|
|
Лекции по метафизике москва 2004 Современные тетради
|
|
|
|
|
|
|
ле означает наложить на исследуемый объект некую познавательную форму или структуру, заведомо избавившись от его целостного смысла.
Современный философ чаще всего имеет дело не с бытием как таковым, не с совокупностью каких-то объективных явлений или феноменов, а с их смыслами, зафиксированными в текстах. Посредством текста бытие говорит с нами. Целостность текста, т. е. появление в нем смысла, который отсутствует в той совокупности знаков, из которой он состоит, возникновение нового как бы из ничего является важнейшей особенностью, с которой неизбежно имеет дело представитель гуманитарного познания, в том числе и философ.
Как отмечал Бахтин: «Всякая система знаков (то есть всякий язык)... принципиально всегда может быть расшифрована, то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки)... Но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциального единого текста текстов. Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов»1. Поэтому познание текста осуществляется в диалоговой форме. Это как бы общее коммуникационное поле двух сознаний, а в более широком смысле — двух культур. В таком диалоге глубинное значение текста (не формально-логическое) определяется всем социокультурным контекстом, который исследователь-гуманитарий также должен учитывать.
Абсолютно адекватное понимание текста невозможно, что и порождает как следствие бесконечное множество его истолкований. Текст содержит некое (вряд ли чем-то ограниченное) потенциальное множество смыслов, которые постигаются людьми, вносящими в эти смыслы свое собственное «Я», признаки собственной культуры. Полностью адекватное понимание текста в узком смысле (как достижение смыслового тождества, полной адекватности) смог бы гипотетично достичь только человек, его создавший (автор), и то если бы он предстал перед нами как некий идеальный участник диалога с самим собой, находящийся в сходной пространственно-временной ситуации. Он вовсе не предназначен для абсолютного понимания. Последнее как идеальная модель абсолютного понимания — это сфера тождественности, которое, даже если бы оно было возможным, представляло бы собой скучное, зеркальное понимание, подразумевающее совпадение жизненных пространств субъектов. Понимающий субъект в данном случае «не может внести ничего своего, ничего нового в идеально понятое произведение»2. Но такого совпадения достичь невозможно, так же как невозможно отождествить жизненные пространства отдельных людей или их общественных совокупностей. Любое реальное понимание смыслов текста есть особое взаимодействие в рамках диалога, субъектами которого могут выступать как отдельные личности, так и целые культуры.
Таким образом, можно сказать, что любое понимание текста осуществляется через его личностную интерпретацию, которая представляет собой адаптацию не менее двух индивидуальных «Я» или культур друг к другу. Интерпретация — это поиск смысла сквозь призму собственного «Я». Поэтому точность здесь не может
|
|
|
|
|
|
1 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 300—301.
2 Он же. К методологии литературоведения // Указ. соч. С. 204.
|
|
|
|
|
|
174
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
выступать в качестве единственного критерия адекватности той или иной интерпретации. Перевод Пастернаком Шекспира — это уже отдельное, самостоятельное произведение, а не просто постановка одной системы знаков в однозначное соответствие к другой. Более того, формальная точность может исказить понимание смысла1. Передача смысла может быть иногда осуществлена за счет таких языковых средств и приемов воспринимающей культуры, которые при первом взгляде могут показаться даже искажением2. В гуманитарной интерпретации важна передача смысла, а это неизбежно связано с поиском механизма смыслообразования воспринимающей культуры, в отличие, например, от математического познания, которое не утруждает себя этим и отражает сущность объекта по давно определенной, например, количественной характеристике. Утверждение, что в каком-то произведении имеется 25 000 знаков, отражает определенное знание структуры текста, но лишь по его количественной характеристике.
|
|
|
|
|
|
2. ФИЛОСОФИЯ КАК ПРЕДЕЛЬНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
Исходный базис философских обобщений чрезвычайно широк, и их результатом становится создание своеобразной «вторичной» реальности, внутри которой работает философ. Результатом философской рефлексии выступает, прежде всего текст, который фактически представляет собой собственную, личностную интерпретацию философом проблем, что, в свою очередь порождает известную многозначность философского понимания даже одних и тех же проблем.
|
|
|
|
|
|
1 Хотелось бы привести пример из практики работы переводчиков. На встрече венгерской и японской де-
легаций, осуществляя синхронный перевод, одна известная переводчица оказалась в затруднительной ситуации.
Крупный предприниматель, желая показать свое происхождение «из низов», для расположения к себе собеседни-
ков из социалистической Венгрии вспомнил, что он с детства питался рыбой, назвав при этом тот ее сорт, который
в самой Венгрии воспринимался не иначе, как деликатес. Прямой перевод (т. е. передача единиц одного языка
через другой) полностью исказила бы смысл. И переводчица перевела, что предприниматель с детства питался
чечевичной похлебкой. Формально перевод был искажен, но смысл был передан и адекватным образом понят.
