигенции, выступившей в качестве контрэлиты. Левый радикализм контрэлиты стал значимым фактором, заблокировавшим возможности трансформации модели элитообразования по инновационному типу. В этом контексте отметим существенную разницу между характером контрэлиты в условиях различных моделей элитообразования. Характер контрэлиты и модель ее взаимоотношений с элитой в мобилизационной модели существенно отличны от модели элитообразования в условиях демократической политической системы. В качестве контрэлиты в мобилизационном обществе выступает не конкурирующий со стоящей у власти группой интересов экономический клан (как это происходит в условиях инновационного развития), а интеллигенция — социальное образование, не преследующее собственных корпоративных экономических интересов (по определению, интеллигенция не есть экономический субъект). Причины этого обусловлены приоритетом политических факторов развития по мобилизационному типу, в котором экономическое процветание есть функция политической власти, а экономические субъекты не просто зависимы от расположения политической власти, а иногда прямо создаются ею. Если в условиях плюрализма равноправных элитных группировок (являющихся по исходному принципу образования группами интересов), характерного для "американской" модели, в качестве контрэлиты выступает группа интересов, конкурирующая с находящейся в данный момент у власти, то традицией российского политического развития стала оппозиция власти не со стороны экономических субъектов (групп интересов), а со 206 стороны интеллектуальной элиты — интеллигенции, которая по суще- ству и выступает в качестве политической контрэлиты. Тот факт, что в качестве контрэлиты не выступает группа интересов (последняя по своему социальному качеству есть деловой класс, бизнес-элита), обусловлен производным характером экономической элиты от политической в условиях мобилизационного развития и тотальной зависимостью российского "меркантильного" класса от власти. Сравнительно позднее формирование русской буржуазии, ее неконкурентоспособность в соперничестве с европейской, политическая слабость, обусловленная перманентным дефицитом денег в государстве, обусловили зависимое и подчиненное положение экономической элиты в российской политической системе. При этом если непосредственной целью контрэлиты в "американской" модели является завоевание политической власти, то в течение значительных периодов отечественной истории интеллигенция выступала в качестве оппонента власти, преследуя не собственные корпоративные интересы, а будучи движима идеями социального переустройства, и не ставя непосредственной целью захват власти, а добиваясь коренных системных изменений социального миропорядка. Массовое оппозиционное движение разночинной, по преимуществу, интеллигенции второй половины XIX в. — классический тому пример. Точна данная Н. Бердяевым характеристика интеллигенции: "Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов, сначала по преимуществу из более культурной части дворянства, позже из сыновей священников и диаконов, из мелких чиновников, из мещан, и, после освобождения, из крестьян. Это и есть разночинная интеллигенция, объединенная исключительно идеями социального характера". Г. Федотов отмечал, что хотя объективно интеллигенция боролась за власть более полувека, ее непосредственной целью не был захват власти. "Я говорю объективно, потому что в сознании своём интеллигенция боялась власти, презирала ее и — в странной непоследовательности — мечтала о власти для народа. Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и страшное" (274, т. 1.С. 142). Важно отметить, что с самого момента рождения интеллигенция в качестве контрэлиты действовала не как конкурент, а как смертельный враг власти. Если в политических системах демократического ти-па элита и контрэлита сосуществуют как соперники, придерживающи- 207 еся определенных правил игры, гарантирующих целостность системы как таковой, то в мобилизационном обществе государство и его стабильность превращаются во второстепенный, не имеющий самостоятельной ценности абстракт. При этом интересно отметить, что если основную массу революционного движения (а значит, контрэлиты) составляли разночинцы, то идеологами оппозиции практически на всем протяжении революционного движения были выходцы из элитарных кругов общества. В качестве первых диссидентов (кн. А. Курбский, Г. Котошихин, кн. И. Хворостинин) выступили выходцы из элитной среды, и в позднейшее время на протяжении практически всей истории революционного движения его идеологами являлись "кающиеся дворяне" — выходцы из привилегированных классов: "После пугачевщины...все русские политические движения были движениями образованной и привилегированной части России" (257, С. 143). Таким образом, русский правящий слой раскололся на "две части — революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой" (247, С. 131). Низкая степень внутренней сплоченности характерна не только для элиты, но и для контрэлиты, оказывающейся в состоянии внутреннего раскола на множество групп и течений, разделенных порою неприязнью не меньшей, нежели та, что лежит между властью и оппозицией. При этом доминирующие позиции в структуре движения контрэлиты, как правило, занимало его крайне радикальное крыло, что чрезвычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единственным общим знаменателем которого стало устойчивое неприятие сторонников умеренно-прагматического курса. В условиях российского политического развития смысл действий контрэлиты, как правило, заключался в насильственном ускорении политических процессов. Это дало основание А. Изгоеву констатировать: "нельзя не отдать себе отчета и в том, какой вред приносит России исторически сложившийся характер ее интеллигенции" (88, С. 