Гаман-Голутвина. Книга рассчитана на специалистовполитологов и всех, кто интересуется политикой и историей России. Isbn 5870470552

• Название: Книга рассчитана на специалистовполитологов и всех, кто интересуется политикой и историей России. Isbn 5870470552
• Анкор: Гаман-Голутвина.doc
• Дата: 19.01.2018
• Размер: 2.11 Mb.
• Имя файла: Гаман-Голутвина.doc
• Тип: Книга; #14514
• страница: 16 из 26

Ц верховной власти. Масштаб подобного "урезания" был различен в про­граммных документах различных буржуазных партий — от частичных изменений за счет персональных замен в правительстве до конститу­ционного ограничения монархии.

Претерпел изменения и механизм внутриэлитного взаимодейст­вия. Если в условиях мобилизационной модели в этом качестве ис­пользовался метод чистки верховной властью правящего класса (или наоборот — как это было в эпоху дворцовых переворотов), то сейчас ей на смену пришли политический торг, сделка. Именно характер тор­га носили переговоры правительства с буржуазно-либеральной оппо­зицией по поводу возможного участия последней в формировании пра­вительства.

Дальнейшее развитие указанных тенденций могло быть осуще­ствлено при условии кардинальной трансформации политической сис­темы в направлении все большего ее превращения в инструмент реа­лизации экономических потребностей и целей. Однако специфика рос­сийских условий (слабость отечественной буржуазии, значительные масштабы территории и ее геополитическая уязвимость, чрезвычайная сложность "наслоившихся" в течение длительного времени противоре­чий и т. д.) затормозила дальнейшее развитие указанных тенденций. Стихийно-эволюционный путь экономического развития в этих усло­виях оказался неэффективным, требовались целенаправленные кон­цептуальные усилия верховной власти и правящей бюрократии. Это хорошо понимал С. Витте, который писал в этой связи Николаю II: "В России по условиям жизни нашей страны потребовалось государст­венное вмешательство в самые разнообразные стороны общественной жизни, что коренным образом отличало ее от Англии, например, где все предоставлено частному почину и личной предприимчивости и где государство только регулирует частную деятельность...Таким образом, функции государственной жизни в этих двух странах совершенно раз­личны, а в зависимости от сего должны быть различны и требования, предъявляемые в них к лицам, стоящим на государственной службе, т.е. к чиновникам. В Англии класс чиновников должен только направ­лять частную деятельность, в России же, кроме направления частной деятельности, он должен принимать непосредственное участие во многих отраслях общественнохозяйственной деятельности" (цит. по:

226

216, ч. 1, С. 216 — 217). В этой связи можно констатировать, что бю- бюрократия оставалась ведущим сегментом правящей элиты России и в начале XX в.

Специфика российской модернизации, в которой роль политиче­ской воли субъекта модернизации исключительно высока, определяла сложность задач политической модернизации (которые не могли быть решены стихийно-эволюционным путем) и требовала виртуозного уровня концептуальных усилий верховной власти и правящей бюро­кратии. Предстояло решить исключительную по сложности задачу: выработать формулу элитного компромисса — стратегию развития, де­лающую ставку на связанный с наиболее перспективным экономичес­ким укладом класс — буржуазию как субъект инновационного разви­тия, найти приемлемый вариант этой стратегии для земледельческого сословия — поместного дворянства (или нейтрализовать этот оскудев­ший и экономически неэффективный класс), блокировать протестные движения внеэлитных слоев, сохранив в неприкосновенности прерога­тивы самодержавия. Решение такой задачи было под силу личности, не уступающей Петру I, ибо это означало не что иное, как репрессии про­тив своей собственной социальной опоры!

Сложность задачи предъявляла исключительно высокие требо­вания к верховной власти и качеству правящей бюрократии. Особенно большое значение приобретала личность самого императора, так как несмотря на учреждение представительного учреждения — Думы, парламент лишь в незначительной степени изменил механизм приня­тия властных решений: Россия оставалась по существу монархичес­ким государством, а формирование состава правительства по-прежне­му оставалось прерогативой императора.

И именно личные качества монарха стали важным фактором в ходе выработки концепции модернизации страны. К сожалению, труд­но было найти для этих целей менее подходящую фигуру, чем Николай П. Знаменитый русский историк В. Ключевский, приглашенный в ка­честве преподавателя истории к наследнику престола молодому Нико­лаю II, отмечал, что с Александра III и в особенности его детей отчет­ливо прослеживается вырождение династии, что она "не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужной, и будет прогнана...В этом и счастье, и несчастье России и ее народа, притом повторное: ей еще раз грозит безцарствие, смутное время" (101*, С. 453).

227

С. Витте вспоминал, что император Николай II представлял со­бой человека "доброго, далеко не глупого, но неглубокого, слабоволь­ного ...он не был создан, чтобы быть императором вообще, а неограни­ченным императором такой империи, как Россия в особенности. Ос­новные его качества — любезность...хитрость и полная бесхарактер­ность и слабовольность" (40, т. 3. С. 331). Еще более точную характе­ристику дал русскому императору французский посол М. Палеолог: "У Николая II нет ни одного порока, но у него худший для самодержавно­го монарха недостаток: отсутствие личности" (193, С. 422).

По свидетельству близко знавших его лиц характерной особенно­стью Николая II была узость мышления, органическая неспособность к масштабному концептуальному мышлению, чрезмерный акцент на де­талях, подробностях, частностях. Недаром о нем говорили — миниатю­рист.

Современники характеризовали его как человека посредствен­ных способностей, не имевшего призвания к государственной деятель­ности, которая его тяготила, была "тяжкой обузой" и заниматься кото­рой, по свидетельству современников (60), он был вынужден себя за­ставлять.

В этой связи более, чем симптоматична та неприязнь, с которой Николай II относился к Петру I ("антипатия к великому реформатору гнездилась в природе царя", — писал о нем современник): это подсоз­нательное неприятие своего великого предшественника-реформатора, рассматривавшего свою деятельность как служение государству и под­чинившему этой службе даже родственные чувства (165, С. 81).

