мартин. Мартин Хайдеггер Ницше Том I
 Скачать 2.72 Mb.
|
|
Закон противоречия как закон бытия (Аристотель) В соответствии с неменяющимся стилем ницшевских размышлений о сущности мышления, разума и истины его отношение к закону противоречия принимает следующую форму: если этот закон является высшим из всех основоположений, тогда и именно тогда необходимо спросить, «какие утверждения он, в сущности, уже предполагает». На этот вопрос, который Ницше призывает поставить, ответ дается с давних пор, а именно начиная с Аристотеля, причем дается так решительно, что для того же Аристотеля все, о чем в данном случае спрашивает Ницше, составляет единственное содержание данного положения, так как, согласно этому философу, данный закон говорит нечто существенное о сущем как таковом, а именно то, что всякое отсутствие остается чуждым присутствию, потому что оно ввергает это присутствие в его не-сутствие, тем самым утверждая непостоянство и, следовательно, разрушая сущность бытия. Бытие же имеет свою сущность в присутствии и в постоянстве, и поэтому те отношения, согласно которым сущее должно представляться как сущее, тоже должны учитывать это присутствие и это постоянство через άμα («в одно и то же время») и через κατά τό αύτό («в одном и том же отношении»). Присутствующее, постоянное как таковое с необходимостью оказывается несостоятельным, если его присутствием и его наличностью пренебрегают, устанавливая отношение к какому-либо иному моменту времени, если пренебрегают его постоянством, обращаясь к непостоянному. Когда такое происходит, дело кончается тем, что одно и то же утверждается и отрицается. Такое вполне удается человеку. Он может противоречить самому себе. Если же человек находится в противоречии, тогда невозможное заключается не в том, что «да» и «нет» сводятся воедино, а в том, что человек исключает себя из представления сущего как такового и забывает, что же он, собственно, хочет постичь в своем «да» и «нет». Через противоречащие утверждения, которые человек может беспрепятственно делать по отношению к одному и тому же, он полагает себя самого из своей сущности в не-сущность, упраздняет свое отношение к сущему как таковому. Самое страшное в этом отпадении в не-сущность состоит в том, что оно всегда выглядит вполне безобидно, что при этом можно так же, как и прежде, заниматься своими делами и получать удовольствие, что вообще не имеет значения, о чем и как ты думаешь 266 — до того дня, когда грянет гром, дня, которому, быть может, потребуются века, чтобы выйти из тьмы нарастающего бездумья. Никакими доводами, нравственными, культурными или политическими, нельзя понизить ту ответственность, которой мышление наделено в силу своей сущности. Здесь, в истолковании закона противоречия, мы только касаемся этой сферы и стремимся обратить внимание на, быть может, незначительное, но непреложное в знании, а именно на то, что благодаря закону о необходимости избежания противоречия о сущем как таковом нечто утверждается и утверждается не более и не менее как следующее: бытийствующая сущность (Wesen) сущего состоит в постоянном отсутствии противоречия. Ницше сознает, что закон противоречия есть закон о бытии сущего, но не сознает, что это понимание данного закона было выражено именно таким мыслителем, который впервые в полной мере утвердил и постиг этот закон как закон бытия. Если бы ницшевское неосознание было только историческим недосмотром, тогда не стоило бы вдаваться в дальнейшие рассуждения на этот счет, но речь идет о другом: Ницше не видит исторической основы своего собственного истолкования сущего, не постигает всей значимости своей позиции и, таким образом, не может определить своего собственного местоположения, в результате чего не может отыскать противной стороны, которую хотел бы найти и которая ради такого замысла должна быть понята и уловлена из ее же самобытнейшей установки. Аристотель, конечно же, мыслит по-гречески: бытие в своей сущности непосредственно усматривается как присутствие. Ему было достаточно просто усмотреть бытие сущего в этой его сущности как ούσία ένέργεια, εντελέχεια и, говоря об этом, представить его. Ему тем более этого было достаточно, что греческие мыслители знали: бытие, бытийствование сущего, никогда нельзя просчитать и