205), имея в виду фанатичную приверженность тому, что С. Франк определил как нигилистический морализм — "любовь к дальнему", во имя которого можно и должно принести в жертву ближнего. Ибо обратной стороной левого экстремизма нередко становился жесткий правый консерватизм. Влияние контрэлиты в лице левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860 — 80-х гг. было амбивалентным: с одной стороны давление на власть слева было призвано 208 обеспечивать процесс необратимости модернизационных преобразований в связи с непоследовательностью позиции верховной власти (традицией Александра II стала отставка либеральных реформаторов после осуществления преобразований: после принятия крестьянской реформы были отставлены ее активные деятели министр внутренних дел С. Ланской и его товарищ Н. Милютин; в 1867 г. после введения новых судебных уставов были уволены министр юстиции Д. Замятнин и его товарищ Н. Стояновский). С другой стороны, форсированная радикализация требований контрэлиты, вплоть до насильственного свержения власти, только что осуществившей важнейшие реформы, принесла прямо противоположный результат. Мы вновь встречаемся с ситуацией конфликта единомышленников, подобной той, что сложилась в отношениях между Александром I и декабристами: радикальная оппозиция вместо поддержки инициированной властью модернизации, предпочитает тактику конфронтации с нею. Результат известен: откат реформ. Позиция верховной власти была двойственной: с 1866 г. у императора было "две руки" — выдающийся государственный деятель военный министр Д. Милютин, находившийся на своем посту двадцать лет (1861 — 1881 гг.) и министр просвещения гр. Д. Толстой — откровенный реакционер, бывший принципиальным, убежденным и открытым противником всех реформ 1860-х гг. При этом оба пользовались доверием императора. Одновременное присутствие в правительстве двух антиподов можно объяснить лишь тем, что в самом императоре боролись два начала: осознание необходимости дальнейшей модернизации и опасения, что реформы невольно могут усилить оппозиционное движение. Хрупкое равновесие сил нарушило первое покушение на "царя-освободителя" (выстрел Д. Каракозова 4 апреля 1866 г.), став поводом для частичного замедления, а впоследствии и сворачивания курса реформ. Характерно, что каждая новая акция радикалов вызывала новую волну отката правительства назад. Наиболее нагляден этот процесс в сфере судебной практики. Почти каждый значимый теракт вынуждал правительство отступать от судебной реформы: в 1867 г. (после выстрела Д. Каракозова) был частично ликвидирован принцип несменяемости судей. В 1871 г. после процесса С. Нечаева был изменен порядок рассмотрения политических дел: их расследованием должны были теперь заниматься не судебные следователи, а III отделение с.е.и.в. кан- 209 целярии. В 1872 г. рассмотрение политических дел было передано из судебных палат в Особое присутствие Правительствующего Сената (ОППС). Закон 1874 г. усилил меры ответственности за принадлежность к революционным организациям. В 1878 г. в условиях размаха террора при явно благожелательном отношении большинства общества к радикалам (оправдательные приговоры судов присяжных по политическим делам стали к этому времени традицией) дела об особо тяжких государственных преступлениях были переданы военным судам с требованием смертной казни почти по всем случаям. Покушение 1 марта 1887 г. (А. Ульянов и др.) послужило поводом к изданию циркуляра, запрещающего военным судам применять иные меры наказания, кроме смертной казни. К 1890 г. политические преступления были окончательно исключены из компетенции обычного гражданского суда и вплоть до революции 1905 г. рассматривались только в административном порядке. В этой связи даже убежденный либерал Р. Пайпс вынужден признать, что именно на "прогрессивном" общественном мнении лежит тяжкая ответственность за срыв первой попытки в истории страны поставить дело так, чтобы правительство тягалось со своими подданными на равных» (190, С. 388). Таким образом, объективным результатом радикализма контрэлиты выступала не дальнейшая модернизация политической системы, а ревизия осуществленных по инициативе власти модернизационных преобразований. При этом ужесточение режима всякий раз сопровождалось усилением протеста. Преодолеть этот порочный круг мог только конструктивный диалог власти и оппозиции, элиты и контрэлиты, что предполагало готовность к компромиссам обеих сторон конфликта. Однако сформировавшись в условиях безраздельного доминирования конфронтациоиного типа политической культуры (в рамках которой диалог с оппонентом рассматривается как признак слабости), обе стороны противостояния продемонстрировали неприятие самой идеи диалога. Это нашло выражение, в частности, в обоюдном неприятии и элитой и контрэлитой усилий сторонников умеренно центристской линии, пытавшихся выступить в качестве посредников между властью и радикальной оппозицией. В этом качестве выступило либеральное земское движение, попытавшееся войти хотя бы во временное соглашение с террористами, убедив их на время прекратить террор и дать 210 возможность либеральному земству мирными средствами убедить правительство в необходимости конституционной реформы. Однако эти переговоры не увенчались успехом — радикальное крыло контрэлиты продолжало делать ставку на террор. Не последнюю роль в неудаче организации сыграло то обстоятельство, что доминирующим в структуре контрэлиты прочно стал ее радикальный фланг, что чрезвычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единственным общим знаменателем которых стало неприятие идеологии центризма. Для адекватного осмысления властью создавшейся в обществе ситуации необходима была не только гибкость, но и государственное мышление; российская же бюрократия, по свидетельству современников, в большинстве своем представляла собой чиновников, а не государственных деятелей. Хорошо знавший правительственные сферы известный цензор А. Никитенко писал в своем дневнике в 1870 г.: "У нас есть целые полки чиновников, а нет ни одного государственного чело-дека" (170, С. 169). Запись спустя пять лет: "...