Для системы, управление и реформирование которой осуществ­ляются не стихийно-эволюционным путем, а посредством волевых усилий власти, неспособность персонифицировавшего ее лица к уп­равлению почти катастрофична. Эта ситуация усугублялась еще и тем, что будучи человеком неконцептуального мышления, император не терпел рядом с собой лиц, способных к масштабному аналитическому мышлению. Более того, неконцептуальность и беспрограммность нередко были принципиальными критериями Николая II в выборе со­трудников: чем систематичнее была деятельность какого-либо минис­тра, тем быстрее император расставался с ним.

По свидетельству осведомленных современников, схема отно­шений императора с министрами была типовой: сначала — "медовый месяц" и полное доверие, затем в случае малейших несогласий появля-

228

лись облака, причем "облака" возникали тем скорее, "чем более ми­нистр настаивал на принципах, был человеком с определенной про­граммой." В тех случаях, когда возникали разногласия даже относи­тельно мельчайших деталей (а разногласия возникали тем с большей вероятностью, чем более масштабными и системными были предложе­ния министров), царь никогда не отстаивал свою точку зрения. В тех случаях, когда император убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие, он просто увольнял несогласных. При этом в принятии важнейших реше­ний царь "руководился интуицией, инстинктом,...подсознанием. Он склонялся лишь перед стихийным, иррациональным, а иногда против­ным разуму, пред невесомым, пред своим все возраставшим мистициз­мом. Министры же основывались на одних доводах рассудка. Их за­ключения взывали к разуму. Они говорили о цифрах, прецедентах, ис­числениях, докладах с мест, примерах других стран и т.д. Царь и не же­лал, и не мог оспаривать таких оснований. Он предпочитал увольнять в отставку лиц, переставших преследовать одну с ним цель. Впрочем, царь, как и многие русские, считал, что судьбы не обойдешь (165, С. 75-76). О склонности Николая II руководствоваться иррациональны­ми мотивами писал и М. Палеолог, которого предупреждал министр иностранных дел С. Сазонов: "Не забывайте, что основная черта ха­рактера государя есть мистическая покорность судьбе" (192, С. 87). Об ошеломляющем признании царя тот же С. Сазонов рассказывал Г. Ща­вельскому, протопресвитеру русской армии в годы первой мировой войны: "Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией" (!) (311, т. 1. С.

337).

Таким образом, Николай II не только сам не имел призвания ре­шить задачу политической модернизации системы, но и препятствовал тем, кто пытался эту задачу решить. Наиболее пагубными были по­следствия подобного противодействия в период реформ П. Столыпина. Следует сразу оговориться, что, несмотря на молодость, энер­гию, целеустремленность, несомненное политическое чутье, даже не­которую импозантность молодого премьера (в момент назначения на высший пост империи ему было 44 года) П. Столыпин в сущности не был фигурой исторического масштаба. Это был скорее способный ад­министратор (по своим политическим симпатиям скорее дворянский консерватор), не лишенный обаяния и ораторского дара, попытавший-

229

ся реализовать ту программу, элементы которой "витали в воздухе" и были у всех на слуху. Он не был и бескомпромиссным борцом за эту программу. Анализ деятельности Столыпина показывает, что всякий раз, когда реализация его предложений наталкивалась на сопротивле­ние, он был готов отступить ради сохранения власти. Однако даже та­кой весьма умеренный масштаб личности и такая весьма умеренная тактика показались чрезмерными и потому неприемлемыми для вы­рождающейся династии и деградирующей бюрократии. Судьба Столы­пина невольно отражала степень вырождения правящей среды. В пол­ной мере это нашло отражение в неудаче Столыпина найти формулу элитного компромисса в качестве инструмента политической модерни­зации.

Именно компромисс между ведущими элитными сегментами Столыпин рассматривал в качестве инструмента модернизации поли­тической системы. Этот же принцип он положил в основу предложен­ного им решения ключевой в условиях России аграрной проблемы, снятие остроты которой было одним из условий успеха модернизации политической системы в целом. По существу, именно в идее элитного компромисса заключался пресловутый бонапартизм Столыпина, на­шедший свое выражение в третье июньской системе. Суть "бонапартиз­ма" заключалась в осуществлении буржуазных преобразований без ущемления интересов землевладельческой аристократии посредством лавирования между буржуазией, поместным дворянством и монархи­ей. В терминах нашего исследования это означало попытку частичного отказа от мобилизационных методов развития эволюционным путем — сохранив ключевые элементы сложившейся системы (монархию и по­мещичье землевладение) в условиях, когда существование этой систе­мы было поставлено под вопрос в ходе первой русской революции.

Третьейюньская система, как известно, потерпела поражение, и прежде всего в результате активного противодействия ей правого кры­ла бюрократии, за которым в конечном итоге стояло поместное дворян­ство. Это противодействие свидетельствовало о крайнем упадке и вы­рождении этого сегмента элиты, ибо принципиальные положения про­граммы Столыпина в такой мере совпадали с собственной программой правых, что биограф Столыпина А. Изгоев назвал его проект програм­мой "объединенных дворян".

Тем поразительнее неприятие Столыпина и пакета его реформ правыми из-за незначительного расхождения в деталях. Именно в этом

230

состояла подоплека первого (1909 г.) и второго (1911 г.) "министерских кризисов", искусственно инспирированных правыми в Государствен­ном Совете под надуманными предлогами и ставших этапами полити­ческого падения Столыпина. Фактором, определившим победу правых в этом противостоянии, была позиция верховной власти, которая — во­преки объективной заинтересованности в стабилизации системы — склонялась к поддержке правых. В наибольшей мере это проявилось в ходе второго "министерского кризиса", когда Николай II фактически предал своего премьера. Консервативное крыло бюрократии составля­ло правое крыло в значительно изменившемся по сравнению с эпохой Александра III Государственном Совете, возглавляемое П. Дурново, объединенное дворянство и императорская чета. Императора раздра­жала популярность Столыпина, способного "заслонить" самодержца в глазах подданных, а императрица была крайне раздражена борьбой Столыпина с Распутиным.

