мартин. Мартин Хайдеггер Ницше Том I
 Скачать 2.72 Mb.
|
|
Познавание как схематизация хаоса согласно практической потребности Спрашивать о том, что есть человеческое познавание, значит хотеть познать само познание. Нередко такое стремление считают нелепым, абсурдным, парадоксальным, похожим на стремление барона Мюнхгаузена за волосы вытащить себя из болота. Говоря о нелепости такого замысла, люди чувствуют себя особенно остроумными и проницательными и слишком поздно вспоминают об этом довольно сомнительном остроумии, поскольку познавание представляет для человека не нечто такое, с чем он при желании знакомится и что постигает только при случае или даже только тогда, когда вознамеривается построить свою теорию познания: в самом познавании уже происходит процесс познания им самого себя. Представление о сущем как таковом — не какой-то процесс, который словно вода стекает с человека, а отношение, в котором он пребывает, причем так, что это внутреннее нахождение в таком отношении делает человека открытым этой соотносительной связи и, таким образом, со-определяет его человеческое бытие. В представляющем отношении к сущему человек также постоянно (с помощью своей собственной «теории» или без нее, путем самонаблюдения или без такового) выстраивает отношение к себе самому. В этом, однако, заключается нечто еще более существенное, а именно то, что познавание уже всегда познается как таковое; хотеть познать познавание вовсе не значит хотеть чего-то нелепого: здесь, пожалуй, мы имеем дело с высоким стремлением, предполагающим принятие определенного решения, так как все объясняется тем, что при попытке недвусмысленного определения сущности познания само познавание переживается так, как оно уже было постигнуто до всякого последующего раздумья об этом, и раскрывается сообразно своей собственной сущности. Поэтому когда сугубо формально, не идя дальше банального словоупотребления, люди заявляют о том, что познавать познавание нелепо и невозможно, они просто выдают свое принципиальное непонимание природы познавания, непонимание того, что оно осмысляется именно в себе самом и никогда после и что в силу этого размышления оно всегда уже обретает ясность своей собственной сущности. Познавать познавание в его сущности значит, при правильном понимании этого процесса, возвращаться в его уже открытую, но еще не развернувшуюся сущностную основу; это не означает еще раз (в потенции) обращать на себя уже готовое и проясненное отношение. Однако сущность и история западноевропейского человека характеризуется тем, что его основополагающему отношению к сущему в целом присуще знание и познавание и тем самым — рассудительность в ее существенном смысле, сообразно которой сущность этого человека со-определяется и со-оформляется из размышления. Поскольку это так, только такой исторически сложившийся западноевропейский человек может стать жертвой бездумья, нарушения рассудительности — судьба, которая совершенно не грозит какому-нибудь африканскому племени. И наоборот: спасение и утверждение западноевропейского исторического человека берет начало только в высшей страсти размышления. К этому размышлению прежде всего принадлежит познавание познавания, 243 принадлежит размышление над знанием и той сущностной основой, в которой оно в силу своей сущностной истории движется уже два тысячелетия. Размышление над познаванием не имеет ничего общего с построением какой-либо скучной и странной «теории познания», когда в вопросе о природе познавания спрашивается о чем-то таком, что для вопрошающего уже так или иначе предрешено — окончательно или на время. С формальной точки зрения познавание состоит в отношении познающего к познаваемому и познанному, но это отношение не находится где-то в совершенно безразличном для него месте, как в лесу срубленный ствол дерева находится неподалеку от каменной глыбы: отношение, на которое мы можем натолкнуться, а можем и не заметить его. Отношение, отличающее познавание, в каждом случае есть то отношение, в котором относимся мы сами, но которое, однако, имеет динамику своего колебания в пределах нашей основной позиции. Она выражается в том, как мы изначально воспринимаем сущее и предметы, как определяем критерий нашего отношения к ним. Если теперь, воспользовавшись путеводной нитью усвоенной нами ницшевской записи, мы попытаемся выяснить, как он понимает познавание, как осмысляет почитание- чего-либо-истинным и как понимает истину, нам придется уяснить следующие моменты: 1. Каким образом он изначально определяет то, что встречает человека как познаваемое и окружает его в его жизни. 