мартин. Мартин Хайдеггер Ницше Том I
 Скачать 2.72 Mb.
|
|
Ницшевское «биологическое» истолкование познавания Разъяснив определение сущности разума, Ницше все подготовил к тому, чтобы в следующем разделе сказать существенное о категориях вообще и их истине: «Категории суть „истины" только в том смысле, что они являются для нас жизнеобусловливающими, например, Евклидово пространство является такой обусловливающей „истиной"». Итак, категории не являются «истинными» в том смысле, что они якобы отображают наличное в себе (вещность, свойство, единство, множественность); сущность их «истины», напротив, определяется в соответствии с сущностью того, отличительной чертой чего «истина» не перестает являться, то есть в соответствии с сущностью познавания. Познавание есть схемообразование и схематизация хаоса, берущие начало в обеспечении постоянства и ему принадлежащие. Обеспечение же постоянства в смысле придания устойчивости нерасчлененному и текущему есть условие жизни. Грубо говоря, категории, мышление в категориях, упорядочение и членение этого мышления, то есть логика, — все это жизнь создает себе для того, чтобы сохраниться. Разве такое учение о происхождении мышления и категорий нельзя назвать биологизмом? Мы не хотим закрывать глаза на то, что здесь Ницше почти осязаемо мыслит «биологически» и так же без каких-либо опасений говорит. Это мы наблюдаем в конце отрывка, где он стремится все подвести к самому существенному, к тому, что дает основу для сущности жизни и ее раскрытия. «(Собственно говоря: так как никто не станет прямо утверждать, что существование людей необходимо, то разум, как и Евклидово пространство, есть лишь идиосинкразия определенных видов животных, и к тому же наряду со многими другими...?)». Ницше констатирует: особый вид животного под названием «человек» наличествует, однако безусловной необходимости того, чтобы вообще существовало такое существо, нигде нельзя усмотреть и невозможно обосновать. Этот случайно появившийся вид животного устроен так, что, сталкиваясь с хаосом, он склонен особым образом притязать на определенный способ обеспечения постоянства, а именно в виде образования категорий и трехмерного пространства как форм «опостоянивания» хаоса. «В себе» же не существует никакого трехмерного пространства, никакого равенства между вещами, не существует никаких вещей вообще как чего-то прочного, постоянного с соответствующими неизменными свойствами. В последнем абзаце 515 записи Ницше отваживается прикоснуться к самой сокровенной сущности разума и мышления, чтобы недвусмысленно выразить их биологический характер. «Субъективное принуждение к тому, чтобы здесь не противоречить, есть принуждение биологическое». Это предложение опять-таки столь лаконично, что мы, скорее всего, не поняли бы его, если бы уже не располагали разъясненным контекстом. «Субъективное принуждение к тому, чтобы здесь не противоречить» — где «здесь»? Против чего «не противоречить»? И зачем «противоречить»? Обо всем этом Ницше ничего не говорит, потому что он имеет в виду нечто иное, непохожее на первое впечатление от сказанного им. Между предпоследним и последним разделами нет перехода, точнее говоря, он 261 специально не оговаривается, потому что виден из предыдущего. Ницше молчаливо предполагает, что всякое мышление, осуществляемое в категориях, любое предвосхищающее мышление, протекающее в схемах, то есть согласно определенным правилам, по своей природе перспективно, обусловлено сущностью жизни, то есть представляет собой мышление, осуществляющееся по его основному правилу, а именно по принципу необходимости избежания противоречия. Все, что есть в этой аксиоме от обязательного, то есть от мышления по принципу необходимости, имеет тот же характер, какой имеет все упорядочивающее и схематическое. Следуя путеводной нити данной записи, а именно размышлению о сущности создаваемых схем, о предвосхищающем упорядочивании, характерном для мышления вообще, а также о его происхождении, Ницше не сразу и не напрямую приходит к основному правилу, которому подчиняется всякое познавание. Он начинает с указания на те положения, в которых