Таким образом, причины фиаско Столыпина в деле спасения ре­жима посредством его "косметического ремонта" носили, главным об­разом, субъективный характер — сопротивление "вечно вчерашних" даже невинным попыткам подкрасить фасад здания. Результатом этого сопротивления стала политическая смерть премьера, наступившая го­раздо раньше его физической гибели. В этой связи необходимо также отметить, что, судя по некоторым данным, и физическая гибель пре­мьера не обошлась без косвенного участия крайне правых: убийца Столыпина Д. Богров был причастен деятельности охранного отделе­ния; даже билет (ряд 18, кресло № 406) в Киевский оперный театр, где 1 сентября 1911 г. произошло убийство Столыпина, был получен его убийцей непосредственно от начальника Киевского охранного отделе­ния полковника Н. Кулябки с ведома товарища министра внутренних дел генерала П. Курлова (подробнее см.: 1, гл. 1). Независимо от того, какими именно мотивами руководствовались указанные лица, факт их причастности к гибели Столыпина исследователи не подвергают сомнению. Симптоматично, что, по свидетельству Гучкова, Столыпин предчувствовал, что падет именно от руки агента охранки.

Судьба Столыпина — убедительное свидетельство исчерпанно­сти элитарного ядра режима — бюрократии, — уничтожающего свое­го потенциального спасителя. Ведь целью Столыпина было устране­ние гибельных для судьбы монархии противоречий. Характерно, что те же мотивы заигрывания с либеральной оппозицией впоследствии

231

стали причиной отставки и преемника Столыпина — В. Коковцова. Он также стремился упрочить режим посредством решения его наиболее серьезных проблем, взял курс на сосуществование с Думой, боролся с Распутиным и т.п. По сравнению со своим предшественником Коков­цов был бюрократом традиционного склада, не претендовавшим на са­мостоятельную линию в политике, а его личностный облик не угрожал "заслонить" государя популярностью. Гибель Столыпина, отставка Ко­ковцова свидетельствовали о том, что степень окостенения и зашлако­вания правящей бюрократии определялась отсутствием элементарного инстинкта самосохранения и отторжением тех, кто мог его спасти.

После Столыпина "заслонять" императора стало некому; некому было и осуществлять модернизацию системы. В июне 1912 г. в ответ за запрос премьера В. Коковцова в связи с открытием Думы "ни одно ведомство не выдвинуло проектов, хотя бы отдаленно напоминающих меры, направленные на приспособление к буржуазному развитию страны и вообще заслуживающие название реформ" (121, С. 513). И не только потому, что преподанный Столыпину урок был хорошо усвоен, но прежде всего потому, что некому стало разрабатывать проекты ре­форм — масштаб государственных людей стал вовсе незначительным.

Известный кадетский публицист Б. Нольде в своих опублико­ванных после революции воспоминаниях писал, что российская бюро­кратия того периода выносила наверх людей двух основных типов. "Одни выплывали потому, что умели плавать, другие — в силу легко­сти захваченного ими в плавание груза. Все их внимание было устрем­лено наверх, к лицу монарха, и не с тем, чтобы вести его к поставлен­ным ими государственным целям, а с тем, чтобы в минуту, когда быв­шие у власти люди более крупного калибра начинали его утомлять сво­ей величиной, он вспоминал о них и инстинктивно чувствовал в них людей более сговорчивых и менее утомительных, ибо легковесных и гибких. У людей этого второго типа был служебный формуляр вместо служебной биографии, видимая политическая роль вместо политичес­ких убеждений, чутье обстановки вместо знания государственного де­ла" (174, С. 122).

После Столыпина, "утомлявшего" монарха своими реформист­скими планами, в правительстве возобладали лица именно второго ти­па. Характерно, что даже в консервативной среде, взгляды которой совпадали с политической позицией императора, последнему в наи­большей мере импонировали и пользовались его наибольшей под-

232

держкой не те, кто, как А. Хвостов, И. Щегловитов или А. Макаров, были принципиальными и убежденными сторонниками консерватив­ного курса, способными аргументировано и убедительно отстаивать свою позицию, а люди без определенных убеждений (если не считать таковыми уверенность, что начальство всегда право) или политики-флюгеры, какими были мастера анекдотов В. Сухомлинов и Н. Макла­ков. Удаляя летом 1915г. под давлением общественного мнения наибо­лее непопулярные фигуры из состава правительства (Щегловитов, Су­хомлинов, Маклаков и Саблер), Николай II с наибольшим сожалением расставался не с дельным и основательным Щегловитовым, а с Сухо­млиновым — блестящим рассказчиком анекдотов, и Маклаковым, не­подражаемо исполнявшим любимый номер царской семьи — "прыжок влюбленной пантеры".

На фоне бюрократов второго типа даже фигура лояльного мо­нарху и личностно неяркого премьера В. Коковцова — добросовестно­го и знающего, но далекого от притязаний на самостоятельный курс в политике, показалась императору слишком либеральной. В январе 1914 г. ему на смену пришел престарелый (в момент назначения ему было 75 лет) И. Горемыкин, которого Нольде считал классическим примером второго типа бюрократов и который сам говорил о себе, что напоминает пропахшую нафталином старую шубу, которую достали из сундука.

По оценкам современников в правительстве 1914 — 15 гг. един­ственной заслуживающей внимания историков фигурой был министр земледелия А. Кривошеин. Однако вряд ли Кривошеин действительно являлся фигурой исторического масштаба и государственного мышле­ния. Подобной оценке противоречит тот факт, что именно Кривошеин, сторонник продолжения столыпинского курса на диалог с Думой, сыг­рал главную роль в отставке Коковцова — своего единственного по­тенциального политического союзника.

После падения Коковцова и вплоть до падения монархии "пра­вый крен" в правительстве стал преобладающим. Частичные измене­ния в правительстве и удаление наиболее одиозных фигур летом 1915 г., вызванные весенне-летними поражениями в Галиции и нарастанием массового недовольства в стране, были временными тактическими ус­тупками общественности, не менявшими содержание курса.

Более того, именно лето 1915г. отмечено качественным измене­нием характера принятия важнейших политических и кадровых реше-

233

ний: в этот процесс начинает вмешиваться императрица, привнося су­еверия, обыденность мышления и далекие от интересов государствен­ного управления соображения. Если Саблер стал первым и до 1915 г. единственным в составе правительства, кто был назначен по рекомен­дации Распутина, то начиная с 1915 г. ставленники "нашего Друга" за­полняют правительство, С этого времени "сквозь облака мистики им­ператрицы наверх стали пробираться подлинные проходимцы и жули­ки, а все те, кто хранил в себе государственную традицию, осуждены были на безнадежные попытки спасать последние остатки русского го­сударственного управления" (174, С. 549). Главным критерием, кото­рым руководствовалась императрица, служила личная преданность кандидата, выражавшаяся в готовности пренебречь интересами дела, общественным мнением и т. п., если только эти обстоятельства входи­ли в противоречие с мнением императорской четы.