у нас в настоящее время нет настоящих государственных людей, а есть только чиновники высших разрядов" (170, С. 330). Поэтому неудивительно, что со своей стороны правительство не нашло ничего лучшего, как репрессивными мерами ответить на приобретшее широкий характер земское конституционное движение, вплоть до разгона земских съездов в 1879—80 гг., резолюции которых не отличались левым радикализмом. Власть в очередной раз проявила поразительную нетехнологичность политического поведения: вместо того, чтобы войти в союз с умеренными, изолировав радикалов, правительство с упорством, достойным лучшего применения, обрушивало репрессии на потенциальных союзников. Таким образом, крайне левые в союзе с крайне правыми вводили общество в патовую ситуацию. При этом не только умеренные либералы, но и все общество стало жертвой этого союза. Между тем по целому ряду причин именно умеренность и постепенность могли дать шанс на дальнейшую демократизацию политической системы. Однако власть предпочла жестко-охранительную реакцию, которая, в свою очередь, не устраняла причины, а борясь лишь со следствиями, загоняла противоречия вглубь. После "поправения" императора либеральная бюрократия постепенно вытесняется из сферы принятия важнейших решений; ее 211 "прибежищем" становится Государственный совет, в состав которого вошли многие отставные министры правительства периода реформ (Д. Замятнин, Н. Стояновский, К. Грот, А. Головнин, впоследствии М. Лорис-Меликов, А. Абаза и др.), а председателем совета был убежденный либерал — брат царя вел. кн. Константин Николаевич. Учитывая, что назначение в Государственный совета имело характер пожизненного (за исключением лиц, входивших в него по должности), этот орган по важнейшим вопросам правительственной политики часто выступал оппонентом Комитета министров. Однако позиция Государственного Совета не имела решающего значения, так как его предложения подлежали утверждению императором, который часто солидаризировался с мнением консервативного меньшинства Государственного совета. Аналогичным был процесс кадровых замен в провинции: в течение двух лет (с апреля 1866 г. по апрель 1868 г. было заменено более половины губернаторов — 29 из 53; см.: 80, С. 210.). Характерными для губернского управления становятся фигуры пензенского губернатора А. Татищева, орловского П. Нехлюдова, черниговского А. Анастасьева, ковенского Н. Клиненберга, минского Н. Трубецкого, полтавского Е. Янковского, нижегородского Н. Баранова, прославившихся произволом и некомпетентностью. О приоритетах правительственной "кадровой политики" в провинции можно судить по факту назначения наиболее одиозных фигур губернской администрации — пензенского губернатора А. Татищева и черниговского А. Анастасьева ("прославившихся" массовыми порками крестьян) — членами Государственного совета (первый к тому же был произведен в сенаторы). Если принять во внимание, что доминирующей тенденцией правительственной политики в провинции становится всемерное усиление власти губернаторов, все больше подчиняющих себе все государственные и негосударственные структуры, то последствия подобных кадровых перемен очевидны. Таким образом, в 1860 — 80-х гг. радикализм требований контрэлиты стал одним из главных факторов ужесточения позиции верховной власти и тем самым блокировал процесс медленной и постепенной либеральной эволюции политической системы в целом и трансформации модели элитообразования в частности: " За исключением одного года — с февраля 1880 по апрель 1881г., когда под влиянием сложившихся обстоятельств, венцом которых явился взрыв в Зимнем дворце 212 5 февраля 1880 г., самодержавие вынуждено было лавировать и дать некоторые уступки, весь остальной период характеризовался усилением охранительных начал" (80, С. 193). Этот кратковременный период представляет особый интерес, потому что именно в этот период наиболее дальновидные представители властного истеблишмента (Д. Милютин, М. Лорис-Меликов, А. Абаза, М. Каханов) в полной мере продемонстрировали масштабность государственного мышления и политическую волю, необходимые для преодоления порочного круга противостояния власти и оппозиции. Кратковременная либерализация правительственной политики, обусловленная осознанием неэффективности чисто репрессивных мер, связана с именем М. Лорис-Меликова. Следует отметить, что Лорис-Меликов изначально не был убежденным сторонником конституционных преобразований, однако его союз с либеральным крылом бюрократии — Д. Милютиным, А.Абазой, М. Кахановым, оказавшим весьма значительное влияние на "диктатора", способствовал значительной эволюции его позиций. Благодаря редкой для российской бюрократии политической гибкости Лорис-Меликова политика правительства, будучи ранее преимущественно репрессивной, вышла за рамки чисто полицейских акций. В контексте нашей темы важно отметить, что среди первоочередных шагов Лорис-Меликова были важные кадровые изменения: он добился замены на посту министра просвещения Д. Толстого либеральным А. Сабуровым, замены Грейга на посту министра финансов известным своей компетентностью и принципиальностью сподвижником Н. Милютина А. Абазой. Он наметил план, суть которого — в широком привлечении умеренных представителей общества (либеральных земцев, интеллигенции, журналистов) к обсуждению и принятию правительством жизненно важных для общества решений при изоляции радикалов. По существу, речь шла о возвращении не только к реформам 1860—70-х гг. в их первоначальном, не искаженном последовавшей в связи с натиском радикалов реакцией виде, но и возврате к модели самого процесса разработки реформ 1860—70-х гг., осуществлявшейся в тесном контакте бюрократии и общества. При этом очевидно, что подобный союз власти и общества мог решить не только непосредственные политические задачи (обеспечение поддержки власти в обществе и изоляцию радикалов), но и обеспечить принципиально новое качество управленческих решений и стать шагом к установлению представительного правления. 