иванов миронов университетские лекции. Лекции по метафизике москва 2004 г. Оглавление

• Название: Лекции по метафизике москва 2004 г. Оглавление
• Анкор: иванов миронов университетские лекции.doc
• Дата: 14.03.2017
• Размер: 4.28 Mb.
• Имя файла: иванов миронов университетские лекции.doc
• Тип: Лекции; #3757
• страница: 41 из 70

Лекция 21. Язык и познание

1. Специфика научного и философского осмысления феномена языка.

Язык – это неизменный спутник человека и в быту, и в социальном общении, и в творчестве, и, как мы уже говорили, в познании. Немудрено, что за последние 100 лет к нескольким старейшим языковедческим дисциплинам - лингвистике (грамматике), герменевтике (теории интерпретации) и риторике - прибавились многочисленные междисциплинарные научные подходы к изучению языка (психосемантика, психо- и этнолингвистика, социо- и коммуникативная лингвистика, семиотика и лингвистическая прагматика и т.д.), а также разнообразные философские направления его исследования (деятельностно-историческое, символическое, феноменологическое, философско-герменевтическое, аналитическое и др.).

Такой широкий научный и философский спектр подходов к изучению языка привел, с одной стороны, к расширению экспериментальной и теоретической базы его изучения; но, с другой стороны, породил какофонию моделей и подходов, где во многом утратилось его понимание как гармоничной и целостной системы. Причины такого малопродуктивного плюрализма в методологии и в теории современных наук о языке многообразны. Главная же из них, на наш взгляд, кроется в преобладании утилитарно-инструменталистского подхода к языку, когда все его смысловые богатства и разнообразие функций сводятся к одной, хотя и существенной характеристике – быть инструментом человеческого общения.

В историко-философской ретроспективе эта позиция родственна средневековому номинализму в том смысле, что “за” знаковой структурой языка здесь не предполагается наличия особой смысловой реальности. Язык - это только слова, значения которых конвенционально определены субъектами общения, благодаря чему предмет говорения одинаково идентифицируется слушающими (воспринимающими). С этой точки зрения, употребление языковых средств нормативно и контролируется самим коммуникативным процессом, цель и смысл которого - быть понятным “другому”. Наиболее ярким проявлением инструменталистской парадигмы в понимании сути языка является структуралистский принцип, что язык - это знаковая система с устойчивым набором значений, созданная и контролируемая людьми в коммуникативно-деятельностном контексте их совместного бытия.

Совершенно ясно, что социальное общение исключительно важно, а роль языка в нем фундаментальна. Однако это - недостаточное основание для того, чтобы сводить сущность языка к “коммуникативным играм”, коими бытие языковой реальности отнюдь не исчерпывается.

В своем логическом завершении инструментализм приводит к утверждению “репрессивности дискурса”, как это свойственно постмодернистским взглядам на язык. Данная установка означает, что в конкретном коммуникативном взаимодействии понять можно только уже известное, или, точнее, понимание чего уже было достигнуто ранее. Языковая компетенция каждого индивида, с точки зрения инструментализма, формируется по шаблону, заданному нормативными условиями коммуникативных взаимодействий, типичных для данной конкретно-исторической социальной общности. Процесс овладения языком, таким образом, относительно одинаков для всех носителей данной традиции в силу единства усваиваемых коммуникативных констант. Последние, в свою очередь, задают сходную для всех смысловую “схему” мировидения, “одевая мир” (по выражению Л. фон Витгенштейна) в инвариантные синтаксические и лексико-семантические структуры. При абсолютизации этих процессов в становлении языковой компетенции личности, ее поведения и познавательных установок, языковая реальность превращается в некую идеологию, за создание которой в конечном счете никто не ответственен и правила игры которой все вынуждены безропотно принимать. В этом контексте любое нововведение в языке возможно лишь с опорой на уже известное правило. В противном случае неизбежно возникновение ситуации непонимания.

На наш взгляд, именно инструментализм и утилитаризм являются главными причинами методологической разноголосицы и даже противоречивости в исследованиях языка.