Другой, не менее важный для императрицы критерий выражал­ся формулой: "Враги нашего Друга — наши враги" (201, т. 3. С. 218), что подразумевало лояльность кандидата к Распутину: мнение "наше­го Друга" было последней инстанцией. При этом от кандидата требо­валось не просто мириться с влиянием Распутина, но и прислушивать­ся к его советам и пожеланиям. Поразительно, что механизм элитной ротации к этому времени был разбалансирован до такой степени, что не министры приводили проходимцев, а проходимцы "проводили" сво­их протеже в министры! Так, в 1911 г. А. Хвостову было отказано в по­лучении портфеля министра внутренних дел из-за непочтительного от­ношения к Распутину. А в сентябре 1915 г. известный придворный авантюрист кн. Андронников "провел" Хвостова в МВД в качестве креатуры Распутина. Другого "государственного мужа" — Б. Штюрме­ра в качестве распутинского протеже "провел" на пост премьера, а так­же министра внутренних и иностранных дел другой, не менее извест­ный проходимец со скандальной репутацией — И. Манусевич-Мануй­лов. При посредничестве шарлатана П. Бадмаева стал министром вну­тренних дел А. Протопопов, сменивший Штюрмера не в качестве до­веренного лица крупнейших петербургских банков и тем более не бла­годаря занимаемому им посту товарища председателя Думы, а в каче­стве распутинского ставленника. В свою очередь, падение А. Хвосто­ва в качестве министра внутренних дел было вызвано не тем, что он не смог справиться с проблемой дороговизны и продовольственным кри­зисом, а в связи с организацией им покушения на своего бывшего бла-

234

годетеля — Распутина, которого Хвостов посчитал "мавром", сделав­шим свое дело. Министры юстиции А. Хвостов и сменивший его А. Макаров — оба безусловные и заведомые консерваторы — были уво­лены как недостаточно внимательные к просьбам императрицы и Рас­путина, а министр земледелия Наумов — как чрезмерно заботившейся о своей общественной репутации.

Влияние пресловутых "темных сил" — "камарильи" на приня­тие важнейших государственных и кадровых решений осуществлялось либо непосредственно на императора и императрицу, либо через наи­более влиятельных лиц официального правительства. Если влияние на императорскую чету осуществлялось главным образом через Распути­на, А. Вырубову, дворцового коменданта Воейкова, то на официальное правительство давление оказывалось через правые кружки и салоны (В. Мещерского, С. Шереметева, А. Римского-Корсакова, П. Бадмаева, Б. Штюрмера, Е. Розен, Е. Богдановича и др.).

Кадровые назначения под влиянием "камарильи" обоснованно воспринимались обществом как "министерская чехарда". За время войны сменилось четыре председателя Совета министров, шесть ми­нистров внутренних дел, четыре обер-прокурора Св. Синода, четыре военных министра, столько же министров юстиции и земледелия, три министра просвещения и столько же государственных контролеров. Естественно, что замены первых лиц влекли за собой цепную реакцию и на среднем уровне управления.

Аналогичным был характер назначений в провинции: только тридцать восемь губернаторов и вице-губернаторов занимали свои по­сты с предвоенного времени; в 1914 г. получили назначение двенад­цать, в 1915 г. — тридцать три, в 1916 — начале 1917гг. — пятьдесят семь (!) губернаторов (121, С. 637). В условиях подобной "кадровой политики" некомпетентность министров была неизбежной: вновь на­значенные не успевали войти в курс дела, как получали отставку; сред­ний и низший эшелоны управления рассматривали назначенцев в каче­стве временных и не считали нужным выполнять их указания.

Влияние "темных сил", "распутиновщина" — сюжет достаточно известный, нередко трактуемый как историческая случайность. В ли­тературе нет недостатка в суждениях о том, что крушение империи бы­ло обусловлено исторической случайностью — личными качествами императорской четы, роковой ролью Распутина и т.п. Однако в пово­ротные исторические периоды случайность высвечивает закономер-

235

ность. В этой связи можно сослаться на наблюдательного современни­ка, который писал: "Не подлежит сомнению, что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он до­стиг" (60, С.98).

Да и сам Распутин не был случайным явлением при дворе: у не­го было немало предшественников (Папюс, Филипп и т. п.). Прав был депутат Государственной Думы М. Скобелев, когда говорил в Думе: "Распутиновщина в России — явление закономерное, а должность эта штатная" (55. Стлб. 2296). Кстати, то, что дело не в Распутине как та­ковом, подтверждает тот факт, что уже после его убийства высшие по­сты империи продолжали получать его протеже — Кульчицкий, Добро­вольский, Беляев, а на освободившуюся при дворе "штатную долж­ность" сразу нашлись кандидаты: при дворе появились юродивый Ва­ся-босоножка и другие подобные ему персонажи.

Нахождение на вершине власти недалекой, психически неурав­новешенной женщины при слабовольном венценосном супруге — ис­торическая случайность. Однако степень сервильности придворной среды говорит о качестве элиты.

Особая ответственность лежала на имперской бюрократии, при­званной быть держателем государственного порядка. Бюрократичес­кий аппарат России в тот период представлял собой внушительную си­лу. Общая численность гражданских и военных чинов в России начала XX в. составляла 1,45 млн. чел. (108, С. 161). Из них почти 100 тыс. (91204) получали оклады свыше 1000 руб. в год. Численность высоко­оплачиваемых чиновников превышала количество лиц, имевших такой же доход из любого другого изолированного источника. Из них при­мерно две тысячи получали оклады более 5 тыс. рублей (73, С. 161 — 170).

В начале XX в. численность чиновников, имевших классные чи­ны по гражданской службе, составляла 385 тыс. (80, С. 221), а к 1917 г. в России насчитывалось до 500 тыс. гражданских чиновников различ­ных рангов, включая канцелярских служителей (91, С. 146). Ушли в прошлое времена, когда расходы на содержание управленческого аппа­рата были скудными: на содержание управленческого аппарата в нача­ле XX в. уходило 14 % государственного бюджета (в Англии — 3 %,

236

Франции — 5 %, Италии и Германии — по 7 %) (91, С. 146 — 147). Од­нако эта огромная армия была крайне неэффективной и не оправдыва­ла затрачиваемых на ее содержание средств.