2 Приведем еще один любопытный пример, почерпнутый в 1970-е годы из периодики. Существует из-
вестное стихотворение Гете, которое выглядит следующим образом на немецком языке (1), с подстрочным пере-
водом (2) и в стихотворном широко известном варианте Лермонтова (3):
|
|
|
|
|
|
1
Uber alien Gipfeln
ist Ruh.
In alien Wipfeln sptirest du
kaum
einen Hauch.
Die Vogelein schweigen im Walde.
Warte nur, 5aide
ruhest du auch.
|
Над всеми вершинами
тишина.
Во всех кронах деревьев
Ты едва ли ощущаешь
дыхание.
Птицы молчат в лесу.
Подожди, скоро
отдохнешь и ты.
|
Горные вершины
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой,
Не пылит дорога,
Не дрожат листы.
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
|
|
|
|
|
|
Изумительный перевод Лермонтова, которому удалось остаться и достаточно близким к оригиналу, и передать смысл или настроение автора. Хотя уже здесь мы видим безусловное расхождение формального значения смысла отдельных слов. Но история стихотворения на этом не завершилась. Дело в том, что оно странным образом попало в Японию, но в варианте перевода на японский стихов Лермонтова как самостоятельного произведения. Затем оно вновь вернулось в Германию и было переведено на немецкий язык как японское стихотворение и еще раз вернулось в Россию как перевод (подстрочный) немецкого стиха. Вот как выглядел последний вариант (за полную точность я не ручаюсь, так как привожу текст по памяти): «Мы с тобою простились, // Я сижу в беседке один, // Надо мною летят журавли, // Я сижу и плачу». Как мы видим, перед нами совершенно иное стихотворение, адаптированное к иной культуре. Но самое поразительное, что даже в этом виде оно передает изначальное настроение Гете (ну как если бы он был японцем).
|
|
|
|
|
|
175
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Поэтому для философии текст является источником информации, источником новых смыслов и прочтений, но не только. Здесь не менее важны ценностно-эмоциональные критерии, а философский текст в некоторых случаях может доставлять чисто эстетическое удовлетворение. Философским текстом можно восхищаться как продуктом высокохудожественного творчества, можно быть удивленным или даже оскорбленным, встречая слишком обыденную терминологию, и почти всегда испытывать трудности, связанные с пониманием философского языка.
Последнее проявляется в особой «непереводимости» философского текста на язык другой культуры. Многие философские тексты (хотя бы таких философов, как Хайдеггер или Сартр) представляют собой огромную проблему для переводчиков. Перевод философского текста, т. е. языковой системы, насыщенной смыслами и значениями, связанными с данной культурой, всегда представляет его интерпретацию и адаптацию к воспринимающей культуре. В философском переводе как особом произведении вполне допустима ситуация, когда авторский текст после интерпретационно-адаптационной работы над ним переводчика может значительно отличаться от своего изначального варианта, с позиции передачи смысла и значения при сохранении внешней схожести с ним. В свою очередь понятно, что читатель перевода в этой ситуации может быть введен в заблуждение, так как различия между содержанием первичного текста и переводом могут оказаться весьма существенными.
Философия, как мы указали выше, реализуется в создании особых текстов, которые являются личностными смысловыми конструктами разных культур, представляя собой, таким образом, разновидность особой, предельной интерпретации. Причем интерпретационное поле философии носит безграничный во времени характер, что определяет смысловую вечность философских проблем, которые независимо от времени интерпретации могут приобретать свой новый смысл и значение для современника, переходя от эпохи к эпохе.
С позиции философии важен этот вечно привносимый и вечно интерпретируемый смысл. В этом проявляется вечность текстов Платона и Аристотеля, Шекспира и Гете, которые предоставляют нам безграничные возможности их интерпретации с наших сегодняшних позиций. «Предмет гуманитарных наук — выразительное и говорящее бытие. Это бытие никогда не совпадает с самим собою и потому неисчерпаемо в своем смысле и значении»1. Ясно при этом, что есть качественная разница между гениальным, талантливым и тривиальным текстом. За гениальным текстом стоят слои смыслов, интересных для каждой эпохи и для всего спектра развитых индивидуальных сознаний. Талантливый текст, что называется, «на любителя»: отнюдь не всем сознаниям захочется вступать с ним в творческий диалог и находить в нем созвучные смыслы. За тривиальным же текстом кроется смысловое небытие. Там — нулевое поле для творческих интерпретаций, и диалог с ним исчерпывается мгновенно, даже не успев начаться.
|
|
|
|
|
|
1 Бахтин М.М. Указ. соч. С. 205.
176
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Конечно, и в естественных науках определенная персонификация научных теорий происходит, но это не является ведущей тенденцией в них, тогда как в явлениях, исследуемых с гуманитарных позиций (с позиции наук о духе), без учета этой особенности постижение смысла просто не состоится. Читая Платона, я персонифицирую его текст, я не могу его читать так, как его читал бы сам Платон. Я вношу в него свое «Я», развиваю близкие мне смысловые возможности текста, которые детерминированы иным пространственно-временным положением, другими социокультурными обстоятельствами.