Во-первых, язык выполняет не только коммуникативные, но и важнейшие когнитивные функции, многообразно и гибко - в подлинном смысле слова творчески - опосредствуя взаимоотношения между индивидуальными субъектами познавательной деятельности, а также между объектом и субъектом познания. Без языка невозможна трансляция знаний от поколения к поколению, а также успешное взаимодействие и обмен результатами познавательной деятельности внутри научного и иных познающих сообществ (художественных, религиозных, технических и т.д.). Особую, именно конструктивную, а вовсе не репрессивную, познавательную роль играют письменные тексты различного рода, обеспечивающие возможность рациональной и интерсубъективной проверки полученных знаний и их оперативное тиражирование.

Сегодня компьютерная техника с электронной почтой и сетью Интернет создают исключительно благоприятные условия для реализации познавательной функции языка. Здесь достаточно упомянуть о возможности проведения научных и иных электронных конференций в режиме реального времени, которые - по сути дела - превращают научное познание в перманентно осуществляющийся процесс коллективного научного поиска с мгновенным обменом и оценкой получаемых результатов. Более того, здесь совершенно новыми когнитивными гранями начинает играть сам язык, демонстрируя свои ранее скрытые грамматические и лексические возможности, а также метафорический потенциал.

Ниже мы остановимся и на иной ипостаси познавательной функции языка, проявляющейся не столько в рациональных формах опыта, сколько во внерациональных видах творчества.

Во-вторых, очевиден момент творческой индивидуализации в овладении и пользовании языком, наиболее зримо проступающий в творчестве великих поэтов и писателей. Если бы все в языке было утилитарно и сугубо коммуникативно, социально и репрессивно, тогда в нем не был бы возможен феномен языкового творчества.

В-третьих, при инструменталистском подходе необъяснимым оказывается факт поразительной исторической устойчивости некоторых языковых образований (например, имен; местоименных наречий; слов, фиксирующих категориальные смыслы и т.д.). Вопреки сугубо утилитарно-конвенционалистскому взгляду на язык, последний зачастую оказывается “мудрее” нас, его суетных носителей, открывая со временем такие потаенные познавательные смыслы, о которых могли и не догадываться предшествующие поколения говоривших на нем людей. В будущих темах мы еще не раз обратимся к этому свойству языка, а здесь – приведем один только пример. Так, только после открытия феномена “расширяющейся вселенной” и формулировки “антропного принципа” в его сильной версии, вдруг стало ясным, что подобное понимание устройства мироздания давным-давно коренилось в самой этимологии слова “вселенная”, которое фиксирует вовсе не идею безжизненного физического пространства, а отсылает к органической целостности мирового бытия, куда органически включен – “вселён” - человек на правах его важнейшего конструктивного элемента.¹

О реальных альтернативах инструменталистской парадигме речь пойдет ниже, а пока - необходимо остановиться на атрибутивных характеристиках самого языка.

2. Базовые характеристики языка как целостной системы

Сущность языка, как целостной и относительно автономной смысловой системы, опосредствующей взаимоотношения между людьми и окружающим миром, характеризуется, соответственно, двумя взаимосвязанными моментами.

Во-первых, язык имманентен человеческому бытию, которое свершается в мире смыслов и постоянно творчески преумножает эту свою "смысловую обитель"¹. Будучи схваченным творческой мыслью ученых, философов, поэтов и художников, мир прирастает, точнее, прорастает смыслами - лишь человеку понятными и для него значимыми. Вне человека бытие безымянно. Только в людях и через людей бытие способно сказываться. Базовые смыслы и структуры языка не созидаются человеком произвольно (от слова “произвол”), ибо коренная суть человеческой речи заключается не в том, чтобы болтать, а в том, “чтобы, сказав, подсказать вещам их сокровенную сущность, неизвестную им”².

Слово, одновременно, это единственное доступное всем средство сохранить мгновенность мелькнувшего взгляда, вспыхнувшего чувства, озарившего прозрения, причем не только сохранить, но и поделиться, стать со-участником общей судьбы человеческого бытия в мире. Недаром один из глубочайших философов языка Мартин Хайдеггер особо подчеркивал, что язык дает "сбыться человеку в его собственном существе"³.

Вторая сущностная черта языка, неразрывно связанная с первой, - это его посредническая природа. Язык всегда реализует определенное отношение - между знаком и значением, между словом и вещью, между произносящим и понимающим. Действительность этого отношения реализуется благодаря наличию символической способности у каждого человеческого индивида.