становится особенно ясной роль положения о непротиворечивости как правила мышления. Ницше хочет сказать, что есть случаи, когда мы не можем противоречить, то есть когда мы не можем позволить себе противоречия, но должны избегать его. В таких случаях мы не можем утверждать и отрицать одно и то же. Мы вынуждены делать то или другое. Если мы и можем утверждать и отрицать одно и то же, то это возможно не в одно и то же время и не в одном и том же отношении. В такой невозможности властвует принуждение. Но каково оно? Принуждение к одному или другому, говорит Ницше, есть принуждение «субъективное», укорененное в структуре человеческого субъекта; и это субъективное принуждение избегать противоречия, чтобы вообще мочь мыслить о предмете, есть принуждение «биологическое». Закон противоречия, правило его избежания есть основной закон разума, в котором, следовательно, выражается его сущность. Однако этот закон не говорит о том, что «в истине», то есть в действительности что-то себе противоречащее в то же время не может быть действительным: он говорит только о том, что человек по «биологическим» причинам вынужден так думать; грубо говоря, человек должен избегать противоречия, чтобы избегнуть путаницы и хаоса или преодолеть их, налагая на хаос форму, свободную от противоречий, то есть обладающую свойством единства и самотождественности. Подобно тому как некоторые морские животные, например, медузы, формируют и простирают перед собой щупальца и усики, животное под названием «человек» использует разум и его «щупальце», а именно закон противоречия, чтобы ориентироваться в своем окружении и при этом обеспечивать себе свое собственное постоянство. Разум и логика, познавание и истина — все это биологически обусловленные явления, наблюдаемые у того животного, которое мы называем человеком. Такая биологическая констатация как бы полагает конец раздумьям о сущности истины и показывает их биологический характер; кажется, что такие размышления заключаются не в чем ином, как в пояснительном сведении всех явлений к жизни — способ разъяснения, который полностью убеждает того, кто привык к биологическому, то есть к научному мышлению, кто принимает факты за то, что они на самом деле собой представляют, а именно за факты, кто позволяет существовать всем метафизическим рассуждениям, как они есть, а именно в качестве химер, которые сами имеют смутное представление о своем истинном происхождении. Необходимо было дать ницшевскому биологическому способу мышления проявиться во всех отношениях, однако тем самым и прежде всего было также необходимо подвести к пониманию того, что Ницше совершенно в духе традиционной западноевропейской метафизики стремится понять сущность разума, исходя из высшего принципа мышления, а именно из принципа противоречия. Поэтому для того чтобы проникнуть в сущностное ядро сущности разума и тем самым практики «жизни», а следовательно, и в природу обеспечения постоянства, мы 262 должны прежде всего продолжить свои размышления в этом направлении. Ницшевское как будто только биологическое разъяснение природы категорий и истины самостоятельно и все яснее смещается в область метафизического мышления и того ведущего вопроса, который держит в напряжении всю метафизику, придавая ей динамику. Тот факт, что рассуждения 515 записи достигают своей вершины в истолковании принципа противоречия и, таким образом, как бы обретают вид горных холмов в метафизическом ландшафте, тот факт, что одновременно истолкование этого положения, по-видимому, подтверждает биологизм в самой грубой его форме, придает нашему размышлению последнюю степень остроты. В отрывке, который по праву примыкает к рассмотренному нами (516 отрывок, весна—осень 1887 и 1888 годов), Ницше более определенно рассматривает закон противоречия. Впервые полно и ясно основной закон разума как аксиому аксиом изложил и подробно рассмотрел Аристотель. Это изложение представлено в четвертой книге его «Метафизики» (Met. IV, 3-10). Со времен этого рассмотрения закон противоречия стал вопросом, который больше ни на минуту не затихал: является ли этот закон логическим принципом, высшим правилом