мартин. Мартин Хайдеггер Ницше Том I
 Скачать 2.72 Mb.
|
|
Западноевропейская метафизика как «логика» Итак, мы ставим вопрос о ницшевском сущностном определении познания. Познание есть уловление и удерживание истинного. Истина, как и ее постижение, есть «условия» жизни. Познание совершается в высказывающем мышлении, каковое как представление сущего господствует во всех способах чувственного восприятия и нечувственного созерцания, в каждом виде переживания и вживания. Человек везде и всегда находится в этих установках и отношениях к сущему; везде и всегда тому, к чему человек выстраивает свое отношение, он внемлет как сущему. Внимать (vernehmen) здесь означает заранее принимать (nehmen) нечто как сущее таким-то и таким-то образом, или как не-сущее, или же сущее как-то иначе. То, чему внемлют в этом внимании, есть сущее, которое имеет характер того, о чем мы говорим: оно есть. И наоборот: сущее как таковое открывается только такому вниманию. Об этом говорит изречение Парменида, гласящее: τό γάρ αύτό νοεΐν έστίν τε καί είναι, то есть «вслушивание и бытие есть одно и то же», причем одно и то же в том смысле, что то и другое единосущно; сущее не существует как сущее, то есть как присутствующее, без вслушивания в него, но равным образом вслушивание не может «слышать» там, где нет сущего, где бытие не имеет возможности выйти в открытость. Со времени появления этого изречения каждый западноевропейский мыслитель должен был заново осмыслять его, каждый делал это на свой неповторимый лад и никто никогда не мог исчерпать всю его глубину. Если мы хотим до нее добраться, нам надо вновь и вновь стремиться к тому, чтобы мыслить это изречение по-гречески, а не искажать его своими соображениями, характерными для Нового времени. Если мы переведем его якобы дословно («представление и бытие есть одно и то же»), мы вычитаем из этого изречения неглубокую шопенгауэровскую мысль о том, что мир есть одно лишь наше представление, а для себя и в себе он «есть» ничто. Но, противостоя такому субъективному истолкованию, изречение Парменида не исчерпывается и противоположным утверждением, суть которого сводится к тому, что мышление тоже есть нечто сущее и целиком принадлежащее бытию. Напротив, данное изречение имеет в виду уже сказанное: сущее есть только там, где есть вслушивание, а вслушивание есть только там, где есть сущее. В изречении имеется в виду нечто третье или исконно первое, вбирающее в себя оба упомянутых момента, имеется в виду άλήθεια. Вспомнив об этом изречении, мы делаем только один вывод: уловление и определение сущего издавна отводится вслушиванию, нусу (νοΰς). Для этого слова у нас есть немецкое соответствие — ум (Vernunft). Ум, принятие сущего как сущего, принимает его в разных отношениях: то как имеющее те или иные свойства, то есть качественное (Qualität — ποιόν), то как так или иначе протяженное и количественное (Quantität — ποσόν), то как так или иначе соотнесенное с чем-то другим, соотносительное (Relation — πρός τι). Если какое-либо сущее, например, находящуюся перед нами скалу, мы воспринимаем как твердую и серую, то, стало быть, мы обращены к нему в ракурсе его качества. Если же мы воспринимаем какого-либо человека, например, раба, как подчиненного своему господину, тогда мы обращены к нему в ракурсе его отношения. Рассматривать нечто как нечто по-гречески называется κατηγορεΐν, а отношения, в 232 соответствии с которыми сущее рассматривается как сущее (свойство, протяженность, отношение, то есть Qualität, Quantität, Relation), называются «категориями» или, точнее, τά σχήματα τής κατηγορίας (формы, в которые рассматривание чего-либо как такового (ή κατηγορία) в каждом отдельном случае помещает рассматриваемое). К сущему мы всегда обращаемся как к сущему таким-то и таким-то образом, и поэтому σχήματα τής κατηγορίας есть не что иное как γένη τοΰ όντος, роды, способы происхождения сущего, то, откуда (и поэтому в ретроспективном движении к чему) сущее есть: как имеющее такое-то свойство, имеющее такую-то протяженность, такое-то отношение к чему-либо и так далее. Внимание сущему как таковому раскрывается в мышлении, а мышление выражается себя в высказывании, в логосе, λόγος. Сами категории можно продумывать и проговаривать в различных возможных отношениях. Это продумывание и проговаривание родов сущего (γένη τοΰ όντος), «происхождений сущего» (как таковых) со времен Платона называется «диалектикой». Самой последней и одновременно самой мошной попыткой такого продумывания категорий, то есть тех отношений, в соответствии с которыми разум мыслит сущее как таковое, является диалектика Гегеля, представленная им в произведении, которое вполне заслуженно и оправданно называется «Наукой логики». Речь идет о самознании разума как мышления «бытия», в каковом мышлении единство и взаимопринадлежность определений бытия развиваются до «абсолютного понятия» и утверждаются в нем. Западноевропейская метафизика, то есть размышление над сущим как таковым в целом, изначально и на протяжении всей своей истории определяет это сущее как то, что