извлечь из наличествующего сущего, оно, скорее, само должно показывать себя из себя самого как идею (ίδέα) и затем становиться доступным только для соответствующего усмотрения. Аристотелю не было нужды задавать вопрос о предпосылках закона противоречия, потому что он уже понимал этот закон как пред-полагание сущности сущего, потому что в таком полагании совершилось начало западноевропейского мышления. Вряд ли мы можем сказать, что оказалось более значительным и существенным в этой философской позиции греков в области мышления бытия: непосредственность и чистота первоначального усмотрения сущностных форм сущего или отсутствие необходимости специально осведомляться об истине этого познавания, осведомляться в духе Нового времени, то есть как бы заходить за ее собственные положения. Греческие мыслители пред-показывают «лишь» первые шаги. С тех пор не было сделано ни одного шага в том пространстве, по которому впервые прошли греки. Тайне первоначала принадлежит способность разлить вокруг себя так много ясного света, чтобы не возникло никакой потребности в каком-либо последующем ущербном разъяснении. Это говорит и о том, что если у западноевропейского человека возникает какая-либо действительная историческая необходимость в более исконном размышлении о бытии, его мышление может совершать свою работу только в разбирательстве с первоначалом западноевропейского мышления. Такому разбирательству пока не везет, в своей сущности и необходимости оно остается и будет оставаться закрытым до тех пор, пока мы не постигнем все величие, то есть всю простоту и чистоту основополагающего настроения мысли и силу соответствующего ему речения. Так как Ницше глубже, чем какой-либо другой мыслитель до него, проникся греческим духом, так как в то же время он максимально последовательно мыслил в духе Нового времени, может показаться, что в его мышлении как раз и совершается это разбирательство с началом западноевропейского мышления. Однако, оставаясь мышлением Нового времени, оно все-таки не является упомянутым разбирательством, но, 267 скорее, превращается в одно лишь переиначивание мышления греков. Прибегая к этому переиначиванию, Ницше окончательно запутывается в переиначенном. Дело не доходит до разбирательства, до обоснования принципиальной позиции, которая исходила бы из позиции первоначальной, причем не отвергая ее, но давая ей возможность предстать во всей ее неповторимости и убедительности, дабы на ней же и утвердиться. Это промежуточное замечание было необходимо для того, чтобы мы не слишком легко воспринимали отношение Ницше к Аристотелю в вопросе истолкования закона о противоречии, чтобы постарались как можно внимательнее проследить за тем шагом, который совершил сам Ницше, ибо здесь речь идет о принятии решения по поводу высшего принципа метафизики и, что то же самое, о глубинной сущности метафизического мышления, просто мышления и истины вообще. Закон противоречия как повеление (Ницше) Ницше понимает, что в законе о противоречии предполагается положение о сущем как таковом, но он не осознает, что эта предпосылка есть подлинное и единственное утверждение этого закона, предпринятое Аристотелем. Но оставим это непонимание в стороне и спросим о другом. Если Ницше так решительно настаивает на выяснении того, что именно предполагается в законе о противоречии, тогда он сам должен задавать вопрос в этом направлении. Он должен прояснить, что говорится о сущем, если предпосылка закона противоречия заключается в решении о нем. Однако Ницше не спрашивает, что решается в этой предпосылке, так как для него истина этого закона кроется не в том, что он содержит, а в том, каким образом он является почитанием-чего- либо-истинным, в том, как он полагает свое полагаемое. Поэтому Ницше ставит вопрос о том, возможно ли вообще такое полагание, которое решает, что есть сущее в сущности, и если оно возможно, то какой характер может иметь это полагание. Только благодаря описанию природы того полагания, которое составляет предпосылку закона противоречия, в своей сущности постигается смысл выражающегося в этом законе почитания-истинным. Поэтому решающий раздел 516 записи гласит: «Короче говоря, вопрос остается открытым: адекватны ли логические аксиомы действительному или они лишь масштабы и средства