На наш взгляд, подобная ситуация обусловлена особенностями эволюции имперской бюрократии, в частности, падением качества ро­тации высшего управленческого аппарата, снижением темпов верти­кальной мобильности элиты в целом. В свое время Петр I предпринял радикальные шаги, чтобы обновить правящий слой, однако, как отме­чалось выше, даже его отчаянные усилия не смогли обеспечить успех, и в течение 200 лет "тасовалась" одна и та же "колода", причем весьма ограниченная по численности: напомним, что удельный вес дворянст­ва на рубеже XIX — XX вв. составлял около 1 % населения; в таком же соотношении находились высшие классы к общей численности госу­дарственных служащих. И хотя к началу XX в. основная масса чинов­ничества была разночинной по своему происхождению (среди состоя­вших на гражданской и военной службе процент дворян составлял в конце XIX в. 36,9 % — см.: 108, С. 149), собственно правящий слой — высшие четыре класса — были представлены исключительно дворян­скими фамилиями. Это означало, что пул, из которого рекрутировалась правящая элита, практически не обновлялся. П. Зайончковский конста­тировал, что и в начале XX в. (1903 г.) процент дворян в высшем уп­равленческом слое оставался высоким (более 95 % членов Государст­венного совета и Комитета министров, 87 % сенаторов принадлежали к потомственному дворянству (80, С. 207-208).

В данном случае не имеет значения, что связь дворянства с зем­левладением была в значительной мере утраченной и жалованье явля­лось основным источником существования этой категории (в 1901 г. 70 процентов чинов I — IV классов либо не имели земли, либо владели поместьями менее 100 десятин, что не могло являться источником са­мостоятельного дохода (108. С. 149)). В Государственном совете земле­владельцы составляли в 1903 г. 56,8 процента (в 1853 г. — 92,7 процен­та); в Комитете министров — 58,8 процента (в 1853 г. — 94,3 процен­та); в Сенате 48 процентов (в 1853 г. — 72,7 процента) (80, С. 207 — 208). Падение землевладельцев в общем числе дворян отражало про­цесс дворянского оскудения и являлось косвенным показателем паде­ния эффективности этого класса в целом. И именно из этого "падаю­щего" сословия рекрутировался высший управленческий слой импе­рии.

237

"Оскудение в России в эту эпоху государственно мыслящими и работоспособными людьми было прямо катастрофическим", — со зна­нием дела констатировал осведомленный современник — генерал А. Мосолов, занимавший в 1900 — 16 гг. должность начальника канцеля­рии Министерства императорского двора (165, С. 42). Причины ухуд­шения качественных характеристик управленческого слоя обусловлены его тенденцией к превращению в закрытую касту вследствие того, что обладание властью в России было предпосылкой богатства, а не наобо­рот. Поэтому из десятилетия в десятилетие в списках высших чиновни­ков империи встречались те же фамилии: Танеевы, Дурново, Мордви­новы, Мосоловы, Бобринские, Игнатьевы, Набоковы, Треповы и т.д.

Ярким примером пагубных последствий династийности бюро­кратии может служить семья Танеевых, в которой на протяжении ста лет передавалась от отца к сыну должность управляющего канцеляри­ей е. и. в. Последний представитель этого семейства в бюрократичес­ком аппарате Российской империи А. Танеев — широко образованный, выдающийся музыкант — вырос при дворе и достиг высшей ступени иерархической лестницы, наследовав должность главноуправляющего канцелярией е. и. в. от своего отца. Кроме того, он был статс-секрета­рем, обер-гофмейстером высочайшего двора, членом Государственно­го совета, и (!) по мнению М. Палеолога, — "одной из главных опор Распутина" (192, С. 191), а дочь А. Танеева — в замужестве Вырубова была одной из главных действующих лиц "камарильи" и активнейшей почитательницей Распутина.

Падению качества бюрократии способствовал и крайне неэф­фективный механизм ротации — негибкая, косная система чинопроиз­водства; как указывалось выше, многократные попытки верховной власти отменить систему чинов в целях обеспечения эффективности ротации правящего слоя успеха не имели.

Существенным дефектом механизма ротации бюрократии стало широкое распространение протекции в бюрократической среде, кото­рое охватывало не только высшие этажи иерархии, но также средние и низшие. Так, многие офицеры ближайшей свиты императора были обязаны этим своим назначением службе в Конном полку, так как ми­нистр двора гр. Фредерике, формировавший состав ближайшей свиты, был в свое время командиром этого полка. При этом большинство офи­церов ближайшей свиты не имели необходимой для этой деятельности подготовки.

238
Генерал Мосолов вспоминал, что при вступлении в должность в 1900 г. он пережил немало затруднений с персоналом канцелярии, так как большинство чиновников были сыновьями камердинеров великих князей, людьми без высшего образования и необходимого для службы воспитания, попавших в министерство по протекции великих князей. "Благодаря высокому заступничеству молодые люди считали себя неу­язвимыми со стороны начальства" (165, С. 161).

Среди причин неэффективности бюрократии следует также на­звать проявившийся и в этот период традиционный порок российского служилого класса — его низкую сплоченность. В этой связи показа­тельна реакция С. Витте на гибель своего коллеги по правительству — министра внутренних дел В. Плеве: Витте не скрывал радости по по­воду смерти Плеве (121, С. 158). И это не единственный пример подоб­ного рода. М. Палеолог, размышляя о причинах "снарядного кризиса" 1915 г. и неэффективности военного руководства в целом, полагал, что объяснение этому следует искать, наряду с другими причинами, в той ненависти, которую испытывал военный министр Сухомлинов к глав­нокомандующему вел. кн. Николаю Николаевичу, так как Сухомлинов сам рассчитывал занять эту должность (192, С. 187).