мышления или же он по своей природе метафизичен, то есть что-то говорит о сущем как таковом, говорит о бытии? Тот факт, что рассмотрение этого закона вновь заявляет о себе на исходе западноевропейской метафизики, бесспорно говорит о его важности и, с другой стороны, завершение этой метафизики характеризуется тем, как это рассмотрение проводится. На основании уже изложенного мы можем предвидеть, в каком направлении должны развиваться ницшевское истолкование закона противоречия и отношение к нему, так как если предположить, что этот закон является основным положением логики, тогда вместе с логикой и характером человеческого разума он, согласно Ницше, должен брать начало в обеспечении постоянства жизни. Поэтому возникает искушение сказать, что Ницше понимает закон противоречия не логически, а биологически. Однако возникает вопрос: не получается ли так, что именно в этом рассмотрении как будто бы биологически понимаемого принципа появляется нечто, препятствующее всякому биологическому его истолкованию? Размышление над ницшевским рассмотрением принципа противоречия должно стать для нас первым методологическим ходом, который позволит окончательно выйти на решающий для метафизики вопрос о якобы только биологическом истолковании сущности истины, познания и разума и, таким образом, прояснить всю его двойственность. Между тем, первый короткий абзац 516 отрывка звучит непривычно, так как ни в коей мере не соответствует тому, что следует далее. Он звучит так: «Мы не можем одно и то же утверждать и отрицать: это субъективное положение, основанное на опыте, в нем выражается не „необходимость", но лишь наша неспособность». Прежде всего — на основании уже сделанных пояснений — отметим, что, хотя нам все-таки удается одно и то же утверждать и отрицать, мы, однако, не можем делать это в одно и то же время и в одном и том же отношении. Или, быть может, нам удается даже это? Да, конечно, потому что, если бы нам это никогда не удавалось, мы не могли бы в своих мыслях впадать в противоречие и просто никогда бы не существовало того, что зовется противоречивым мышлением. Если когда-либо и имело силу какое-либо положение о свидетельстве опыта, оно, конечно же, было положением о том, что человек в своем мышлении противоречит самому себе, то есть в одно и то же время утверждает противоположное. О том, что противоречия существуют, нам говорит опыт; ясно, что мы слишком легко можем одно и то же утверждать и отрицать, и, таким образом, просто нельзя говорить о том, что якобы легко и часто заявляет о себе «субъективное принуждение» избегать противоречия. Можно предположить, что вообще не существует никакого принуждения, а вместо него мы имеем дело со своеобразной свободой, которая, наверное, является основой не только для возможности противоречия самому себе, но и 263 для необходимости положения об избежании противоречия. Однако какую роль здесь играют факты и ссылка на них? Все они являются непреложными только на основании следования закону о противоречии. То, что противоречия существуют, то, что противоречивое мышление встречается не так уж редко, показывает опыт, который ничего не привносит в наше размышление о сущности этого основного положения. То, что выражает закон противоречия, то, что в нем заложено, покоится не на опыте, оно покоится на нем так же мало и даже еще меньше, чем положение о том, что дважды два равняется четырем, то есть не на опыте как познании, которое всегда простирается лишь настолько, насколько ему позволяет наш сегодняшний уровень знаний. Если бы положение «дважды два равняется четырем» было опытным положением, тогда мы должны были бы всякий раз, желая мыслить это его по существу, добавлять, что дважды два равняется четырем только в соответствии с тем, что мы знаем на данный момент, и что, возможно, со временем дважды два будет равняться пяти или семи. Однако почему мы так не думаем? Нам трудно? Нет, дело не в том, просто мы, думая о «дважды два», уже думаем о том, что есть «четыре». Что касается положения о противоречии, то здесь все, что мы имеем в виду, когда думаем об этом положении, уже выступающем как правило для