213 Однако гибкость Лорис-Меликова обернулась для него перекрестным огнем — как со стороны консервативного крыла власти, так и со стороны "Народной воли", которые равно негативно расценивали политику "бархатного диктатора". И хотя проект предлагаемых Лорис-Меликовым комиссий, в сущности, не был конституцией, он, бесспорно, представлял собой шаг к участию внеэлитных слоев в принятии решений государственной важности. Как бы то ни было, факт остается фактом: на совещании 1 марта 1881 г. за несколько часов до гибели Александр II фактически одобрил проект, назначив соответствующее заседание на 4 марта : "Я дал свое согласие на это представление, хотя не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции" (67, С. 62). События 1 марта 1881 г. перечеркнули эту перспективу сотрудничества общества и власти, освободив последнюю от контроля и ответственности перед обществом, и послужили неотразимым доводом для сторонников теории "держать и не пущать". Именно изоляция от общества превратила бюрократию в замкнутую касту, сообщив ей то качество, которое по существу привело к трагедии 1917г. Поражение реформистского курса, по сути, было предрешено — так же, как и судьба тех, кто был готов к сотрудничеству с обществом. Взрыв 1 марта 1881 г. радикально изменил кадровый состав лиц, принимавших важнейшие решения: в отставку ушли сторонники либеральных преобразований — М. Лорис-Меликов, Д. Милютин, А. Абаза; вел. кн. Константин Николаевич был уволен со всех постов и удален со двора. Таким образом, именно натиск радикального крыла контрэлиты способствовал консервативному повороту правительственной политики. Нельзя не согласиться с Р. Пайпсом: "Будь они (революционеры — О. Г.) даже на жаловании у полиции, террористы не могли бы лучше преуспеть в предотвращении политических реформ" (190, С. 395). На властном Олимпе появились иные лица — печально известный Д. Толстой, о котором М. Катков писал, что его имя само по себе уже есть "манифест и программа", гр. П. Игнатьев, которого в бытность послом в Константинополе за феноменальную даже для дипломата склонность ко лжи прозвали "лгун-паша", И. Делянов (министр просвещения), Н. Муравьев (министр юстиции), Е. Феоктистов (глава цензуры) и, конечно же, К. Победоносцев. Размышляя над перспективами политики этого правоконсервативного крыла бюрократии, Д. Милютин записал в дневнике: "Реакция под маскою самодержавия и народности — это верный путь к гибели для государства" (67, С. 41). 214 Таким образом, осуществление буржуазной по характеру модернизации силами служилой элиты не вывело на политическую сцену естественный субъект этой модернизации, и существенной трансформации сложившейся ранее модели элитообразования не произошло. Это обусловлено как объективными, так и субъективными причинами. Анализ процессов элитообразования в период реформ 1860—70-х гг. обнажает три фактора, препятствовавшие складыванию плюралистически организованной элиты: I) слабая эффективность групп интересов в решении задач развития государства в условиях дефицита pecypсов и стратегической нестабильности; 2)отсутствие институциональных форм для артикуляции и агрегации разно направленных интересов; 3) отсутствие органичной инновационному развитию политической культуры — культуры диалога, взаимодействия и компромисса. Анализ противостояния элиты и контрэлиты со всей очевидностью демонстрирует, что попытки форсировать политическую модернизацию в условиях политической культуры, параметры которой неорганичны избранной в качестве модели модернизации, приводят к противоположному результату: именно левый радикализм способствовал консервативному повороту правительственного курса и, по существу, торпедировал медленный процесс складывания плюралистически организованной элитной структуры. Между тем значение последней — не только в том, что она создает возможности агрегирования и артикуляции различных позиций и интересов, но и в том, что она создает предпосылки для формирования иной политической культуры — культуры политического диалога вместо традиции войны на уничтожение. * * * Фиаско попыток демократической реформы политической системы определило характер следующего этапа трансформации сложившейся ранее системы элитообразования мобилизационного типа. Все "охранительное" царствование Александра III можно рассматривать как реакцию на события 1 марта 1881 г. — на предпринятую контрэлитой в лице радикальной интеллигенции попытку ускорить политическое развитие страны. И так же, как предшествовавшие, эта попытка имела обратный желаемому результат: подобно тому, как выступление декабристов спровоцировало эпоху реакции Николая I, так и взрыв 215 1 марта 1881 г. обусловил серию контрреформ Александра III. Поразительно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I "торжественно открылось" виселицами (А. Герцен) — казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало царствования Александра III. Правление Александра III характеризуется принципиальным отходом от ставшей традиционной модернизационной стратегии верховной власти: впервые верховная власть добровольно (ибо "дворянская" политика Екатерины II была вынужденной уступкой правящему сословию) сделала ставку не на служилый класс, а на земельную аристократию, причем в период наибольшего упадка последней, в