2. В чем он усматривает критерий познающего отношения к встречающему и окружающему. И то, и другое, то есть пред-определение встречающего и определение характера отношения к нему, в себе взаимосвязаны и отсылают к общей сущностной основе, а именно к виду основного опыта человеческой жизни вообще и к его принадлежности к целому «мира». Таким образом, упомянутый опыт не является одним только фоном истолкования сущности познания, но представляет собой самое первое, которое предрешает все дальнейшее. Что означает для Ницше познавание? Как он воспринимает пред-ставляющее отношение человека к миру? Является ли познавание процессом в том разумном живом существе, которое мы называем человеком? Если да, то что совершается в этом процессе? Быть может, в нем и через него из окружающего мира воспринимаются, затем запечатлеваются и привносятся в душу и ум как бы некие образы, так что тем самым познавание становится своего рода списыванием и отображением действительного? Или же для Ницше познавание не является таковым? Его ответ на этот не заданный специально, но как бы молчаливо предполагаемый вопрос гласит: «Не „познавать", а схематизировать,— налагать на хаос столько упорядоченности и форм, сколько необходимо нашей практической потребности» (n. 515; март—июнь 1888). Подобно тому как в начале уже рассмотренного нами высказывания («Оценка: „я верю, что то или другое есть так, а не иначе" как сущность «истины») Ницше говорит нечто весьма существенное о природе истины, в только что приведенном изречении нечто существенное сказано о его понимании познания. Необходимо осмыслить оба высказывания в их внутренней взаимопринадлежности и общей укорененности в едином, причем нам ни в коем случае не надо заниматься выяснением вопроса о том, откуда, с исторической точки зрения, на Ницше исходит влияние, сказывающееся в этих его истолкованиях истины и познания: нам, напротив, надо выяснить, куда ведет это понимание познания и истины в рамках основной метафизической позиции Ницше и что тем самым, в отношении вопроса об истине, привносится в усугубившееся или вообще только что ставшее явным решение. Надо говорить не о том, откуда он это взял, а о том, что он этим дает. Итак, «не „познавать", а схематизировать». Здесь, как и в случае с «истиной», о которой говорилось в другой записи, слово «познавание» берется в кавычки. Это означает, что познавание не есть «познавание», понимаемое как вбирающее и копирующее отображение, а «схематизация». С понятием σχήμα мы уже встречались, когда давали 244 первое разъяснение сущности разума и мышления как представления, совершающегося согласно категориям и их схемам. Вероятно, ницшевское истолкование познавания как «схематизации» исторически связано с сущностью разума и использования категорий; под словом «исторически» (geschichtlich) мы разумеем тот факт, что понимание познавания как «схематизации» находится в одной области решения с платоновско-аристотелевским мышлением, даже если понятие схемы Ницше и не «вытянул» из Аристотеля исторически (historisch), то есть в ходе ретроспективного обзора прошлых мнений. Свое понимание «схематизации» Ницше сразу же поясняет так: «налагать на хаос столько упорядоченности и форм, сколько необходимо нашей практической потребности». В какой мере, то есть в каких отношениях происходит сущностное определение познавания, понятого как «схематизация»? Схематизация поясняется как придание определенной меры «упорядоченности» и «форм». Схемы здесь предстают как формы, которые как таковые одновременно содержат в себе некую правильность и предоставляют возможность некоего улаживания. Однако столь же важным или, быть может, даже более существенным оказывается другое, о чем говорит Ницше. 1. Упорядочивающие формы в определенной мере налагаются на то, что Ницше называет «хаосом». То, что в процессе схематизации запечатлевает на себе упорядочивающие формы, есть то самое, на что сразу же наталкивается познавание и что его поначалу встречает, то, с чем познавание встречается. Встречающее выглядит как «хаос». Если во время такого комментария сказанных Ницше слов мы не станем выслушивать ничего лишнего и бессмысленного и к тому же сами начнем постоянно осмыслять услышанное и со-мыслить, исходя из нашей познающей позиции, то в таком случае остается только прийти в изумление от того, что же нам открывается в познаваемом. Когда мы, познавая, просто оглядываемся вокруг себя, сидя здесь, в аудитории, на улице, в лесу или где-нибудь еще, разве мы в нашем познавании и принятии-к-сведению сталкиваемся с «хаосом»? Разве мы не видим перед собой вполне упорядоченной, разделенной на составные части сферы, в которой нашему взору предстают, должным образом сополагаясь друг с другом, вполне обозримые и удобные в обращении предметы, годные для пользования и вполне познаваемые? Вся эта предметная область предстает перед нами в еще более богатом и упорядоченном виде (согласуясь и сообразуясь друг с другом), если мы позволяем всему окружающему просто находиться перед нами, то есть представлять перед собой «мир», как мы это называем, даже если это всего лишь нечто малое и тесное. Но ведь все-таки не «хаос»! 