Для более строгого определения посреднической сущности языка удобно использовать категориальную пару “сущее – несущее”. Категория “сущее” употребляется нами в хайдеггеровском смысле и означает все то, что достигло явленности (сущее как присутствующее). С этой точки зрения, идеальный смысл языка становится сущим благодаря своей несущей (до-носящей смысл в произнесении) составляющей языка. Категория “несущее” понимается нами, соответственно, как несущая основа. Последняя имеет два плана выражения - материальный и духовный.

Материальный план до-несения смысла образует знаково-символическая структура конкретного языка, фиксирующая фонетические, морфологические, грамматические и лексико-семантические его особенности. В каждом конкретном акте говорения (написания) его материально-знаковая сторона используется затем, чтобы донести смысл до другого сознания. Потом эта материя языка (звуки, буквы, паузы, знаки препинания) как бы “испаряется” в тот самый момент, когда понимание состоялось. Это “улетучивание” материально-несущих структур языка из актуального горизонта сознания в момент постижения смысла - весьма зримое проявление его посреднической сущности.

Духовный план языка как несущего заключается в том, что, будучи посредником, язык не фиксирует внимание понимающего на конкретных значениях своих составных частей (на поверхностной структуре высказывания, по выражению Н. Хомского), а сосредоточен на донесении именно целостного смысла (на глубинной структуре, по выражению того же автора). Весь феномен метафоричности языка как раз и стоит на том, что за буквально-поверхностным смыслом (духовно несущим) мы способны вычитывать некоторый истинно сущий – глубинный и целостный смысл. В противном случае наша мысль всегда отвлекалась бы на несущественное и частное, утрачивая способность понимать и доносить существенное содержание.

Попытки осмыслить язык в единстве его конститутивно-онтологических и посреднических характеристик сталкиваются, в результате, с двумя серьезными трудностями. Прежде всего - это уже отмеченный феномен сокрытия идеально-сущего смысла за его несущими структурами. Другой аспект этой трудности состоит в том, что важнейшим средством донесения смысла в языке являются молчание (пробел в тексте) и умолчание. Для их анализа вообще трудно подобрать адекватные логические средства. Особенно очевидным факт умолчания становится при переводе, который Х. Ортега-и-Гассет определил как попытку выразить то, что на другом языке умалчивается. Чаще всего умалчивается в языке очевидное, т. е. то, что понятно всем его носителям. Но очевидность эта разнится от языка к языку, создавая “разные уравнения между выраженным и невыраженным”¹. Научное осмысление феномена умолчания поэтому если и возможно, то только в рамках языковой прагматики, исследующей контексты говорения. Заметим также, что феномен “значащего отсутствия” и его понятийное схватывание – вообще одна из сложнейших проблем, стоящих перед современной наукой. Такова пауза в музыке, природа вакуума в физике, знак “0” в математике и т.д.

Следующая принципиальная сложность, касающаяся научных исследований языка, заключается в том, что любое такое исследование предполагает язык в качестве своей неустранимой предпосылки. Одним из аспектов этого парадокса является семантическая самореферентность и неоднозначность выражений естественного языка, “мешающие” построить непротиворечивые теории истинности значений языковых выражений в рамках логической семантики.

Данные объективные трудности возникают уже не по причине ограниченности исследовательских установок, а вследствие диалектической природы самого языка.

Одна из таких диалектических черт бытия языка состоит в том, что будучи единым и универсальным как общечеловеческая способность обнаружения смысла, язык в то же время многолик с точки зрения национального колорита и индивидуальных акцентов мировосприятия, причем шкала подобной (национальной или индивидуальной) языковой своеобычности бесконечно вариативна - от полной “глухонемоты” (вследствие зашоренности и заштампованности языкового сознания) до восхитительной чуткости к языку, свойственной поэтам.

Одним из первых ученых (не считая Гумбольдта), кто подметил глубинную объективную диалектику языка и попытался создать научный метод, который бы ее учитывал, был Ф. Де Соссюр. Суть предложенного им подхода состояла в разделении синхронных и диахронных методов¹ в зависимости от целей и задач анализа. Первые должны были применяться для изучения неизменной и устойчивой знаковой структуры языка. Им, с легкой руки Соссюра, структурная лингвистика и отдала предпочтение, целиком переложив диахронные исследования на плечи языковой компаративистики, а также других научных дисциплин типа психологии языкового общения.