постижимо и очерчиваемо применительно к разуму и мышлению. Поскольку всякое мышление коренится в какой-либо метафизике, как повседневный, так и метафизический его виды покоятся на «доверии» к этому отношению, на том, чтό в мышлении разума и его категорий проявляется как сущее, то есть на том, что в разуме постигается и упрочивается как истинное и истина. Западноевропейская метафизика утверждается на этом первенстве разума. Поскольку разъяснение и определение разума можно и должно назвать «логикой», можно также сказать, что западноевропейская «метафизика» есть «логика»; сущность сущего как такового заявляет о себе в горизонте мышления. Какова позиция Ницше по отношению к этой основной особенности западноевропейской метафизики? Ответ дается в следующем положении рассматриваемого нами отрывка, который в его первой части мы уже разъяснили: «Доверие к разуму и его категориям, к диалектике, то есть высокая оценка логики доказывает лишь проверенную на опыте полезность ее для жизни, но не ее „истинность"». В этом положении содержится двоякий смысл: во-первых, здесь указывается на основной процесс в западноевропейской истории, на то, что человек этой истории влеком доверием к разуму; во-вторых, в нем дается истолкование истинностного характера разума и логики. Доверие к разуму и проявляющееся в этом властное господство ratio мы не должны постигать только как рационализм, так как это доверие вбирает в себя и иррационализм. Великие рационалисты раньше других впадают в иррационализм и, напротив, там, где иррационализм определяет картину мира, там торжествует рационализм. Господство техники и восприимчивость к суеверию связаны между собой. Не только иррационализм, но и, тем более, рационализм (правда, только завуалированный и искусный) «живут» и утверждаются из страха перед понятием. Но что в ницшевском положении означает «доверие к разуму»? Под этим доверием подразумевается основной настрой человека, в соответствии с которым способность ста- вить человека перед сущим, а сущее как таковое представлять для человека, отводится разуму. Только то, что разумное мышление представляет и устанавливает, может притязать на удостоверение того, что это есть существующее сущее. Единственным и высшим судией, который уполномочен решать и возвещать, что есть сущее и что есть не-сущее, 233 является разум. В компетенции разума находится высшее пред-решение о том, что означает бытие. Поэтому тот основной процесс, в котором разворачиваются все основные позиции и ключевые высказывания различных этапов западноевропейской метафизики, с формальной точки зрения можно охарактеризовать так: бытие и мышление. Понятое таким образом «доверие к разуму» и к мышлению находится по эту сторону осуществляющейся в каждом отдельном случае оценки разумения и интеллекта. Неприятие интеллектуализма, вырождение лишившегося своих корней и бесцельного разума в каждом случае сопровождается призывом к «здоровому» человеческому разуму, стало быть, опять-таки к «разуму», то есть совершается за счет использования «рационализма». Здесь разум также оказывается мерилом того, что есть, что может быть и что должно быть. Когда какой-либо образ действий, какое-либо начинание или требование доказывается или утверждается как «логичное», они воспринимаются как правильные, то есть как обязательные. То, о чем можно сказать, что оно «логично», производит сильное впечатление на человека. Под «логичным» здесь подразумевается не продуманное согласно правилам школьной логики, а вычисленное из доверия к разуму. Как Ницше объясняет это «доверие к разуму»? Он говорит, что «доверие» не доказывает «истинности» познания, совершаемого с помощью разума. Здесь «истинность» («истина») опять взята в кавычки, чтобы показать, что в данном случае она понимается в смысле правильности. Когда, например, физика в определенных категориях (материя, причина, взаимодействие, энергия, потенциал, сродство) осмысляет сущее и, прибегая к такому мышлению, заранее «доверяет» этим категориям и через исследование, основанное на таком доверии, достигает все новых результатов, тогда через такое доверие к разуму, осуществляемое в виде науки, вовсе не доказывается, что «природа» раскрывает свою сущность в том, что предметно запечатлевается и представляется через категории этой самой физики. Такое научное познание, скорее, свидетельствует лишь о том, что подобное размышление о природе «полезно» «жизни». Таким образом, «истинность» познания заключается в полезности этого познания для жизни, и тогда становится ясно, что истинное есть то, что дает практическую пользу, и что истинность истинного оценивается только с точки зрения ее полезности. Истина вообще не есть нечто сущее для себя, которое затем еще как-то оценивается: истина заключается не в чем ином, как в оцениваемости на предмет достижимой пользы. Однако мысль Ницше о выгоде и полезности не заключает в себе этого грубого и повседневного (прагматического) значения, равно как неверным оказывается и старое биологическое понимание его «биологического» словоупотребления. Когда говорится