возможной мыслимости упомянутого уравнивания, мы тем более черпаем не из опыта, то есть не из понимания того, что все, о чем мы мыслим, однажды может стать другим и, следовательно, это мыслимое действительно лишь настолько, насколько широко простираются наши сегодняшние познания. О чем же мы тогда мыслим, имея в виду закон противоречия? Впервые это понял и выразил Аристотель, следующим образом представивший все, что мыслится в этом законе (Met. IV 3, 1005 b 19 sq): τό γάρ αύτό άμα ύπάρχειν τε καί μή ύπάρχειν άδύνατον τώ αύτώ καί κατά τό αύτό, «невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время присутствовало и не присутствовало в одном и том же в ракурсе одного и того же отношения». В этом положении он мыслит и говорит об άδύνατον, о невозможном. Какой характер невозможности имеет это невозможное, по-видимому, со-определяется из того, о какой невозможности здесь идет речь: о невозможности одновременного присутствия и неприсутствия. Невозможность затрагивает присутствующее и присутствие. Однако согласно специально не выраженному основополагающему опыту греческих мыслителей присутствие является сущностью бытия. В положении о противоречии речь идет о бытии сущего, άδύνατον есть нечто неспособное в бытии сущего. Бытие на что-то неспособно. Как бы там ни было, Ницше четко видит одно: в законе о противоречии невозможность играет решающую роль. Таким образом, истолкование этого закона должно в первую очередь дать ключ к разгадке способа и сущности этого άδύνατον. Согласно упомянутому абзацу Ницше понимает это «невозможное» в смысле «неспособности». Он недвусмысленно замечает, что здесь речь не идет о «необходимости», и это означает, что нечто не может в одно и то же время быть собой и своей противоположностью потому, что мы не способны «одно и то же утверждать и отрицать». Наша неспособность одно и тоже утверждать и отрицать приводит к тому, что нечто не представляется, не фиксируется, то есть не может «быть» одновременно собой и своей противоположностью. Однако наша неспособность мыслить иначе ни в коем случае не проистекает из того, что само мыслимое из себя требует мыслить именно так. «Невозможное» есть неспособность нашего мышления, то есть субъективная немочь и ни в коем случае не объективное не-допущение со стороны объекта. Это объективно невозможное Ницше называет словом «необходимость», и поэтому закон противоречия имеет только «субъективную» силу, оно определяется состоянием нашей мыслительной способности. Если бы эта способность претерпела какие-либо изменения, тогда и закон противоречия мог бы утратить свою силу. Но, может быть, он ее уже утратил? Разве те мыслители, которые вместе с Ницше завершили метафизику, разве Гегель в своей метафизике не упразднил закон противоречия? Разве Гегель не учит тому, что 264 противоречие принадлежит самой сокровенной сущности бытия? И не это ли является главным учением Гераклита? Однако для Гегеля и для Гераклита «противоречие» есть «элемент» «бытия», так что мы все переиначиваем, если вместо внутренней противоречивости самого бытия начинаем говорить о противо-речии сказуемого и изреченного. Однако тот же самый Аристотель, впервые четко выразивший это основоположение о бытии сущего, говорит также об άντίφασνς. Наряду с приведенным вариантом этого закона он дает и такие, после которых начинает казаться, что на самом деле речь идет только о противостоянии высказываний — φάσεις. Как бы мы ни отвечали на эти вопросы, мы делаем из них такой вывод: закон противоречия и то, что он выражает, касается основного вопроса метафизики. Поэтому независимо от того, истолковывает ли Ницше невозможность в смысле субъективной неспособности человека или, грубо говоря, как его биологическую предрасположенность или же такое истолкование данного положения является у него только прикрытием, он в любом случае совершает движение в области метафизического мышления, того мышления, которое должно вынести свое решение о сущности сущего как такового. Ницше движется в этой сфере не против своей воли или по незнанию, но будучи сведущим и сведущим настолько, что в следующих абзацах 516 записи он вступает