для того, чтобы мы могли сначала создать себе действительное, создать понятие „действительности"? ... Чтобы иметь возможность утверждать первое, надо было бы, как сказано, уже знать сущее, что решительно не имеет места. Следовательно, это положение содержит в себе не критерий истины, но императив о том, чтό должно считаться истинным». Итак, хотя Ницше и признает возможность полагания, которое решает, как можно постичь сущее в его сущности, но это полагание основывается не на сообразовании представления и мышления с сущим, сообразовании, направленном на то, чтобы таким образом выяснить, какова сущность этого сущего. Для этого нам уже следовало бы знать, в чем состоит сущность сущего и, таким образом, упомянутое последующее сообразование и определение было бы излишним. Закон противоречия вовсе не является сообразованием с каким-то образом постигаемым действительным, но сам есть полагание критерия. Он заранее решает, что есть сущее и что можно принимать за таковое, а за него можно принимать себе-не-противоречащее. Этот закон дает указание на то, что должно считаться сущим. Он выражает долженствование и представляет собой императив. Истолкование закона противоречия как императива, который говорит о том, что должно считаться сущим, созвучно ницшевскому пониманию истины как почитания-за- истинное. Только такое истолкование этого закона ведет нас в сокровенную сущность почитания-за-истинное. Ибо если истина не может быть отображающим сообразованием и должна представлять собой почитание-за истинное, тогда возникает вопрос: чего в таком случае это почитание должно придерживаться? Будучи лишенным всякого критерия и всякой опоры, не ввергает ли оно самого себя в бездну собственного произвола? 268 Следовательно, почитание-за-истинное нуждается в себе и для себя в том мериле, которое указывает, что же именно должно приниматься за сущее, то есть приниматься за истинное, считаться истинным. Однако поскольку почитание-за-истинное остается предоставленным самому себе, такое мерило может проистекать только из более изначального почитания-за-истинное, которое самостоятельно пред-полагает, что должно считаться сущим и истинным. Но откуда это изначальное мерополагание (Maβstabsetzung) берет свой закон? Не является ли оно слепым случаем, когда-то и кем-то осуществленным и с тех пор приобретшим характер обязательности по причине этой осуществленности? Нет, не является, так как тогда снова (только в другой форме) сущностное определение бытия украдкой добывалось бы путем коварной ссылки на уже наличествующее и в таком качестве удостоверенное сущее. В таком случае сущее было бы фактически наличествующим и «всеобще» признанным «законом». Однако сущность этого закона определяется из способа властвующего в нем полагания. Содержащееся в законе противоречия мерополагание по отношению к тому, что должно считаться сущим, есть «императив», следовательно, повеление (Befehl). Таким образом, мы оказываемся в совсем иной сфере. Однако тогда мы тем более должны задать Ницше такой вопрос: кто и кому здесь повелевает? Откуда и каким образом в области мышления, познавания и истины дело вообще доходит до повелевания (Befehlen), до того, что имеет характер повеления? Теперь мы разумеем только следующее: если закон противоречия является высшим принципом почитания-за-истинное, если как таковой он обусловливает и делает возможным саму сущность почитания-за-истинное и если характером полагания этого закона является повеление, тогда сущность познания в своей глубине имеет нечто от повелевающего начала. Однако познавание как пред-ставление о сущем, постоянном являет собой, как обеспечение этого постоянства, необходимое сущностное состояние самой жизни. Таким образом, жизнь имеет в себе, в своей жизненности, сущностную черту повелевания. Вследствие этого, обеспечение постоянства человеческой жизни совершается в решении о том, что вообще должно считаться сущим, что означает «бытие». Как происходит это решение? Быть может, оно совершается в виде разработки определения «бытия» или прояснения значения слова «бытие»? Совсем не так! Этот основополагающий акт (и, следовательно, сама суть обеспечения постоянства) заключается в том, что он перемещает живое существо, именуемое «человеком», в просвет