2. Ницше говорит о том, что мера, в соответствии с которой упорядочивающие формы налагаются на «хаос», определяется на основании нашей «практической потребности». Таким образом, именно практическое отношение (практика жизни), а не «теоретическое» пред-ставление является той позицией, в которой берет начало отношение познавательное, ею определяющееся. Теперь сущностный каркас познавания приобретает следующие четкие очертания: познавание есть схематизация, то, что следует познать и что познаваемо, представляет собой хаос, а познающее есть практика жизни. Однако эти исходные данные противоречат тому, что мы только что обнаружили в нашем непосредственном, привычном и повседневном восприятии «мира». Каким образом Ницше приходит к такой характеристике сущности познания? Разве он и другие мыслители до него не видели непосредственного данного им окружающего мира, разве не обращали внимания на свой собственный повседневный опыт его восприятия? Быть может, ради предвзятого мнения на природу познания они просто закрывали взор на сущностную форму познавания? Или, может быть, на познавание можно посмотреть с другой точки зрения и даже надо это сделать, причем в таком случае познаваемое предстает как хаос, а познавание — как налагание упорядочивающих форм? Что представляет собой эта иная точка зрения, с которой здесь воспринимается сущность познания? По-видимому, говоря о том, что наша «практическая потребность» 245 является мерилом для познавания, Ницше сам указывает на точку зрения, с которой он определяет свое мышление. Однако как раз тогда, когда мы совершаем свои повседневные действия, судим и рядим, что-то предпринимаем и прикидываем, одним словом, когда мы следуем «практике» и ее «миру», еще сильнее обнаруживается, что то, к чему мы относимся с точки зрения его познания, с чем осмотрительно имеем дело, в чем движемся с помощью наших открытых чувств и здорового разумения, в чем мы то спешим, а то отдыхаем,— что все это ни в коем случае не является хаосом, но представляет собой слаженный мир, вместилище упорядоченных предметов и согласованных между собой вещей, в которых одна «дает» другую. Чем решительнее мы освобождаемся от всех философских теорий о сущем и его познании, тем убедительнее мир предстает перед нами в описанном нами виде. Неужели размышление о природе познавания настолько свихнулось, что стало рассказывать какие- то диковинные вещи о том, будто познавание представляет собой некую схематизацию хаоса, совершаемую в соответствии с практическими нуждами жизни? Или, быть может, предложенная характеристика сущности познания вовсе не такая уж сумасшедшая? Быть может, на ее стороне даже традиция метафизического мышления, и с ницшевским взглядом на познание согласны все великие мыслители? Если такое понимание познания плохо согласуется с нашим повседневным поведением, а также с тем, что оно само знает о себе, то это не может нас удивлять, не может удивлять с тех пор, как мы узнали, что философское мышление нельзя измерять с помощью дюймовой линейки здорового человеческого разумения. Но что же мы имеем в виду, когда говорим, что наше повседневное познавание и ознакомление с чем-либо соотносится не с хаосом, а с согласованной, упорядоченной областью предметов и предметных взаимосвязей? Разве мы не имеем в виду уже познанный мир? Разве вопрос о сущности познания не заключается как раз в том, чтобы узнать, как вообще дело доходит до представления окружающих нас, осмотрительно нами охаживаемых и, следовательно, все-таки уже познанных и знакомых предметов и дальнейшей сферы их распространения? Когда мы заверяем, что в нашем представлении мы соотносимся с упорядоченным и организованным миром, не выдаем ли мы тем самым, что порядок и отлаженность уже наличествуют и должны существовать, то есть должно существовать как раз то, что явно возникает из налагания упорядочивающих форм, возникает из схематизации? В этом и заключается та мысль, что познавание как представление и пред-собой-принесение мира (если, конечно, мы не хотим быть поверхностными, но размышляем основательно) есть, в сущности, «схематизация» хаоса в соответствии с нашими практическими нуждами. В таком случае ницшевское истолкование сущности познания не представляет собой ничего удивительного, ничего самобытного, и мы не имеем ни права, ни обязанности говорить о каком-то особенном ницшевском учении о познании и истине. Остается только спросить: почему сначала встречается именно «хаос», в какой мере практическая потребность является определяющей для познавания и почему познавание есть «схематизация»? Но можем ли мы, задавая вопрос таким образом, как бы зайти за состояние познающего поведения и войти в такое, в котором только и берет начало познавание, каковое преодолевает несведущее и непознавательное отношение к сущему и