то время как уже столетие назад она со всей очевидностью продемонстрировала исчерпанность модернизационного потенциала. И в этом отношении позиция Александра III была бесспорным регрессом не только в сравнении с политикой его отца, который, несмотря на всю непоследовательность поддержки либерального крыла бюрократии, все же именно этот элитный сегмент рассматривал в качестве субъекта реформ, но и безусловным шагом назад в сравнении с "бюрократическим" царствованием Николая I. Причины столь экстравагантной социальной ориентации были обусловлены двумя факторами: реакцией на радикализм контрэлиты (события 1 марта 1881 г.) и личностными качествами нового монарха. Как отмечалось выше, в условиях политико-центричного общества личность первого лица государства имеет определяющий характер. Особенности понимания императором Александром III стоявших перед российским обществом задач наложили отпечаток на его выбор в пользу заведомо непродуктивного социального слоя и на правительственный курс в целом. Характеризуя нового монарха, современник своеобразно сравнивал Александра III с Петром I : "Это Петр со своей дубинкой, говорит военный министр. Нет, это одна дубина, без великого Петра, чтобы быть точным" (127, С.342). В 1885 г. журнал "Вестник Европы", суммируя требования дворянства, изложил подобие программы дворянского "ренессанса", которая включала предоставление дворянству исключительного или преимущественного права на участие в центральном и местном управлении; освобождение дворян от обязательной воинской повинности; избавление дворян от суда присяжных и признание их подсудности исключительно коронному суду, усиленному дворянским представитель- 216 ством; меры по экономической поддержке сословия (предоставление дешевого кредита); обеспечение привилегированного положения дворянства в сфере образования (устройство для дворянских детей особых при гимназиях пансионов и принятие в закрытые привилегированные учебные заведения исключительно одних дворянских детей) ; принятие мер по затруднению доступа в дворянство выходцев из других социальных слоев и т.п.(109, С. 77). Александр III в отличие от своего отца удовлетворил значительную часть дворянских требований. По существу, реализация программы контрреформ Александра III означала перераспределение политических полномочий в обществе в пользу земельной аристократии в лице дворянства и знаменовала попытку возврата к дореформенному исключительному положению дворянства в управлении, прежде всего местном: закон 12 июля 1889 г. о земских начальниках возвратил дворянству полноту административной и судебной власти на местном уровне; земское положение 12 июня 1890 г. обеспечило дворянству доминирование в земствах; циркуляр о "кухаркиных детях" (1887г.) затруднил доступ не-дворянам в учебные заведения. При этом несмотря на "дворянскую" ориентацию, власть все же не могла в полном объеме выполнить требования дворянства, ибо это означало поступиться прерогативами самодержавия, с чем и Александр III и его преемник Николай II категорически не были готовы согласиться. Однако чем более покладистой была верховная власть, тем больше росли аппетиты дворянства: на исходе XIX в. позиция ходатая в отстаивании дворянских требований сменилась призывами к решительным действиям. Этим было продиктовано стремление к сословной консолидации, обретшей организационные формы в ходе революции 1905 г. и завершившейся образованием Совета объединенного дворянства весной 1906 г. Поворот политики Александра III в сторону землевладельческой аристократии был в своем роде "противоестественным", что особенно проявилось на фоне неуклонного снижения числа землевладельцев в составе дворянства в целом и на государственной службе, в частности, (что было еще одним свидетельством неэффективности землевладельческого сословия). К концу XIX в., по данным А. Корелина, удельный вес землевладельцев в общей массе потомственного дворянства упал с 80 — 85 % до 50 — 55 % (109, С. 59); такой же процесс происходил в среде высшей бюрократии. Если в 1858 г. около 80 % сановников первых четырех классов владели имениями свыше 100 дес., то в 1901 г. — 217 свыше 70 % не имели земельных владений или относились к числу мелкопоместных землевладельцев. (109, С. 60). По подсчетам П. Зайончковского, среди чинов II — III классов (в конце XIX в. чин I класса не присваивался) 45,7 % чинов второго класса и 55,7 % чинов третьего класса не имели земельных владений; среди обеих категорий около 70 % чинов не принадлежали к поместному дворянству (77, С. 114). Для сравнения: в 1854 г. лишь 11,35 % чинов второго класса и 31,7 % чинов третьего класса не имели земельной собственности (77, С. 114). К концу XIX в. даже в армии при двукратном увеличении общей численности офицерского корпуса процент потомственных дворян понизился до 51 % (в середине 1860-х гг. — 55 %) (109, С. 69-70). Росла прослойка "служилого дворянства", для которого служба являлась основным источником дохода. Однако вектор правительственных симпатий был обращен в сторону поместного дворянства, которое, несмотря на всевозможные льготы, обнаруживало полную несостоятельность не только в сельскохозяйственных занятиях, но и на государственной службе. В целом же в последней четверти века потомственное дворянство в России составляло 0,8 % населения, служилое — 0,4 %, итого — 1,2 %. Крестьянство составляло 81,5 % населения (313, т. 54. С. 86). Претендуя на руководящую роль в обществе, дворянство обнаруживало все признаки закрытой касты. На обеспечение закрытого характера дворянства были направлены предложения по восстановлению отмененного в ходе реформ 1860 — 70-х гг. принципа сословного деления общества и многочисленные ходатайства дворянства перед правительством о повышении класса чинов, дававших право на дворянство (предложения совещания губернских предводителей в феврале 1896 г. вообще закрывали доступ недворянам в высшее сословие). Эту же цель преследовали предложения о даровании дворянским собраниям права исключать из состава дворянства нежелательные элементы и повышать вступительные взносы при записи в родословную книгу. Лишь противодействие высшей бюрократии помешало осуществлению этих предложений. Несмотря на то, что в полном объеме эти требования не были и не могли быть удовлетворены, так как это задевало прерогативы верховной власти, поместному дворянству все же в определенной степени удалось затруднить доступ в свои ряды выходцам из других сословий, что, несомненно, пагубно отразилось на качестве этого слоя и темпах социальной мобильности в целом. 