Среди других дихотомий, выделенных Соссюром, отметим такие как “речь - язык”, “индивидуальность – социальность” знаков, а также не до конца эксплицированная им дихотомия, намеченная в “Заметках по общей лингвистике”², - “бессознательность – сознательность” в использовании языка. Нетрудно заметить, что все последующие оппозиции производны от первого - базового для лингвистики Соссюра – бинарного отношения “речь – язык”, основным вариантом которого является дихотомия “говорение (произнесение как источник языковой динамики) - письмо (текст как фиксированная норма языкового взаимодействия)”³.

Противоречивость языковой реальности, с одной стороны, порождает вышеотмеченный методологический плюрализм, но, с другой стороны, содержит и глубоко позитивный момент. А именно - подталкивает исследователей к признанию сущностного единства всех проявлений языка, требуя методологического единства осваивающих его исследовательских программ. Соответственно, становится очевидной явная ограниченность инструментализма, не способного совладать с творчески-онтологической, а отнюдь не только репрессивной, ипостасью бытия языка.

Для целостного постижения любого феномена - будь то язык или сфера человеческого сознания в целом - все его стороны (в том числе и полярно противостоящие друг другу) должны быть равно учтены без однозначного соотнесения их с положительными или негативными оценками.

3. Функции языка.

Существуют различные попытки выделения функций языка, однако все исследователи, расходясь в частностях, едины в том, что существуют две безусловно важнейшие функции, которые язык выполняет в человеческом бытии - коммуникативная и познавательная.

В утилитарно-коммуникативном функционировании языка, основная задача которого обеспечить взаимопонимание сторон, объединенных конкретными целями и общими интересами, нет необходимости использовать творческие потенции языка. Наоборот, их использование может существенно затруднить общение как бытовое, так и профессиональное. Стремление избегать неясных (непривычных) терминов и выражений является, поэтому, нормой в тех областях человеческого взаимодействия, где главной целью общения является обмен необходимой информацией. Языковые штампы обыденного словоупотребления, а также формализованные языки и терминологические системы в научных и профессиональных сообществах являются своеобразным олицетворением этой сознательной установки на унификацию выразительных средств.

Познавательная или, как ее называют некоторые ученые, интеллектуальная функция языка необходимо связана с установкой на духовный и культурный рост общающихся сторон (мыслящих субъектов) в процессе их со-творческого диалога друг с другом, с миром и с языком. Сказать здесь - значит, показать ранее невидимое, непривычное. Такой творческий диалог с языком обогащает всех его участников, включая, конечно, и сам язык как несущее основание смыслового взаимодействия. Олицетворением со-творческого диалога с языком является национальная литература (включая философию). Здесь, с одной стороны, обогащается новыми смыслами сам язык под творческим воздействием человеческого духа. С другой стороны, такой обновленный и обогащенный новыми творческими гранями язык способен расширять и обогащать духовную жизнь нации в целом.

В научной и философской литературе помимо двух указанных функций обычно выделяют еще как минимум одну, причем у разных мыслителей - единых во мнении относительно первых двух функций - она всегда разная, что, на наш взгляд, уже говорит об ее избыточности. Например, Павиленис Р.И. помимо “кодирующей” (в нашем определении утилитарно-коммуникативной) и “генеративной” (познавательной) выделяет “манипулятивную” функцию¹, которая, по нашему мнению, является одним из функциональных проявлений (модальностей) утилитарно-коммуникативной функции, на чем мы остановимся ниже. А.А. Ветров в книге “Семиотика и ее основные проблемы” выделяет “экспрессивную” функцию языка, смысл которой - в выражении чувств говорящего². Однако, отмечая ее “вторичный характер”, поскольку большинство лингвистов не относит выражение эмоций к существенному аспекту языка, он этим сам же признает ее избыточность³. Идейный вдохновитель тартусско-московской семиотической школы Ю.М. Лотман помимо “информационной” и “творческой” функций выделяет “функцию памяти”, подразумевая под ней способность текста сохранять память о своих предшествующих контекстах¹. Текст создает вокруг себя некое “смысловое пространство”, лишь в нем обретая осмысленность. На наш взгляд, знание культурного контекста, необходимое для адекватного понимания исторического памятника, равно как и знание социальных контекстов обыденного общения, - относятся к коммуникативной функции языка, но лишь в разных аспектах (модусах) ее проявления – в духовном и утилитарном. Так же обстоит дело и с популярной у современных отечественных лингвистов и семиотиков якобсоновской классификацией функций языка. Каждая из шести выделенных им функций соответствует какому-то одному - акцентируемому в зависимости от контекста выражения - конкретному элементу речевого взаимодействия², но все вместе они выражают различные аспекты коммуникативной функции языка.