С этим связана присущая всем гуманитарным наукам сложность объективного изложения исторических событий. Научная объективность здесь выполнима лишь в простых случаях, например, в более или менее полном перечне имен, дат рождений. Но это формальное (математическое, или, как говорил Хайдеггер, калькулирующее) познание не затрагивает глубин целостного исторического процесса. Ведь пишется бесконечное количество историй стран и народов, хотя в основе их лежат одни и те же факты, и, казалось, достаточно лишь один раз дать их полный перечень.
Ю.М. Лотман в связи с этим обращал внимание на то, что история прежде всего хорошо «объясняет настоящее»1, поэтому как только общество оказывается на эволюционной стадии своего развития, интерес к истории оборачивается чаще всего ее переписыванием, интерпретацией. Происходит конструирование, «но уже не будущего, а прошлого. Рождается квазиисторическая литература, которая особенно притягательна для массового сознания, потому что замещает трудную и непонятную, не поддающуюся единому истолкованию реальность легко усваиваемыми мифами»2. Отделить друг от друга квазиматериал и научное исследование, безусловно, является важнейшей задачей исторической науки, которая тем не менее вряд ли выполнима полностью, как и попытки философов провести четкую демаркацию между философией и наукой, между научными и ненаучными высказываниями.
Такая противоречивость истории как разновидности гуманитарного познания, нравится нам это или нет, неизбежна. И причина заключается в том, что реальная история предстает перед нами в виде совокупности текстов, в основе которых могут быть смешаны как реальные, так и вымышленные события. Первичный текст может зависеть от личных и социокультурных обстоятельств, в которых оказался летописец, дающий оценки действиям исторических лиц и событий, ранжируя их согласно собственным представлениям. Следовательно, мы имеем здесь дело не с самой реальностью, не с фактами, а с вторичной действительностью, выраженной в текстах. Весь массив исторических текстов представляет для нас лишь своеобразную цитату из прошлого. Поэтому часто и получается, что у одних историков Иван Грозный — это собиратель земли русской, у других— разрушитель экономической структуры, подорвавший ее основы с помощью опричнины. При написании истории очень часто первичными оказыва-
|
|
|
|
|
|
1 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994. С, 12.
2 Там же. С. 13.
|
|
|
|
|
|
177
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
ются не столько сами исторические события, сколько идея автора, который интерпретирует данные события.
Л.Н. Гумилев, которого так не любят представители исторической науки, показал, что оставленные нам исторические тексты требуют очень большой осторожности при их восприятии в качестве адекватного описания реальных событий. Не упоминая предложенные им наиболее нашумевшие реконструкции моментов русской истории, коснусь лишь проблемы специфики изложения истории в летописных текстах. Ссылаясь на текстологические работы Д.С. Лихачева1 по данной проблеме, он, в частности, подвергает критическому анализу «Повесть временных лет» Нестора, которая грешит неточностями и авторскими интерпретациями. Это и ложная схема событий, когда варяги и хазары предстают врагами, а не союзниками, это и знаменитый эпизод со щитом, прибитым «на врата Царь-града» (событие такой важности почему-то не зафиксировано историками самой Византии).
Гумилев связывает такие «неточности» с тем, что летописец описывал события 200-летней давности, что он был сторонником Святополка II и Владимира Мономаха и соответственно врагом черниговского князя Олега. «Нестор понимал историю «как политику, обращенную в прошлое», и защищал интересы своего монастыря и своего князя, ради чего грешил против истины. Д.С. Лихачев охарактеризовал «Повесть временных лет» как блестящее литературное произведение, в котором исторические сведения либо преображены творческим воображением автора, как, например, легенда о призвании варягов, либо подменены вставными новеллами, некоторые из которых восходят к бродячим сю-
|
|
|
|
|
|
жетам»2.
|
|
|
|
|
|
Таким образом, оказывается, что в силу того, что (как мы уже указывали) история представляет собой систему текстов, уже удаленных от действительности, своеобразный вторичный уровень бытия, полная объективность в ней трудно достижима, и она всегда будет представлять собой более или менее точную интерпретацию. Перед нами не объективное описание событий, и мы не находимся здесь в ситуации отвлечения от субъективных моментов хода исторического процесса, а особого рода историческая интерпретация — интерпретация не только самих фактов, но и первичных интерпретаций этих фактов. Да и само понятие исторического факта не тождественно его естественно-научной форме, так как при изложении истории большую роль выполняют идеи, позволяющие из отдельных фактов создавать общую историческую картину, даже за счет сознательного или несознательного их игнорирования.
На эту же особенность исторического познания указывает и Р.Дж. Колингвуд, являющийся сторонником объективной научной истории. В частности, критикуя позитивистский подход к изучению истории, он указывает на то, что исторический текст не может быть понимаем нами как исторический факт. А поскольку мы имеем дело с историческим текстом, то необходимо применять другие методы,
|
|
|
|
|
|
1 Д.С. Лихачев сам указывает на это. См.: Лихачев Д.С. Предисловие // Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Ве-
ликая степь. М, 1992. С. 9.
2 Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1992. С. 172. См. также с. 172—180.
178
|
|
|
|
|
|
|
| |
|
|
Скачать 0.5 Mb.