218 Пагубной тенденцией эволюции правящей элиты в правление Александра III было и качественное ухудшение бюрократического слоя. Иначе и не могло быть, ибо общий курс правительственной политики неизбежно рекрутировал соответствующие ему "кадры". В ситуации стагнации и политической реакции неизбежен выход на первые роли посредственности. "Русский служилый класс конца XIX века открыто и принципиально приносит в жертву личным и семейным интересам дело государства... Своекорыстие как форма аполитизма служит патентом на благонадежность" (274, т. 1. С. 139). В процессе рекрутирования элиты практически исчезает элемент меритократии — предпринятая Александром III в 1884 г. очередная попытка отменить систему чинов закончилась неудачей в результате активного противодействия этому министров его правительства Принцип выслуги лет продолжал оставаться решающим критерием карьерного продвижения. Результаты не замедлили сказаться: "Нужно быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, чтобы потерять обеспеченное место...Элемент соревнования, борьбы за жизнь, озонирующий деловые и либеральные профессии, на службе был не обязателен...служебное повышение обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с количеством и качеством труда. Призванная некогда спасать Россию от дворянской атонии бюрократия вырождалась в огромную государственную школу безделья...Одутловатые, сутулящиеся, с ленивой, развинченной походкой, носители форменных шинелей всем своим обликом сигнализировали физическое и моральное истощение" (274, т. 1, С. 140). И самое главное: русским бюрократическим верхам не хватало не только творческих идей, но и воли к власти (274, т. 1, С. 141). А те немногочисленные талантливые деятели, которые появлялись в этой среде, были обречены на роль "белой вороны". Бюрократия эпохи Александра III — это "люди двадцатого числа" (Г. Федоров). На смену вел. кн. Константину Николаевичу в качестве председателя Государственного совета приходит его брат вел. кн. Михаил Николаевич — человек ограниченного ума и посредственных способностей, о котором даже политически ему близкий начальник Главного управления по делам печати Е. Феоктистов писал, что это был "замечательно глупый председатель Государственного совета" (277, С. 257). Заметными фигурами на властном Олимпе становятся также братья царя вел. кн. Алексей Александрович, назначенный гла- 219 вой морского ведомства и лично ответственный за разгром русского флота в период русско-японской войны, и известный своей реакционностью вел. кн. Сергей Александрович, ставший московским генерал-губернатором. Ключевыми фигурами в период правления Александра III стали обер-прокурор Св. Синода и воспитатель императора в его бытность наследником К. Победоносцев; министр "народного помрачения" в 1860 — 70-е гг., .ставший в правительстве Александра III министром внутренних дел гр. Д. Толстой; редактор "Московских ведомостей" М Катков, издатель "Гражданина" кн. В. Мещерский. Знаменем этого квартета стало принципиальное отрицание позитивного значения реформ Александра II. Так, Д. Толстой, принимая назначение министром внутренних дел в 1882 г., заявил, что реформы предшествовавшего царствования были ошибкой. Откровенная ортодоксия ближайших сотрудников Александра III и их тотальная критика всех и вся сочеталась с неспособностью предложить конструктивную и убедительную альтернативу левому радикализму контрэлитной фронды, что в конце концов вызвало разочарование императора и падение влияния Победоносцева во второй половине 1880-х гг. Весьма примечательно, что "квартет" не был сплоченным коллективом единомышленников, общность мировоззрения не сочеталась с личной дружбой. По крайней мере, двое из четырех "кардиналов" — М. Катков и кн. Мещерский — формально не входили в круг правящей элиты, однако их влияние не ограничивалось выступлениями в прессе, но распространялось даже на принятие важнейших кадровых решений. Именно в редакции "Московских ведомостей" на Страстном бульваре нередко решались назначения на важнейшие государственные посты. Современники замечали, что рядом с законным государевым правительством создавалась "какая-то новая, почти правительственная сила в лице редактора "Московских ведомостей", который окружен многочисленными пособниками на высших ступенях управления, как Делянов, Островский, Победоносцев, Вышнеградский, Пазухин. Весь этот двор собирается у Каткова...