Все вышеперечисленные факторы привели к тому, что накануне февраля 1917 г. обозреватели констатировали, что русская бюрократия "теряет то единственное, чем она гордилась и в чем старалась найти искупление своим грехам — внешний порядок и формальную работо­способность" (цит. по: 72, С. 275). Таким образом, неэффективность бюрократии во многом предопределила падение Российской империи. Однако имперская бюрократия была не единственным ответст­венным за крушение империи. В полной мере ответственность за не­удачу осуществления перехода к экономико-центричной модели разви­тия разделяет буржуазия в качестве претендующей на власть новой элиты империи. Очевидно, что предпосылки перехода к немобилиза­ционному развитию могли быть реализованы лишь в случае готовнос­ти буржуазии стать субъектом инновационного развития. Однако рос- сийская буржуазия в полной мере продемонстрировала неспособность не только завоевать власть, но и удержать ее тогда, когда в феврале 1917г. власть, подобно зрелому плоду, упала к ее ногам.

Между тем в начале XX в. буржуазия составляла внушительную силу. Численность крупной буржуазии в начале 1880-х гг. составляла 0,8 — 1 млн. чел.; в конце XIX в. — 1,5 млн. чел. (т. е. примерно поло-

239

вину численности привилегированных классов, которую на основании переписи 1897 г. Ленин оценивал в 3 млн. чел.). При этом буржуазной была не только большая часть имущих верхов, буржуазными (денеж­ные капиталы, торгово-промышленная деятельность, домовладение, личный труд) были также источники состояния трех четвертей облада­телей годового дохода в 5 тыс. руб. и лишь около четверти (24,17 про­цента) обладателей такого дохода получали его от земли (121, С. 334). Отличительным признаком российской буржуазии была ее зна­чительная зависимость от государства (отсюда ставшая притчей во языцех ее властебоязнь). Это обусловлено параметрами российского развития: геополитическое и геоэкономическое положение России предопределяло доминирующую ролью государства в качестве субъек­та развития и требовало сосредоточения в его руках национального бо­гатства, по сравнению с которым самые значительные личные стояния "теряли вес". В этом же контексте следует упомянуть хронический фи­нансовый дефицит, определявший слабость класса, в основе господст­ва которого лежит капитал; позднее по сравнению с западноевропей­скими конкурентами формирование, что определяло потребность рус­ского торгово-промышленного класса в протекционистской политике государства. Исследование В. Лаверычева "Крупная буржуазия в поре­форменной России. 1861—1900" показало, что доминирующим моти­вом в отношении буржуазии к государству и в XIX, и в XX вв. были ее протекционистские требования, призванные защитить русский дело­вой класс от европейских конкурентов, и прежде всего немецких. Рос­сийская буржуазия не смогла создать эффективную политическую ор­ганизацию. Русский торгово-промышленный класс требовал от само­державия не политических свобод, а покровительственных тарифов. "Протекционизм был, конечно, необходимой теплицей для русской промышленности, но в ее банной температуре атрофировалась полити­ческая воля" (274, т. 1, С. 152). Косвенной причиной слабой политиче­ской консолидации российской буржуазии было преобладание в струк­туре буржуазии торговых элементов над промышленными и ремеслен­ными (в 1905 г. в процентном отношении это составляло 87:2:11); по социальному составу более 80 процентов предпринимателей были вы­ходцами из старых городских сословий (купцы, мещане, ремесленни­ки), входившими в состав сложившихся в предшествовавший период сословных организаций, что определяло их слабую заинтересован­ность в общебуржуазном политическом представительстве, и, таким

240

образом, служило одной из причин слабой агрегации и артикуляции общеэкономических интересов буржуазии в целом и ее низкой полити­ческой сплоченности (подробнее см: 73, С. 6-9).

Современный исследователь российской буржуазии начала века А. Боханов обоснованно констатирует: "Применительно к России само понятие "предпринимательские круги" следует скорее воспринимать как историческую метафору, чем определение некоего конкретного, связанного общностью интересов, целей и мировоззрения сообщества. Были банкиры, промышленники, торговцы, биржевики; существовали различные организации по отраслевым, региональным и даже обще­имперским интересам, но почти везде, в том числе и в наиболее значи­тельной организации — Совете съездов представителей промышлен­ности и торговли, центробежные силы сплошь и рядом доминировали над центростремительными, а текущие интересы и потребности пре­обладали" (30, С. 272). Одна из газет обоснованно констатировала в 1916 г., что политическая активность торгово-промышленного класса такова, что "только его аппетит к барышам обостряется до истинного напряжения воли" (цит. по: 72, С. 37).

Созданные со значительным опозданием и призванные быть средством артикуляции интересов буржуазии, ее политические партии не были собственно буржуазными не только по своему социальному составу, но и по идеологии и избранной тактике. Претендовавший на представительство крупной буржуазии Союз 17 октября (который в прессе обоснованно называли "партией последнего правительственно­го распоряжения") никогда не был чисто буржуазной партией ни по своей программе, ни по своему социальному составу из-за преоблада­ния в нем (и отнюдь не только численного) помещичьего элемента.

Привыкшая быть иждивенцем государства российская буржуа­зия не только не смогла стать самостоятельным субъектом модерниза­ции, но даже использовать половинчатую политику "бонапартистско­го" лавирования, ставшую основой курса премьера П. Столыпина.

Поражение буржуазии не в последнюю очередь было обусловле­но ее внутренней деконсолидированностью. Линии расхождений были многочисленными, но главным было противоречие между петербург­ской финансово-промышленной группой, тесно связанной с высшей бюрократией и иностранным капиталом (А. Путилов, А. Вышнеград­ский, Е. Шайкевич, Э. Нобель, Я. Утин и др.), и московской группой (П. и В. Рябушинские, А. Коновалов, А.Гучков, С. Третьяков, С. Четве-

241

риков, Н. Морозов и др.), отодвинутой от выгодных заказов (а значит, и прибылей) и претендовавшей на роль выразителя интересов не толь­ко московской, но и провинциальной буржуазии. Основой усиления влияния петербургской группы в 1914—16 гг. стал значительный рост ее потенциала в связи с военными заказами (когда прибыли превыша­ли номинальный акционерный капитал предприятии), а также за счет устранения конкурентов в лице немецких предприятий. От этих источ­ников московская была оттеснена. Организационная и психологичес­кая дряблость буржуазии стала результатом ее сравнительно позднего развития, когда она оказалась между "наковальней" самодержавия и "молотом" натиска внеэлитных слоев. Поэтому либеральная оппози­ция в стремлении добиться своих целей никогда не обращалась за под­держкой к внеэлитным слоям, справедливо опасаясь стать детонатором взрыва, который сметет не только монархию, но и ее саму.