Необходимо заметить, что две выделенные нами функции находятся в тесном диалектическом взаимодействии, что может иногда создавать обманчивую видимость их тождественности. Действительно, познавательная функция может почти совпадать с коммуникативной, например, в сфере межличностных взаимодействий внутри научного сообщества (тем более в упоминавшимся нами виртуальном компьютерном взаимодействии), в ситуациях межкультурного диалога, в экзистенциально значимой беседе двух творческих личностей и т.д.; но она также может выступать и в “чистом” виде, например, в поэтическом и философском творчестве³.

Также неверно утверждать большую или меньшую значимость одной из выделенных функций языка, например, коммуникативной - вследствие ее непосредственной связи с каждодневным существованием людей, или, наоборот, когнитивной в силу ее ярко выраженного творческого характера. Обе функции языка – и познавательная, и коммуникативная - равно важны для нормального существования и развития языкового сознания как отдельных индивидов, так и нации в целом. Среди них трудно выделить наиболее значимую, ибо критерии значимости в данном случае разные. В одном случае критериальными являются такие свойства речи как общедоступность, простота и информативность (актуализация однозначного смысла), в другом же, наоборот, – ориентация на индивидуальный опыт понимания, смысловая неоднозначность (сложность) выразительных средств и наличие множества потенциальных смысловых измерений. Таким образом, в диалектическом сосуществовании двух основных функций языка (познавательной и коммуникативной) находят свое отражение два основных онтологических свойства языка, о которых мы говорили выше – его посредническая природа как проводника смыслового содержания (в единстве сущих и несущих характеристик), а также его имманентная укорененность в человеческом (смыслопорождающем и смыслопонимающем) бытии, о чем мы еще скажем ниже.

4. Функциональные модальности языка.

Высший полюс реализации творческого потенциала языка являет собой национальная литература, а в ней в первую очередь - философия, проявляющая базовые рациональные возможности понимания человека и мира, и поэзия, углубляющая и утончающая чувственно-эмоциональное восприятие мира. Этот высший уровень конкретно-исторического бытия языка мы именуем креативной функциональной модальностью.

Термин “модальность” означает здесь качественную характеристику функциональных проявлений языка (коммуникативных и познавательных), выражающуюся в их способности оказывать а) креативное (творческое); б) стабилизирующее; или в) подавляющее (репрессивное) воздействие на языковое сознание индивидов, на их мировосприятие.

Творческое воздействие языка на сознание его конкретных носителей связано со способностью национальной словесности открывать новые горизонты бытия и стимулировать духовный рост личности. В свете этого главная культурная задача и социальная “польза” национальной литературы состоит в том, чтобы возделывать, “обживать” поле сокрытых (до поры) смыслов, которое потенциально доступно языковому обнаружению (выражению), но актуально не реализовано в языковом сознании конкретной национально-языковой общности людей. Яркий, точный и насыщенный смыслами язык способен не только стимулировать развитие интеллектуальных творческих способностей, но оказывать позитивное воздействие на нравственное сознание и эстетические качества личности. Недаром с давних времен известна поговорка, что “доброе слово и злых делает добрыми, а злое слово и добрых делает злыми”.

Не вызывает сомнений, что конкретно-историческое языковое сознание нации всегда относительно устойчиво, особенно в рамках одного поколения людей, где наиболее четко прорисовывается единство культурных доминант и предпочтений (значимых акцентов в мировидении). Этот относительно статичный, типизированный смысловой образ реальности организуется адаптивно-стабилизирующей функциональной модальностью языка, суть которой заключается в обеспечении устойчивости и экономности коммуникативной и познавательной деятельности в социуме. Непосредственным проявлением адаптивной модальности языка является сознательное или, что случается чаще, бессознательное пользование заведомо ограниченным набором терминов и стилистических фигур речи как рационально истолкованных (например, научные и профессиональные терминологические системы), так и не определенных, но интуитивно ясных (слова обыденной речи). Изучение адаптивно-стабилизирующего аспекта бытия языковой реальности, наиболее зримо воплощенного в повседневной коммуникации, тесно связано с такими группами проблем как: сосуществование коммуникативных стилей; возникновение и организация дискурсивных мифологем; существование внутри общенационального языкового сознания разнообразных специфических “коммуникативных обычаев”, задающих бессознательно действующие пропорции говоримого и умалчиваемого; наличие языковых “предрассудков”, “дирижирующих пониманием”¹ и т.д.