открыто толкует о необходимости заменить такого-то министра таким-то лицом, в том или другом вопросе следовать такой или иной политике, словом, нахально издает свои веления, печатает осуждения и похвалу и в конце концов достигает своих целей" (цит. по: 77, С. 72). Сам Катков признавался в письме импе- 220 ратору в 1884 г.: "Министры советовались со мною, генерал-губернаторы на важных постах поверяли мне свои предположения; иностранные политики принуждены были считаться со мною. Мое имя стало равносильно политической программе" (цит. по: 246, С. 92). По существу из прежней когорты либеральной бюрократии при Александре III остались лишь министр просвещения барон А. Николаи, министр юстиции Д. Набоков и министр финансов Н. Бунге. Консервативное крыло бюрократии затратило немало сил для их смещения. Причем это было обусловлено не личной неприязнью к вышеназванным лицам, а тем обстоятельством, что именно либеральную бюрократию консерваторы справедливо рассматривали в качестве главного творца реформ 1860 — 70-х гг. В результате усилий консервативного крыла Николаи был заменен ближайшим сотрудником гр. Толстого И. Деляновым, при котором был принят новый университетский устав 1884 г., фактически ликвидировавший автономию университетов. На смену Набокову в конце 1885 г. пришел ставленник Победоносцева Н. Манасеин, однако даже он показался чрезмерно либеральным, и впоследствии его сменил откровенный ортодокс Н. Муравьев, сделавший карьеру на процессе 1 марта 1881 г. В конце 1886 г. на место подвергшегося откровенной травле со стороны консерваторов Н. Бунге по совету Мещерского был назначен И. Вышнеградский — известный ученый, пользовавшийся, однако, репутацией сомнительного банковского дельца. В итоге подобных кадровых перестановок, по мнению историков (см. напр.: 246, С. 75), в окружении Александра III не осталось никого, кто мог дать ему дельный совет по принципиальным вопросам. Современники отмечали, что чем незначительнее был масштаб личности чиновника, тем вероятнее были шансы его служебного продвижения. Так, кн. Мещерский, протежируя И. Дурново (о котором тот же ген. А. Киреев писал в дневнике: "Дурново принадлежит к тем редким людям, о которых не может быть двух мнений, — дурак") на пост министра внутренних дел, мотивировал императору пользу этого назначения именно глупостью кандидата в противовес его конкуренту — "страшно умному Плеве" (246, С. 65; 75). Ухудшение качественных характеристик правящего слоя было еще заметнее в губерниях. Типичными фигурами в период правления Александра III становятся прославившиеся массовыми порками крестьян черниговский губернатор Анастасьев, пензенский Татищев, ниже- 221 городский Баранов, орловский Неклюдов. Как отмечалось выше, свидетельством оценки их деятельности верховной властью стало включение Анастасьева и Татищева в состав Государственного совета. Косвенным свидетельством качества местной администрации стали результаты работы комиссии 1881 — 85 гг., предметом рассмотрения которой был проект реформы местных учреждений. Созданная на волне неизжитых либеральных веяний под председательством одного из видных представителей либеральной бюрократии эпохи Александра II М. Каханова, она в итоге не только не дала ощутимых практических результатов, но, напротив, принятые под напором численно преобладавшего в составе комиссии консервативного крыла бюрократии ее решения заложили основу будущих контрреформ. Реакционный характер итоговых предложений комиссии стал результатом включения в ее состав "экспертов с мест" типа известного своими откровенно реакционными взглядами Пазухина. Ход дискуссий в комиссии продемонстрировал реакционность позиции представителей местной администрации даже на фоне весьма умеренно настроенных представителей центральной бюрократии. В итоге содержащиеся в первоначальном проекте предложения о расширении прав земства и т.п. были заменены противоположными им положениями о необходимости усиления роли поместного дворянства в крестьянском управлении и земстве. Изменение курса правительственной политики нашло отражение в изменении соотношения сил и влияния правительственных учреждений. В связи с тем, что Государственный совет, в состав которого входили отставленные либеральные министры (Головнин, Лорис-Меликов, Абаза, Николаи, Набоков и др.), занимал нередко оппозиционную официальному курсу точку зрения и был относительно независим, большим влиянием в этот период, как и в правление Николая I, пользовался Комитет министров. Нередко наиболее одиозные законопроекты рассматривались именно в Комитете министров, минуя Государственный совет. Подводя итог дворянской политики, в конце жизни кн. Мещерский, один из столпов "дворянской политики" Александра III, имел мужество признаться, что попытки Александра III возродить дворянство были "воззванием к мертвецу" (151, ч. 3. С. 239). Исключительный интерес представляет эволюция политической системы страны на рубеже XIX — XX вв., ибо именно этот период российской истории отмечен формированием предпосылок перехода от мобилизационной модели 222 развития к инновационной и попыткой реализовать этот шанс. Главной предпосылкой отхода от мобилизационных методов развития было быстрое развитие капиталистической экономики, создавшее потенциал необходимых для инновационного развития финансовых ресурсов. Напомним, что по темпам развития Россия вышла на первое место в мире, тогда как по основным качественным показателям — уровню индустриализации и экономическому потенциалу — она занимала 4—5 место, уступая не только ведущим промышленным странам — США, Германии, Великобритании и Франции, но и государствам второго эшелона промышленно развитых государств — Австро-Венгрии и Италии, где процесс индустриализации не был завершен (252). Показателем существенного изменения финансового потенциала России в этот период может служить тот факт, что за годы промышленного подъема банки страны увеличили свои активы на такую же сумму, которую до того собирали полвека (121, С. 334). Новый масштабный рывок промышленно-финансовые структуры совершили в годы первой мировой войны, когда прибыль нередко превышала номинальный акционерный капитал предприятий. В 1913—17 гг. производственные мощности России увеличились на 40 % (272, С. 163). Важнейшей предпосылкой перехода к немобилизационным методам развития в этот период было и совпадение интересов государства с экономическими интересами ведущего экономического