Представляется правомерным вывод А. Боханова: "Русские ка­питалисты не успели и не смогли стать альтернативной социальной си­лой, способной объединить конструктивные элементы общества, и со­шли с исторической арены вместе с самодержавной властью. Этот из­вестный итог существования не был исторически запрограммирован, но оказался обусловленным всем ходом общественного развития, теми формами и тем уровнем, которые его характеризовали" (30, С. 273).

* * *

Хотя главной причиной неудачи отказа от мобилизационной мо­дели развития в начале XX в. были обстоятельства субъективного ха­рактера — неэффективность политической элиты в целом и потенци­ального субъекта инновационного типа развития в частности, переход к немобилизационным методам развития не состоялся в значительной мере и по объективным причинам. В числе таковых следует назвать па­раметры развития России — дефицит капиталов в объеме, необходи­мом для инновационного развития¹, значительный масштаб террито-
¹ С финансовой точки зрения Россия и в этот период была бедна капиталами: по подсчетам С. Витте, общая сумма финансового капита­ла России составляла около 11 млрд. руб.,из которых половина имела иностранное происхождение, в то время как в Германии и Франции итог движимых ценностей превышал 30 млрд. руб.,в Англии — 60 млрд. руб. (121,С. 17—18). К 1917 г. общий капитал промышленных и торго-
242

рии, ее геополитическую уязвимость. В этом же контексте следует на­звать объективную ограниченность возможностей отказа от мобилиза­ционных методов развития в области аграрных отношений — ключе­вой сфере экономики России: аграрный вопрос был центральным в хо­де работы первых трех Государственных Дум, а неразрешенность "аг­рарного вопроса" стала причиной трех русских революций. По суще­ству, аграрная реформа П. Столыпина была попыткой реализации за­дач развития немобилизационными методами. Однако известно, что аграрная реформа Столыпина потерпела поражение, а политическая смерть Столыпина наступила гораздо раньше его физической гибели. Осуществление аграрной реформы натолкнулось на сопротивле­ние основной массы крестьян и потребовало использование репрес­сивного аппарата, в качестве которого выступили землеустроительные комиссии и органы местной администрации. Однако несмотря на это, итоги реформы были весьма незначительны по сравнению с масшта­бом предпринятых усилий: лишь 26,1 процента крестьян вышли из об­щины ; при этом только 26,6 процента вышедших из общины получи­ли согласие схода на выделение, в то время как 73,4 процента кресть­ян укрепили земли в собственность вопреки воле односельчан. Анализ состава выделившихся показал, что реформа способствовала выходу из общины тех элементов, которые действительно тяготились пребы­ванием в ней и ускорила разрушение общины в тех районах, в которых она уже отмирала, но не смогла уничтожить общину там, где большин­ство крестьян было заинтересовано в ее сохранении. (121, С. 358, 360).
вых кампаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно 2 млрд. долларов, (в то время совокупный капитал компаний Великобритании, страны с населением в три раза меньшим России, насчитывал 12 млрд. долларов),что составляло одну девятую часть ка­питала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной корпорации США — "Юнайтед Стил корпорейшн" равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (272,С. 131). Военные приготовления России,хотя и отставали по темпам и качеству от соответствующих усилий европейских конкурентов, погло- щали огромные средства :в 1907—13 гг. только прямые военные расхо­ды России составили 4,36 млрд. руб.,что вдвое превысило прирост ак­ционерных капиталов в стране в 1902—14 гг. Кроме того,затраты на под­держку помещичьих хозяйств и проведение столыпинской аграрной pe-формы также превышали приток капиталов в акционерные банки и пред-приятия в предвоенные годы (46,С. 256).

243

Еще менее успешным были усилия решить проблему избытка аграрного населения средствами переселенческой политики. В течение 1906 — 14 гг. из районов Европейской России в Сибирь, Среднюю Азию, на Северный Кавказ переехали немногим более трех млн. чело­век. Однако в связи с нерешенностью проблем обустройства на новом месте к 1916 г. из-за Урала в европейскую Россию вернулось более тре­ти переселенцев (1, С. 89). Но главное в том, что переселение покры­вало лишь 18 процентов естественного прироста населения (121, С. 372).

Неудача столыпинской аграрной реформы стала очевидной еще до первой мировой войны: пиком реформы стали 1908 — 09 гг. Война, хотя и оказала негативное влияние на ход осуществления аграрной ре­формы, не изменила существенно ситуацию: до войны и вне связи с войной сложилась тенденция к исчерпанию контингента крестьян, же­лавших воспользоваться возможностью выхода из общины и создания единоличного хозяйства.

Причины неудачи решить аграрную проблему немобилизацион­ными методами обусловлены теми же факторами, которые и вызывали к жизни мобилизационную модель: дефицитом капиталов, необходи­мых для ведения фермерского хозяйства¹; неблагоприятными природ­но-климатическими условиями, обусловливавшими неэффективность индивидуального сельского хозяйства. Главным же камнем преткнове­ния в осуществлении столыпинской аграрной программы было лежа­щее в ее основе стремление во что бы то ни стало оставить в неприкос­новенности помещичье землевладение. Именно это обусловило сохра-

¹ Согласно подсчетам экспертов, создание фермерского хозяйства требовало не менее 800 руб.,в то время как государство выделяло все­го 150 (260,0.186); многолетние обсуждения вопроса об организации финансовой помощи государства выделяющимся из общины остались безрезультатными, несмотря на то, что еще в 1908 г. экспертами межве­домственного совещания по аграрной реформе при МВД было призна­но, что без финансовой поддержки государства аграрная реформа вряд ли имеет шансы на успех (121, С.254 — 255). Последнее свидетельству­ет о том, что финансирование столыпинской реформы в большем объе­ме, чем это осуществлялось в качестве условия, имело прекращение фи­нансовой поддержки поместного дворянства, а последнее, вылившееся неизбежно в дворянский бунт, могло быть достигнуто только средствами насилия.