Вне стабилизирующего адаптивного фактора общение и познание в обществе были бы серьезно затруднены. Однако последнее отнюдь не свидетельствует о необходимости доминирования данной модальности в языковом сознании вообще. Когда “цели легкости истолкования предпочитаются остальным положительным моментам языка”, тогда “уменьшается необходимость в напряжении ума”, - писал еще В. Гумбольдт². В результате, значение отдельных элементов языка (как правило наиболее творческих!) все более затемняется, и на место воображения и фантазии встает привычность употребления, приводящая “к неизбежному отвлечению от деталей языкового устройства”³. Формирование языковых стереотипов приводит не только к обеднению языка, но и к подавленности языкового сознания, поскольку язык начинает выполнять роль “социального фильтра” (Э. Фромм)⁴, тормозящего осознание множества размышлений и переживаний, выходящих за рамки общепризнанного.

Такова репрессивная модальность языка, проявляющаяся равно и в актах коммуникации, и в познавательной деятельности. Ее суть в том, что привычность словесных формулировок постепенно приводит к ограниченности и зашоренности сознания людей. Более того, этот язык будней - привычный и простой - начинает воспитывать сознание своих реципиентов, навязывая им посредством расхожих языковых штампов определенную “схему дозволенных мыслей”. Так формируется, по меткому определению английского поэта и литературного критика Т.С. Элиота, “коллективное неосознанное чувство здравого смысла”¹. На вышеозначенной способности языка подавлять сознание своих носителей, создавая иллюзию понимания в обход творческого осмысления происходящего, базируются технологии идеологического манипулирования массовым сознанием.

Современная массовая культура почти целиком построена на принципах репрессивного дискурса, ибо ориентирована не столько на удовлетворение “культурных” потребностей, сколько на целенаправленном формировании этих потребностей, причем с несомненной тенденцией к их примитивизации и унификации. В рамках этой “культурной” стратегии весьма удобным средством формирования общественного мнения и потребительского спроса является языковой по своей сути феномен искусственной стимуляции “пред-ожидания”. Суть его в том, что посредством определенных риторических приемов сначала ненавязчиво создается “ситуация ожидания”, т.е. интерес потребителя культурной информации с самого начала направляется к какой-то одной (идеологически выгодной) стороне проблемы. Затем эта искусственно созданная познавательная неопределенность (а по сути интрига) “благополучно” разрешается. Современный голландский исследователь “макростратегий” понимания Т.А. ван Дейк, анализируя структуру новостей в периодических изданиях, замечает на базе большого количества материала, что в начале идеологически особенно важных информационных сообщений всегда дается резюме. Оно содержит общую оценку событий (включая мнения “специалистов”) и задает тему (обычно разворачивая предысторию происходящего), занимая как минимум половину, а то и 2/3 объема информационного выпуска. И лишь в конце с выборочным умолчанием излагается сама информация, восприятие и оценка которой большинством читателей уже вряд ли будет существенно разниться от того, что им хотели внушить². Этот риторический прием использовался еще греческими софистами. Например, Сократ, разбирая вместе с Федром в одноименном диалоге Платона софистические уловки ритора Лисия, отмечает, что тот начинает свою речь с конца, давая наводящее определение того предмета, о котором еще только будет идти речь¹. Суть такого красноречия Сократ справедливо усмотрел в обмане и добавил дальше, что для большей эффективности такого обмана ритор должен изучить природу человеческой души - ее склонности и предубеждения, - чтобы с наибольшей легкостью обманывать там, где люди “блуждают без дороги”². Этот ироничный (даже саркастичный) совет Сократа относительно того, как лучше манипулировать сознанием реципиентов, нашел “адекватное” воплощение в информационных стратегиях с самого начала их возникновения ³.