перспективы на нечто, подобное сущему, и удерживает в ней. Основополагающий акт обоснования перспективы совершается в представлении о том, что закон противоречия впоследствии выражает на уровне положения. Теперь мы больше не можем воспринимать этот закон как ясную, действительную в себе аксиому: нам надо всерьез учитывать характер ее полагания. Этот закон есть повеление. Даже если мы еще не знаем, как нам надо осмыслять это повелевание с точки зрения его сущностного происхождения, на основании всего прежде сказанного уже можно выделить четыре момента и как бы составить из них одну ступень, которая позволит нам подняться несколько выше, чтобы овладеть внутренним ракурсом, позволяющим увидеть всю сущность истины. 1. Теперь становится понятнее, в каком смысле познание необходимо для жизни. Поначалу (и в первую очередь благодаря буквальному прочтению ницшевских положений) казалось, что познание как обеспечение постоянства живому организму навязывается откуда-то извне, потому что в «борьбе вокруг вот-бытия» оно приносит ему пользу и успех. Однако на самом деле польза и полезность никогда не могут лежать в основе поведения, потому что всякая польза и любое полагание полезных целей уже совершаются из перспективы этого поведения и, следовательно, всегда является лишь следствием сущностного состояния. Несмотря на то, что весьма нередко в своих по необходимости очень часто 269 утрированных положениях Ницше касается одного из самых обычных мнений, согласно которому нечто истинно, потому что и поскольку оно оказывается полезным для столь искушенной «жизни», дословный текст этих положений подразумевает нечто совсем иное. Обеспечение постоянства не является необходимым потому, что оно приносит пользу, но познание необходимо для жизни, потому что познавание позволяет проистечь необходимости в себе самом и из себя самого и принимает решение; потому что познавание в себе есть повелевание. И оно есть повелевание, потому что берет начало в повелении. 2. Как мы должны на основании уже изложенного разъяснить повелевающий характер познавания? Толкование закона противоречия приводит к такому выводу: полагающее меру очерчивание горизонта, определение пределов того, что называется сущим и что, таким образом, как бы объемлет всякое единичное сущее, итак, это очерчивание горизонта есть императив. Но как это согласуется с тем, что прежде, а именно в 515 отрывке, было представлено как сущность разума, то есть с творческо- измышляющим характером познавания? Повелевание и творческая выдумка, приказ и свободная игра творческого созидания — разве они не противостоят друг другу, как огонь и вода? Наверное, противостоят, и даже наверняка так оно и есть, но только до тех пор, пока наши понятия о повелевании и творческом вымысле не идут дальше хорошо известных и расхожих представлений. Мы говорим о повелении тогда, когда так называемое повеление лишь передается дальше, когда речь идет о «повелении», которое, быть может, просто так называется, а на самом деле вовсе не является таковым, если предположить, что повелевание в его сущности мы по-настоящему постигаем только там, где возможность определенного поведения и позиции прежде всего возводится на уровень закона, созидается как закон. Тогда слово «повеление» означает не только объявление какого-либо требования с настоянием на том, что его непременно надо исполнить. Повелевание есть прежде всего утверждение этого требования, дерзновение этого утверждения, созидающее это требование открытие его сущности и полагание его права. Это повелевание, понимаемое по существу, всегда тяжелее повиновения в смысле следования уже отданному повелению. Подлинное повелевание есть повиновение тому, что хочет быть воспринятым в свободной ответственности, а быть может, даже и впервые созданным в ней. Существенное повелевание прежде всего полагает «куда» и «для чего». Повелевание как объявление уже указанного требования и повелевание как утверждение этого требования и принятие сокрытого в нем решения — совершенно разные вещи. Изначальное повелевание и способность повелевать всегда проистекают лишь из свободы и сами являются основной формой подлинно свободного бытия. Свобода в себе (в том простом и глубоком смысле, в каком ее понимает Кант) есть творческий вымысел, безосновное основание основы в том смысле, что свобода сама полагает для себя закон своей сущности. Однако и повеление не предполагает ничего другого. Таким образом, двоякая характеристика -познания как повеления и как творческого вымысла отсылает к единому, простому, сокровенному сущностному основанию как истины, так и почитания-за истинное. 