о том, что нечто полезно, речь идет лишь об одном: это нечто относится к одному из условий «жизни», и в деле сущностного определения этих условий, способов и характера их обусловливания все зависит от того, как определяется сама «жизнь». Ницше не говорит, что физические познания «истинны», потому что они (и в той мере, в какой они) годятся для использования в повседневной жизни, например, для изготовления электрического устройства, которое зимой обогревает жилые помещения, а летом охлаждает их, так как такое практическое использование уже является следствием того, что научное познание полезно как таковое. Практическое использование становится возможным только на основании теоретической «полезности». Но в каком смысле надо ее понимать? В том, что научное познание и мышление определило и определяет природу как сущее, которое заранее воспринимается в перспективе технического овладения им в духе Нового времени. Истина и истинное Остается открытым вопрос о том, как относиться к этому установлению сущего как сущего? Этот вопрос включает в себя еще один, более важный: что здесь означает сущее, 234 существующее и бытие? Ницшевский тезис, а также весь отрывок, в котором он находится, стремятся к тому, чтобы истолкование сущности истины заставить двигаться в ином направлении. Это по-иному направленное истолкование не упраздняет унаследованного понятия истины, но предполагает его и полагает более основательно: оно упрочивает его. Доверие к разуму не обосновывает положения о том, что разумное познание представляет собой воспроизведение действительного в смысле соответствующего отображения; доверие к разуму свидетельствует лишь о том, что почитание-чего-либо-истинным относится к сущности «жизни». Для того чтобы быть собой, живое (и здесь речь прежде всего идет о таком живом существе, каковым является человек) должно выстраивать свое отношение к сущему и придерживаться его. Но тогда получается, что Ницше все-таки отказывается от унаследованного понимания истины как правильности! Нет, мы не можем делать такой поспешный вывод, тем более что сущность истины как правильности мы едва ли продумали до конца. Правильность означает соответствие представления сущему, и это прежде всего значит, что истинное представление есть представление сущего. Но остается открытым вопрос о том, как это происходит, как возможна правильность и в чем она состоит. Прежде всего хочется спросить, в том ли заключается правильность, что представления появляются в душе как отображения предметов, находящихся вне ее? Хочется спросить, возможно ли когда-либо объективно соотнести отображающее соответствие представ- лений в нашей душе с предметами вне нас и благодаря чему это возможно? Отображающее уподобление предметам может произойти только тогда, когда сами предметы становятся данностью, а это совершается только таким образом, что мы их себе представляем, то есть имеем в себе их представления. Вопрос возвращается к тому, отображают ли тогда эти представления предметов, степень соответствия с которыми надо установить, отображают ли эти представления сами предметы или же нет. Говоря короче и по существу, остается открытым вопрос о том, как постигать саму сущность правильности, которая, со своей стороны, в определенном отношении затрагивает сущность истины, как понимать соответствие сущему. Быть может, говорить о том, что это соответствие должно иметь характер отображения, значит выражать грубое, ни на чем не основанное, предвзятое мнение. Ницше ни в коей мере не посягает на существенное содержание унаследованного основного метафизического понимания истины, однако это существенное содержание не означает (как обычно почти везде с легкостью считают), что истина есть отображение вещей, находящихся вовне, в наших представлениях. Скорее, существенное содержание метафизического понятия истины означает, что: 1. Истина есть особенность разума. 2. Основная черта этой особенности заключается в том, чтобы предоставлять и представлять сущее как таковое. Здесь не место обсуждать сущностное происхождение этого определения истины. Всему сказанному предшествует такой вопрос: что здесь означает сущее и конкретное сущее? Как сущее вообще относится к «жизни»? В каком смысле и почему сущее все же должно быть представимым для человека и представленным ему? В чем состоит это представление и как оно определяется из сущности «жизни»? Вокруг этих и только этих более или менее ясно понимаемых вопросов вращается мысль Ницше о сущности истины. Два последние абзаца из 507 отрывка дают общий ответ, но нас они наделяют ракурсами, помогающими проследить до самых сокровенных глубин ницшевское понимания истины. «Что должна существовать некая масса верований, что мы имеем право судить, что не допускаются сомнения относительно всех существенных ценностей,— все это предпосылка всего живого и его жизни». Итак, перед нами одни только утверждения, и тем не менее нам надо сразу же признать, что они затрагивают нечто весьма существенное, ибо что станет с «жизнью», 235 если из нее исчезнут всякая «истина» и