Риторическим приемам, наиболее распространенным в современной общественно-политической речи, посвящены многие научные исследования в лингвистике, семиотике, психологии, философии и политологии. Ученых интересует, главным образом, сущность тех языковых выразительных средств и приемов (фонологических, синтаксических, семантических, стилистических), которые являют в действии репрессивную силу языка, зачастую не просто навязывая реципиентам правильное мнение, но последовательно внушая его⁴. Цель такого суггестивно-репрессивного воздействия несокрыта и отмечается всеми исследователями. Она состоит в том, чтобы “воспитать” массовое сознание в рамках системы социальных мифологем, удобной для политики правящей “верхушки”. Первостепенная задача такого “воспитания” - усыпить (а в перспективе - убить) критическую мысль, что осуществляется вышеописанным древним риторическим приемом “настраивания” восприятия.

Из вышесказанного следует, что репрессивная функциональная модальность языка прямо противоположна креативной его модальности. Тем не менее их нельзя однозначно соотносить с отрицательными и положительными оценками. Оценочное разделение здесь преимущественное, но не абсолютное, поскольку репрессивность может иметь в определенных контекстах положительное значение в качестве стабилизирующего, адаптивного фактора. Во-первых, она является необходимым моментом коммуникативного взаимодействия, обусловливая саму возможность наличия устойчивых языковых норм. Во-вторых, нормативность значений создает устойчивость “жизненного мира” индивида, что является важным фактором психологического равновесия. В-третьих, использование репрессивного потенциала языка может быть полезным в плане подавления агрессии отдельных преступных индивидов или маргинальных социальных групп, разрушающих социальный мир и согласие в обществе.

Креативный потенциал языка, в свою очередь, может выступать отрицательным, дестабилизирующим фактором, препятствующим взаимопониманию. Ярким примером здесь могут служить некоторые произведения современной художественной литературы (типа “Поминок по Финнегану” Д. Джойса), а также некоторые философские тексты, трудные для понимания в силу того, что их авторы в поисках адекватных выразительных средств слишком увлекались “игрой” с языком. В последнем случае иллюстративным является феномен “заразности” стиля, когда язык такого “мастера слова” вызывает лавину дилетантских подражаний.

Традиция противопоставления двух модальностей (сил, потенций) языка, связанных со способностью слова оказывать воздействие - творческое или авторитарное - на душу воспринимающего, уходит корнями в глубокую древность. Уже первые античные риторы - софисты, способные, как известно, с равной убедительностью доказывать противоречащие друг другу утверждения, - основывали это свое умение на неоднозначности слов языка. Последующая традиция европейской риторики продолжала изучать “средства вербального влияния на психику и поведение человека”¹. Цели всех этих риторик были однозначно манипуляторские, в результате чего воздействующие силы языка в риторике и близких к ней дисциплинах исследовались односторонне - лишь в репрессивном аспекте. Способность же языка оказывать творчески-стимулирующее воздействие на сознание слушающего в чаще всего даже не замечалась, поскольку большинство ученых придерживалось утилитаристских взглядов на сущность языка².

Эти взгляды сохранились впоследствии в позитивистских и структуралистских концепциях языка (Соссюр, Витгенштейн, Куайн), в разнообразных вариантах теории лингвистической относительности (Уорф, Мюльдворф, Сэпир, Хоккет и др.), в ряде современных герменевтических концепциях (например, в концепциях “языкового априори” Апеля, Кольба). Последние верно оценил Я.Г. Фогелер: “…Отныне философы-герменевтики связывают язык не столько с мыслью, сколько с манипуляцией над мышлением, и ищут пути уже не столько для раскрытия “ценных тайн” языка, сколько для спасения сознания от идеологии, а значит, от языка”³.

5. Онтологический философский подход к языку

В противовес этой традиции, ориентированной на доминанту языковой произвольности и производности от нужд человеческой коммуникации, в истории филологии и философии сложилась и иная традиция, ведущая свое начало еще от Платона⁴. Ее можно назвать “онтологической” - в пику утилитаризму и функционализму в исследованиях языка; “метафизической” - в противоположность конвенционалистской позитивистской установке; “динамической”, или “диалектической” - в противовес статике структурных методов. Все эти названия адекватны и приемлемы. Однако, во избежание терминологической путаницы мы далее будем именовать ее “онтологической” традицией. Ее представители (Дж. Вико, В. Гумбольдт и неогумбольдианцы, А С Хомяков, А.А. Потебня, П.А. Флоренский, А.Ф. Лосев, М. Хайдеггер, М.М. Бахтин, а также многие писатели и поэты) не отрицают наличие сильного репрессивного начала в языке, использование которого (особенно в устах демагога) может стать “смертным приговором” для многих людей (Г. Белль)¹. Однако проявление этого потенциально присущего языку смертоносного начала целиком и полностью зависит от волеизъявления мыслящего субъекта, от его совести.