субъекта этого периода: потребность государства в осуществлении буржуазной модернизации совпала с аналогичными устремлениями ведущего экономического класса — буржуазии. Реализация предпосылок отказа от мобилизационной модели развития настоятельно требовала политической модернизации, ибо в рамках прежней жесткой абсолютистской политической системы могли быть предприняты только первые шаги по пути буржуазной эволюции политической системы. Для осуществления полномасштабного перехода к немобилизационным методам развития необходимо было решить следующие задачи: разрешить проблему аграрного перенаселения — ключевую экономическую и политическую проблему России; обеспечить политический компромисс относительно стратегии развития общества между двумя ведущими элитными сегментами — буржуазией и поместным дворянством и создать инструмент этого компромисса — соответствующую гибкую политическую систему, способную быть механизмом согласования усложнившихся экономических интересов. 223 Попытка перехода к немобилизационным методам развития неизбежно влекла за собой изменение ключевых параметров процесса элитообразования — изменение системообразующего принципа элитообразования и состава элиты, изменение соотношения влияния политической и экономической элит, механизмов их рекрутирования и ротации, способов взаимодействия элиты и контрэлиты и пр. Изменение модели элитообразования на этом этапе носило принципиальный характер, ибо изменялся сам принцип элитообразования, в результате изменения типа развития общества. Предшествующие российские модернизации, наиболее значимые из которых были осуществлены Иваном Грозным и Петром I, лишь меняли конкретный облик правящего класса, оставляя неизменным системообразующий принцип рекрутирования элиты, в качестве которой выступал служилый класс в той или иной его модификации (боярство, дворянство, имперская бюрократия). На рубеже XIX — XX вв. наметилась тенденция трансформации системообразующего принципа элитообразования: место служилого класса претендуют занять экономически доминирующие группы в лице своих политических представителей. Анализ показывает, что частично подобные изменения действительно произошли. Так, впервые в российской истории состав элиты вышел за пределы бюрократии. Это несовпадение было законодательно закреплено Манифестом 17 октября 1905 г., легитимировавшим учреждение парламента, политических партий и движений и ставшим инструментом институционализации контрэлиты в лице политической оппозиции. Пошел процесс размывания гомогенной прежде элитной структуры — вместо монолитной бюрократии интенсивно создавались группы интересов, соответствующие элитной матрице инновационной модели. Все эти изменения носили начальный характер. Выход состава элиты за пределы бюрократического истеблишмента в начале XX в. был и возможен, и необходим. Возможен, — так как впервые в российской истории политика предстала в качестве не совпадающей со сферой административного управления самостоятельной сферы, а, значит, были востребованы новые акторы российской политики. Необходим — так как усложнились экономические интересы, умножилось число субъектов экономической деятельности, стали невозможны артикуляция и реализация многообразных интересов силами исключительно бюрократии. Парламент и система политических партий стали необходимыми инструментами агрегации и арти- 224 куляции разнонаправленных интересов: в условиях трансформации структуры элиты — размыванием ее не просто на различные сегменты, но на отдельные интенсивно формирующиеся группы интересов были востребованы инструменты согласования интересов различных групп. Таким образом, выход элиты за рамки бюрократии — результат не столько изменения ее качественных характеристик, хотя и это, бесспорно, имело место, сколько следствие принципиальной невозможности выразить ставшие плюралистическими интересы силами гомогенного образования, каковым по сути является бюрократия. Результатом выхода состава элиты за пределы бюрократии стало значительное усложнение ее состава, который теперь включал не только верховную власть и официальный управленческий аппарат правительства в столице и губерниях, но также членов Государственной Думы и высший эшелон внепарламентских политических структур (политические партии, общественные движения и т. п.). Безусловно, влияние лиц, формально не входивших в состав правящей бюрократии, на принятие важнейших государственных решений всегда имело место, особенно в условиях абсолютистских режимов. Однако политическая реконструкция, осуществленная Манифестом 17 октября, легитимировала репрезентативное влияние представительных учреждений на государственное управление, что, однако, не означало устранение влияния "неофициального правительства" — пресловутой "камарильи". Более того, усиление влияния откровенно авантюристических элементов (таких, как Распутин, кн. Андронников-"побирушка", А. Манусевич-Мануйлов, многочисленные проходимцы-прорицатели — Папюс, Филипп и т. п.). и возрастание влияния "камарильи", приобретшей в этот период в лице правых салонов, кружков и отдельных лиц непропорционально большое влияние на принятие важнейших политических решений, стало характерной чертой правящей среды этого периода. Отход от мобилизационной модели сказался и в тенденции к изменению соотношения экономической и политической элиты. Поскольку экономические факторы становились приоритетными в системе факторов развития, это повлекло за собой усиление притязаний экономически доминирующих групп на власть. Теперь экономическая элита, самым активным сегментом которой выступала связанная с наиболее быстро развивающейся сферой экономики буржуазия, претен- 225 довала на то, чтобы формировать власть, потеснив традиционно господствующую в России правящую бюрократию и урезав полномочия |