вообще порождает и воспринимает иное отношение, отношение к «чему-то», то есть к чему-то такому, что каким-то образом «есть»? По-видимому, в ницшевском определении сущности познания, как и в иных определениях этой сущности, даваемых другими мыслителями (вспомним Канта), содержится возврат к тому, что делает возможным и определяет наше самое первое и основное, хорошо нам знакомое представление об упорядоченном и слаженном мире. Таким образом, предпринимается дерзновенная попытка, познавая, зайти за познавание. Познавание, понятое как схематизация, сводится к практической жизненной потребности и наличию хаоса как условия его возможности и необходимости. Если, с одной стороны, мы понимаем жизненную практику, а с другой, понимаем хаос как нечто такое, что в 246 любом случае не есть ничто и, следовательно, есть таким-то и таким-то образом наличествующее сущее, тогда в такой характеристике сущности познания содержится проекция его сущностной структуры на уже сущее, быть может, даже на сущее в целом. Это познавание познавания возвращается «за» познавание, но какого рода это возвращение? Познавание разъясняется из его происхождения и «условий», оно становится чем-то разъясненным и познанным. Становится ли оно через это познающим, покоряется ли господству своей собственной сущности? Быть может, это возвращение таково, что оно проясняет сущность познавания? Или, может быть, в результате этого поясняющего возвращения познавание становится еще темнее? Быть может, оно становится таким темным, что просто гаснет всякий свет, пропадает всякий след его сущности? Быть может, познавание познавания в каждом случае являет собой дерзновенный и богатый последствиями шаг, который однажды во времени совершает кто-то один, вступая в область еще не спрошенного? Мы можем это предполагать, потому что несмотря на бесчисленные точки зрения, которые касаются теории познания и о которых так умеют сообщать историки, до сих пор существует одно-единственное истолкование сущности познания, а именно то, основание которому заложили первые греческие мыслители, фундаментально определяя бытие сущего, того сущего, в котором всякое познавание совершается как сущее отношение сущего к сущему. Это новое указание на значимость вопроса о сущности познания, которое является дополняющим к сказанному ранее, может быть вполне достаточным для того, чтобы ясно показать, что в этом вопросе речь идет о принятии весьма серьезных решений, которые уже принимались в прежнем западноевропейском мышлении. Надо посмотреть, в какой мере Ницше доводит до конца самые крайние выводы из этих решений, а он обязательно должен это делать, поскольку является человеком, который в духе философского наследия Запада и в соответствии с запросами своей собственной эпохи и потребностями новоевропейского человека мыслит о познании метафизически, В нашем разъяснении ницшевского понятия познания ведущие вопросы таковы: Почему в познавании и для познавания хаос играет существенную роль? В какой мере практическая потребность жизни оказывается направляющей для познавания? Почему познавание вообще представляет собой схематизацию? Сейчас эти вопросы просто нагромождаются друг на друга, об их последовательности ничего сказать нельзя, если предположить (и такая мысль напрашивается), что таковая вообще существует. Быть может познавание есть схематизация потому, что, во-первых, слишком назойливо заявляет о себе хаос и, во-вторых, необходимо стремиться к порядку? Или, может быть, данное нам воспринимается именно как хаос потому, что заранее решено, что познавание должно быть схематизацией? Если это должно быть так, то почему именно так? Потому что необходимо стремиться к порядку? Но почему к порядку и в каком смысле? Здесь один вопрос влечет за собой другой и ни на один нельзя дать ответ, сославшись на наличествующие и единодушно признаваемые факты. Все эти вопросы ждут решений. Вопрос о сущности познания везде и всегда уже есть мыслительная проекция сущности человека и его местоположения в сущем, а также проекция сущности самого этого сущего. Если мы с самого начала не обратим на это внимания, если не будем размышлять над этим все настойчивее, тогда ницшевские рассуждения о природе познания уподобятся тем исследованиям процессов жизни и познания, которые предпринимаются в каком-нибудь психологическом или зоологическом институте, с той лишь разницей, что упомянутые исследования (как у людей, так и у животных) призваны к тому, чтобы быть точными, а Ницше пытается выйти из затруднения с помощью некоторых общих фраз биологического толка. Если мы будем двигаться в русле психологических и гносеологических притязаний на объяснение сущности познавания, тогда и ницшевские тезисы станем прочитывать так, как будто они должны нам что-то объяснить относительно природы познания. Мы не увидим, что в них нечто решается и |