Сущность "онтологического подхода" к языку, как явной оппозиции инструменталистски-утилитаристского подхода, может быть сформулирована в нескольких основных положениях.

1. За материально-несущим “телом” языка (его фонематическим строем, грамматикой и т.д.) полагается наличие некой универсальной и надперсональной смысловой реальности. Это - или идеально-эйдетическая в духе Платона, или информационная, или семантическая действительность, которая доносится (обнаруживается, объявляется) “материей” языка.

2. Имена и языковые символы являются, по выражению П.А. Флоренского, “отверстиями, пробитыми в нашей субъективности”, они связывают нас с этой объективной смысловой реальностью. И хотя раскрываются и созидаются они лишь в творческих индивидуальных актах, однако не творятся людьми произвольно, не изобретаются “как предполагает замкнутие в субъективность” (П.А. Флоренский)². Человек в рамках "онтологического подхода" к языку представляется не самовольным творцом, а скорее - по-слушным субъектом обнаружения его идеально-смысловой реальности “в” и “через” несущие структуры языка.

3. Эта универсальная смысловая реальность, в свою очередь, “нуждается” в человеке как носителе языка, дабы осуществиться (проявиться) в человеческом мире, обретя, благодаря его свободному и творческому участию, бесконечную вариативность и, стало быть, полноту воплощения.

4. Все сугубо научно-рационалистические и утилитарно-ориентированные подходы к сущности языка неадекватны, так как выступая в качестве оторванного от человека предмета научного исследования, язык теряет самое существенное - свою целостность и подлинную онтологичность. “Позитивисты, - по выражению Флоренского, - расстригли Слово Божие на строчки и слова, язык растолкли в звуки, организм измельчили до молекул, душу разложили в пучок ассоциаций и поток психических состояний, Бога объявили системою категорий, великих людей оценили как комочки, собравшиеся из пыли веков, - и вообще все решительно распустили на элементы, которые распустились в свой черед, приводя бывшую действительность к иллюзии формы и ничтожеству содержания”¹.

Таким образом, “онтологическая парадигма” понимания сущности языка, представленная в трудах русских философов-“имяславцев”, а также в рамках западной онтологической герменевтики (М. Хайдеггер и его последователи), постулирует имманентно-трансцендентную природу языковых смыслов², что и отличает “онтологический” подход от всех иных – филологических, аналитических и семиотических - концепций и парадигм исследования языка.

Резюмируем сущность онтологического подхода к языку цитатой из Умберто Эко, вполне адекватно выразившего его суть. “Язык никогда не будет тем, что мы мыслим, но тем в ЧЕМ свершается мысль. Следовательно, говорить о языке не значит вырабатывать объясняющие структуры или прилагать правила речи к каким-то конкретным культурным ситуациям. Это значит давать выход всей его коннотативной мощи, превращая язык в акт творчества с тем, чтобы в этом говорении можно было расслышать зов бытия. Слово не есть знак. В нем раскрывается само бытие. Такая онтология языка умерщвляет всякую семиотику. Место семиотики занимает единственно возможная наука о языке - поэзия”¹.

Подытожим сказанное. В языке, как целостной и динамической смысловой реальности в единстве ее сущих и несущих компонентов, можно выделить две основных функции – коммуникативную и познавательную. Они могут приобретать специфическую функциональную модальность: креативную, адаптивную и репрессивную. Весьма перспективным в плане исследования этой противоречивой и многомерной динамики языка, как важнейшего условия гармоничного и восходящего человеческого бытия-в-мире, является онтологический подход, вновь выходящий на первый план после стольких лет доминирования инструменталистско-утилитаристских моделей..

Однако о каких бы проявлениях языка мы ни говорили, важнейшим условием его бытия является наличие человеческого сознания, которое может иметь не только языковую, но и вневербальную форму существования. К проблематике сознания мы теперь и переходим. Эта тема особенно важна, если учесть, что именно сознание выдвигается сегодня на первый план в метафизических и научных исследованиях и именно здесь, по-видимому, следует ожидать в ближайшее время самых важных научных открытий.