в принципиально важную сферу метафизики. Внешним признаком этого является уже то, что свое собственное рассуждение он предваряет упоминанием об Аристотеле. В этом кроется не только историческая связь с более ранним ученым мнением, но и в какой-то мере вторичное прикосновение к той исторической почве, на которой утверждается собственно ницшевское истолкование сущности мышления, почитания-чего-либо- истинным и истины. «Если, согласно Аристотелю, закон противоречия есть достовернейший из законов, если он есть последнее и глубочайшее положение, к которому сводятся все доказательства, если в нем сокрыт принцип всех других аксиом, тем строже нам надо взвесить, какие утверждения он, в сущности, уже предполагает. Или в нем утверждается нечто относительно действительного, сущего, как будто это уже известно из какого-либо другого источника, а именно то, что сущему не могут быть приписываемы противоположные предикаты, или же этот закон хочет сказать, что сущему не следует приписывать противоположных предикатов. Тогда логика была бы императивом, но не к познанию истинного, а к полаганию и упорядочиванию некоего мира, который должен считаться для нас истинным». Ницше ясно говорит, что для Аристотеля закон противоречия является «принципом всех других аксиом». Так же ясно Аристотель говорит об этом и в конце третьей главы четвертой книги «Метафизики» (Met. IV 3, 1005 b 33/34), где позитивное рассмотрение этого основного положения он завершает следующим образом: φύσει γάρ άρχή καί τών άλλων άξιωμάτων αύτη πάντων, то есть «по своей сущности оно есть начало и господство для других аксиом, причем полное». Однако для того чтобы постичь всю значимость такой оценки закона противоречия, данной Аристотелем, то есть в первую очередь правильно усмотреть сферу этой значимости, необходимо знать, в какой связи Аристотель говорит об этой самой высшей по достоинству аксиоме. Согласно многовековому предрассудку закон противоречия считается правилом мышления и аксиомой логики. Мысль о таком его статусе напрашивается сама собой, уже во времена Аристотеля она была широко распространена, и это указывает на то, что она была не случайной. Аристотель рассматривает закон противоречия в уже упомянутой главе, которая начинается так: έστιν έπιστήμη τις ή θεωρεί τό όν ή όν καί τά τούτφ ύπάρχοντα καθ'αύτό, то есть «Существует такой вид знания который обращается к сущему, поскольку оно есть сущее и посему рассматривает то, что принадлежит самой сущести (Seiendheit) и составляет ее». Знание о сущести сущего, короче, знание о бытии Аристотель называет πρώτη φιλοσοφία, первофилософией, то есть подлинно философским знанием и мышлением. В 265 процессе раскрытия этого знания ставит вопрос о том, принадлежит ли этому знанию и вопрошанию рассмотрение того, что называется βεβαιότατοι άρχαί, того, что самым прочным образом является началом и господством для всего бытия. К таким началам принадлежит то, что мы называем законом противоречия. Аристотель утвердительно отвечает на поставленный вопрос, и это означает, что данная «аксиома» является признанием того, что изначально принадлежит бытию сущего. Закон противоречия говорит «нечто» о бытии. Он содержит сущностную проекцию όν ή όν, сущего как такового. Если мы понимаем этот закон согласно установившей свое господство традиции (следовательно, не строго и не вполне по-аристотелевски), тогда он говорит нам только о том, как должно совершаться мышление, чтобы быть мышлением о сущем. Если же мы понимаем закон противоречия по-аристотелевски, тогда мы должны спрашивать о том, что этот закон предполагает и предполагает так, что потом, впоследствии, может стать правилом для мышления. Из предыдущего становится ясно, что Ницше воспринимает этот закон как основное положение логики, как «логическую аксиому» и отмечает, что, согласно Аристотелю, он является «достовернейшим» из всех законов. У Аристотеля, однако, речь идет не о «достоверности», потому что об этом у него вообще не может идти речи, так как «достоверность» есть понятие Нового времени, подготовленное, правда, эллинистической и христианской мыслью о достоверности спасения. |