3. Теперь благодаря тому, что полагание, совершающееся в законе противоречия, характеризуется как «императив», благодаря подчеркиванию сущностного единства повелевания и творческого вымысла становится ясным и заключительный отрывок 515 записи, который мы пока обходили молчанием. «Субъективная необходимость, не допускающая в данном случае противоречия, есть необходимость биологическая: инстинкт полезности, заставляющий нас умозаключать так, как мы умозаключаем, сокрыт в нашем теле, мы сами почти что этот инстинкт... Однако как наивно выводить отсюда доказательство, что мы тем самым имеем „истину в себе"! Невозможность противоречия доказывает неспособность, а не „истину"». Здесь Ницше говорит о «невозможности противоречия», и это означает невозможность находиться в состоянии противоречивости и, стало быть, необходимость 270 избегать противоречия, избегать «здесь», то есть в том случае, когда необходимо мыслить и представлять сущее. Этот случай не есть любой и единичный, но, напротив, существенный и постоянный, тот случай, в котором живет живое, именуемое человеком. Что означает эта невозможность инаковости (Nichtanderskönnen), эта способность мыслить только непротиворечиво? Ницше отвечает на этот вопрос в заключительной фразе: «Невозможность противоречия доказывает неспособность, а не „истину"». Здесь «неспособность» и «истина» противостоят друг другу, правда, слово «неспособность» весьма двусмысленно, поскольку заставляет думать о простой немочи (Nichtkönnen) в смысле прекращения поведенческого отношения, тогда как на самом деле как раз имеется в виду долженствование, необходимое выстраивание своего отношения таким-то и таким-то образом. Почему Ницше все-таки говорит о неспособности, становится ясно из его стремления соотнести унаследованное понятие истины с его самой резкой противоположностью, чтобы тем самым почти до весьма ощутимого удара усугубить свое толкование познавания и почитания-за-истинное. То, что Ницше противопоставляет друг другу под наименованиями «неспособности» и «истины», тождественно тому, что он имеет в виду в 516 записи. Там он говорит, что закон противоречия не есть некая аксиома, имеющая свою силу по причине нашего сообразования с действительным. Эта аксиома не есть adaequatio intellectus и rei, не есть истина в унаследованном смысле: она есть полагание меры. В этом противопоставлении внимание заостряется на полагании, творческом вымысле, повелении в противоположность одному лишь отображению наличной данности. Утрированное упоминание о «неспособности» означает как раз то, что непротиворечивость и следование ей берут начало не в представлении отсутствия противоречащих друг другу вещей, а в необходимой способности к повелению и в полагаемом в ней долженствовании. Кажется, что здесь и во многих других сходных местах можно было бы с раздражением спросить: почему Ницше излагает свою мысль так невразумительно? Ответ ясен: потому что здесь он не пишет какое-то школьное, учебное пособие по «пропедевтике» уже готовой «философии», а говорит прямо из того, что подлинно следует знать. В горизонте его размышления обсуждаемое положение настолько однозначно и лаконичное, насколько это возможно. Здесь, правда, еще не решено, что происходит: или мыслитель должен говорить так, чтобы его понимал всякий, причем без какого-либо усилия со своей стороны, или осмысленное в данном случае стремится к такому выражению, которое предполагает долгий путь последующего обдумывания, тот путь, на котором случайный человек непременно застрянет и только единицы, быть может, окажутся близкими к цели. В этом заключается и другой вопрос — вопрос о том, что оказывается более существенным и исторически более решающим: что как можно больше людей или почти все удовлетворяются предельно поверхностным мышления или что одиночки сами отыскивают подлинный путь. От решения этого вопроса зависит любое отношение к той, быть может, даже возмутительной неясности, которая содержится в заключительном предложении 515 записи и даже во всей этой записи, поскольку она содержит в себе совершено явные подтверждения ницшевского «биологизма», который хотя и не составляет его основной позиции, но с необходимостью принадлежит ей как некая двусмысленность. 