244

нение земельного голода беднейших слоев и главное — не принесло столь желанного политического успокоения, а лишь обострило поли­тическое противостояние в деревне. Безусловно, провал реформы не был предопределен — в условиях двадцати лет внутреннего и внешне­го мира она могла стать необратимой, однако отсутствие столь необхо­димых для реформы двух десятков лет покоя, в свою очередь, было не случайным, ибо острота экономического кризиса в деревне была столь велика, что не могла дать длительного мира и "успокоения".

Еще одна причина неудачи перехода к немобилизационному ти­пу развития в том, что суть последнего — в совпадении государствен­ного интереса и частного, что в условиях России весьма затруднено. Но даже тогда, когда такое совпадение возникло, оно было сорвано из- за начала Первой мировой войны. На первый взгляд, это досадная слу­чайность, однако историческая случайность в данной ситуации есть проявление закономерности: России хронически не хватает "покоя" (о котором так мечтал Столыпин) вследствие практической невозможно­сти избежать участия в европейских и мировых конфликтах в связи с уязвимостью геополитического положения.

Таким образом, самая серьезная в истории России попытка отка­за от мобилизационных методов развития по существу потерпела по­ражение. Анализ причин этого поражения показывает, что его природа имела не только субъективный, но и объективный характер. Это озна­чает объективную ограниченность использования в условиях России инновационной модели развития, а значит, предъявляет особо высокий стандарт требований к потенциальному субъекту инновационного раз­вития. В начале XX в. призванная стать субъектом развития экономи­ческая элита не смогла реализовать свой шанс. Не последнюю роль в этом сыграла объективная ограниченность диапазона совпадения ин­тересов государства и экономических субъектов. Эти факторы обусло­вили возвращение к практике мобилизационного развития в советский период. Применительно к процессам элитообразования это нашло от­ражение в безраздельном доминировании номенклатурно-бюрократи­ческого принципа элитного рекрутирования в условиях советской по­литической системы.

В заключение характеристики процессов элитообразования на рубеже XIX — XX вв. коснемся отношений в системе "элиты — мас­сы". Несмотря на то, что монархические симпатии широких слоев на­селения в значительной мере были поколеблены в ходе подавления

245

первой русской революции, все же следует отметить сохранение тра­диционного для предшествовавшего политического развития России пиетета внеэлитных слоев населения по отношению к институту мо­нархии. Свидетельством тому может служить программа выступавших в качестве выразителей интересов крестьянства трудовиков, которые, несмотря на радикализм целого ряда требований (национализация по­мещичьих земель, созыв Учредительного собрания и т.п.), никогда не выдвигали требования замены монархии республикой.

Однако сохранение уважения основной массы населения к ин­ституту монархии в период правления Николая II сочеталось с беспре­цедентным падением морального авторитета персонифицировавшей монархию императорской четы, что означало некоторое изменение диспозиции в треугольнике "верховная власть — правящий класс — внеэлитные слои населения". Если раньше массы являлись опорой са­модержавия в противостоянии с правящей аристократией, то теперь объектом ненависти стала императорская семья, и прежде всего импе­ратрица. Скорее всего, падение авторитета высшей власти стало ито­гом не только ее собственных ошибок, но и результатом целенаправ­ленной дискредитации высшей российской власти в контексте общего курса заинтересованных сил (как внутренних, так и внешних) на дес­табилизацию внутриполитической ситуации в России. Свидетельст­вом тому может служить поток хлынувшей на российский книжный рынок с февраля по октябрь 1917 г. дискредитировавшей царскую че­ту литературы. Вряд ли столь массированный литературный натиск мог быть случайным¹.

Падение авторитета высшей власти углубило пропасть между элитными кругами и широкими слоями населения. М. Палеолог писал в своем дневнике: "Если признать, что здоровье не есть что-нибудь иное, как гармония всех функций, как дружная работа всех органов, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен. Ибо со­циальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и
¹ Аскольдов Н. Правда о Николае Романове. М., 1917; Николай Романов и Сухомлинов (факты и документы). М.,1917; Царские амуры. Тайные похождения Алисы,Ники,Милуша и Гриши. Пг.,1917; Каратыгин В. Про царя и про царицу и про честную вдовицу (политическая сказка в стихах). М., 1917; Томский О. Сказка о Гришке Распутном, глупых министрах и дворе высочайшем. Пг., 1917; Любовные похождения Николая Романова. М.,1917 и др.

246

распада. Один из самых тревожных — это тот глубокий ров, та про­пасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют сто­летия" (193, С.62-63).

Впервые европейски ориентированная элита, оторванная от по­давляющего большинства населения, возникла при Алексее Михайло­виче. При Петре I и в течение после петровского периода разрыв этот увеличивался в геометрической прогрессии. Для характеристики этого разрыва уместен парафраз А. Уткиным знаменитой метафоры Дизраэ­ли о богатых и бедных в Англии — "две нации в одной" — примени­тельно к России. "Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были, с одной стороны, носите­ли западной цивилизации, а с другой — приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины массы" (105, С. 176). Причины этого колоссального разрыва обусловлены целым ря-Iдом факторов, среди которых наиболее значима специфика типа разви­тия — неорганического, догоняющего, характерной особенностью ко­торого было опережение органического внутреннего ритма. И если верхний слой — очень тонкий, численно незначительный в мощной толще всей массы населения — не только был в состоянии поспевать за этим ритмом, но даже стремился его опередить, чтобы компенсиро­вать очевидную разницу в историческом и психологическом опыте и возрасте по сравнению с европейскими современниками, то вся ос­тальная масса населения жила как бы на другой планете и в другом ис­торическом времени. При этом каждый новый виток модернизацион­ных усилий не сокращал, а лишь углублял эту интеллектуально-психо­логическую пропасть, сообщая тем самым новый импульс и без того значительному напряжению между этими двумя полюсами российско­го общества.

Г. Федотов писал, что "русскую империю держали и строили две силы: одна пассивная — неисчерпаемая выносливость и верность на­родных масс, другая активная — военное мужество и государственное сознание дворянства" (274, т. 1. С. 128). В правление Николая II обе эти основы подверглись эрозии: "Со времени эмансипации медленно, но неизменно начинает крошиться тот гранитный массив, на котором сто­яла Империя... В японскую войну завершился распад монархической, отчасти религиозной идеи народа" (274, т. 1. С. 155-157).

Печальный итог известен — крушение Российской империи.

247

Политические элиты и технологический вызов