всяческая «вера», всякое согласие с чем-либо, всякое соотнесение себя с этим нечто и, следовательно, всякая установка и любая возможность установления какой-либо позиции? Тот факт, что имеет место почитание чего-либо истинным, что чему-то внимают как сущему, что-то воспринимают как сущее и удерживают как таковое,— все это не всяческое проявление жизни, а «предпосылка всего живого и его жизни». Тем самым Ницше говорит, что истина является той строительной основой и основной структурой, в которую впускается и должна быть впущена жизнь как таковая. Итак, истина и истинное определяются не только потом, исходя из их практической пользы, которая лишь выпадает на долю жизни: истина уже заранее должна быть, чтобы живое могло жить, а жизнь — оставаться жизнью. Кто не согласится с такой оценкой истины? Однако это согласие сразу же начинает колебаться, как только мы вникаем в тот тезис, которым Ницше резюмирует свою мысль об основополагающей необходимости истины и соотнесения себя с чем-то несомненным: «Итак, что нечто должно считаться за истину,— вот что необходимо, а не то, что нечто есть истина». Следовательно, предмет веры, нечто воспринятое-как-истина может («в себе») быть заблуждением, быть неистинным — но этого вполне достаточно, когда в это только верят, и куда лучше и даже лучше всего, когда верят безусловно и слепо. Но неужели Ницше желает, чтобы любое «надувательство» расценивалось как истина, коль скоро таковому «посчастливилось» заручиться необходимой «верой»? Значит, он все-таки желает уничтожить всякую истину и ее возможность? И даже если такое подозрение ни в коей мере к нему не относится, не получается ли так, что его понимание истины все-таки полно противоречий и просто сумасбродно? Ведь он только что требовал, чтобы в качестве сущностной основы всего живого истина существовала, а теперь с метафизическим цинизмом заявляет: речь, дескать, не идет о том, что нечто истинно, достаточно и того, что это нечто таковым считают. Как это совместить? Получается, что истина должна быть, но истинное этой истины не обязательно должно быть «истинным». Если все это не нелепо, то, по меньшей мере, нелегко для понимания. И это действительно так. Но где написано, что самое существенное (к чему, вероятно, принадлежит и сущность истины) должно легко пониматься? «Легко пониматься» значит без каких-либо усилий уразумеваться расхожим повседневным рассудком и его привычными представлениями. Но если самое существенное, будучи самым простым, потому является и самым трудным, тогда мы должны быть готовыми к тому, что, размышляя о сущности истины, мы встретимся с непривычным. Это означает, что сначала мы должны добраться до того местоположения, в горизонте которого единым образом постигается то, что Ницше говорит о сущности истины. Только так мы сможем уяснить, почему и в какой мере истина хотя и является необходимой ценностью, но все-таки не является ценностью высшей. Мы должны (при условии, что мы решились на это существенное размышление), находясь в кругу ницшевского мышления, терпеливо ждать и ждать даже в том случае, если мы не сразу находим выход из лабиринта его, на первый взгляд, сбивающих с толку и противоречащих друг другу мыслей о сущности истины. В области мыслящей мысли быстро найденные выходы всегда являются признаком уклонения и бегства от подлинного решения вопроса. Быть может, для того чтобы дать показать, что, когда Ницше говорит уже процитированные нами слова («Итак, что нечто должно считаться за истину,— вот что необходимо, а не то, что нечто есть истина»), он выражает не свое диковинное, гипертрофированное частное мнение, а нечто совсем иное, нам надо обратить внимание на общее историческое состояние нашей планеты. И тем не менее приведенный тезис не потому наделен какой-то темной, не имеющей противовеса значимостью, что свое подтверждение оно может найти в общем историческом состоянии планеты, где сразу бросаются в глаза и поддаются определению вполне конкретные явления, например, 236 разросшаяся до гигантских масштабов пропаганда войны, овнешнение всего и вся, разгул всего показного и пропитанного рекламой, в чем силится возвестить о себе всякая жизнь. От всего этого нельзя отделаться как от поверхностного и внешнего подхода, скорчив презрительную мину и утвердившись на том, что уже имеется, ибо в этом говорит глубина бездонной сущности бытия, характерного для Нового времени. Однако о том, что совершается, вышеупомянутый тезис говорит так, что названные и прочие исторические ситуации и состояния предстают лишь как следствия этой потаенной истории, и как следствия они не имеют власти над своей причиной. Если дело действительно обстоит так, тогда (а именно по причине «доверия к разуму») на всей планете не просто совершается безмерное потрясение всякого доверия и всяких основ доверия: необходимо как следует поразмыслить над сокрытым и потаенным, а именно над тем, что потрясена не только какая-то истина, но сама сущность истины, и человек должен взять на себя и выполнить задачу более исконного обоснования этой сущности. |