4. Усмотрев в познавании повеление и творческий вымысел, мы обрели ракурс видения самобытной, в сущности познания властвующей необходимости, которая одна утверждает, почему и каким образом истина как почитание-за-истинное является необходимой ценностью. Необходимость (долженствование повеления и творческого вымысла) берет свое начало в свободе. К сущности свободы принадлежит у-себя-самого- бытие (Bei-sich-selbst-sein), когда сущее свободно предоставляется себе самому, когда оно дает себя себе самому в своих возможностях. Такого рода сущее находится вне той сферы, которую мы привычно называем биологической, вне сферы растительно-животного. 271 Свободе принадлежит то, что, согласно определенному направлению истолкования, характерному для мышления Нового времени, проявляется как «субъект». Ницше также говорит (515 запись, последний раздел) о «субъективном принуждении» к избежанию противоречия, наблюдаемом в том постоянном сущностном случае, каковым является субъект «человек», в том случае, когда этот субъект представляет объекты, то есть мыслит сущее. «Субъективное принуждение» означает принуждение, соответствующее сущности субъективности, то есть свободы. Однако Ницше все-таки говорит, что «субъективное принуждение» «есть принуждение биологическое»; умозаключение, совершаемое по правилу закона противоречия, он называет «инстинктом», а в предыдущем абзаце разум, способность мыслить, называет «лишь идиосинкразией определенных видов животных». В то же время Ницше вполне однозначно говорит о том, что закон противоречия, необходимость и действительность которого с точки зрения их сущности поставлены под вопрос, есть «императив», то есть что он относится к области свободы, той области, которая не находится где-то уже в готовом виде, а создается этой самой свободой. Сущность принуждения, о котором говорится в законе противоречия, никогда не оп- ределяется из биологической сферы. Если же Ницше говорит, что это принуждение есть принуждение «биологическое», тогда мы не будем навязчивы и назойливы, если, со своей стороны, поставим вопрос о том, не подразумевается ли под словом «биологическое» нечто иное, отличное от того живого, которое представляется как растительное и животное. Если мы постоянно сталкиваемся с тем, что, восставая против унаследованного понятия истины, Ницше заостряет внимание на почитании-за-истинное, на свершении жизни как жизни творческо- повелевающей, тогда не слышится ли в слове «биологическое» нечто иное, а именно то, что обнаруживает сущностные черты творческого вымысла и повеления? Не появляются ли основания по-разному называемую жизнь впервые определить, исходя из этих сущностных черт, вместо того чтобы держать наготове неопределенное и запутанное понятие «жизни», с помощью которого можно разъяснить все и, следовательно, ничего? Да, Ницше все соотносит с «жизнью», с «биологическим», но мыслит ли он саму жизнь, само биологическое «биологически», то есть разъясняет ли он сущность жизни на основании явлений растительного и животного порядка? Ницше осмысляет «биологическое», сущность живого, в направлении повелевающего и творческого, перспективного и очерчивающего горизонт начала: в направлении свободы. Биологическое, то есть сущность живого, он осмысляет совершенно не биологически. Угроза биологизма настолько далека от его мышления, что он, напротив, склоняется к тому, чтобы даже биологическое в собственном и строгом смысле этого слова (а именно растительное и животное начала) истолковывать небиологически, то есть, в первую очередь, человечески, истолковывать в контексте определений перспективы, горизонта, повелевания, творческого вымысла, вообще в контексте представления о сущем. Однако такой взгляд на ницшевский биологизм потребовал бы дальнейшего разъяснения и обоснования. На вопрос о том, биологизм здесь или нет, мы хотим дать ответ, руководствуясь путеводной нитью вопроса о сущности познания и истины как формы воли к власти. |