Буслаев Ф. О литературе. О литературе
 Скачать 2.38 Mb.
|
|
Все это, конечно, крохотно мало и не отвечает истинному значению творческого наследия Ф. И. Буслаева. По-видимому, в случае с Буслаевым, как и в случае с другими упоминаемыми выше классиками русской филологии XIX века, дело способно решительно сдвинуться с мертвой точки только в результате широких издательских акций и, в частности, многотомных переизданий творений великих филологов России. В последнее время возобновилась и научная разработка наследия Буслаева. За дело принялись и литературоведы, и историки искусства. Правда, пока они действуют порознь и не протягивают друг другу рук; между тем для истинного понимания Буслаева особенно необходим именно широкий, многосторонний и комплексный подход. Тем не менее появились интересные работы, 474 в которых трудам и светлой личности Буслаева посвящены превосходные страницы. В этой связи достойны упоминания, в первую очередь, такие авторы, как Г. И. Вздорнов (История открытия и изучения русской средневековой живописи. XIX век, 1986); И. Л. Кызласова (История изучения византийского и древнерусского искусства в России, 1985); А. С. Курилов (История русского литературоведения, 1980); А. И. Баландин (Академические школы в русском литературоведении, 1975). А. И. Баландиным же, незадолго до его внезапной кончины, была подготовлена и первая в советском литературоведении монография о творчестве Буслаева (Мифологическая школа в русском литературоведении. Ф. И. Буслаев, 1988). Несомненный интерес вызовет публикуемая в этой книге полная библиография работ Ф. И. Буслаева. Добавим, наконец, что в издательстве «Современник» уже на выходе интересный сборник избранных работ Ф. И. Буслаева (составитель Ю. М. Медведев). Все это радует; однако, несмотря на привлекательность этих драгоценных фактов, в широкий обиход современной научной и общественной мысли Буслаев еще не вошел и, может быть, только начинает входить. Издатели надеются, что данный сборник в некоторой степени будет способствовать оживлению внимания к нетленным страницам нашего духовного наследия. Современная публикация текстов Ф. И. Буслаева подразумевает известные трудности. Тем более в издании, рассчитанном на широкого читателя. На наш взгляд, основным стремлением здесь должно быть наиболее бережное отношение к буслаевскому тексту. Например, такое, что продемонстрировано в кондаковских изданиях. К сожалению, этот уровень ныне недостижим, и по многим причинам. Во времена, когда условия диктует заносчивая унификация, всякое, даже самое робкое отступление от норматики, выглядит подозрительным. Буслаев же с необыкновенной чуткостью относился к русскому слову; для него оно всегда было живым, развивающимся, отзывающимся на наималейшие переливы смысла. Поэтому Буслаев чувствителен к наималейшим тонкостям в произнесении или написании слова, особенно народного слова; он вовсе не склонен выбирать из вариантов один и возводить его в ранг единственного. Поэтому читатель книги, возможно, встретится со случаями нетрадиционного написания некоторых слов. Таких случаев удалось отстоять немного, но они есть, и пусть читатель будет готов к ним. 475 Тексты статей и исследований Ф. И. Буслаева мы решили давать без унизительных для читателя купюр. Конечно, в таком случае, видимо, отыщутся в сборнике некоторые повторы. Так происходит, когда в другой статье и по другому поводу Ф. Буслаев касается какого-либо памятника древней словесности или какой-нибудь волнующей его темы; мы имеем в таком случае своего рода вариации на тему. Быть может, кому-то в наш торопливый век представится (особенно поначалу), что отдельные статьи излишне затянуты. Может быть. Но пусть уж читатель разберется во всем этом сам и поймет въяве, а не с издательских слов, что же такое — буслаевская статья. Однако три работы Буслаева, при всем нашем желании, дать полностью было невозможно по причине ограниченного объема данной книги. Это, во-первых, «История русской литературы» («Лекции, читанные... Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу»). Сей знаменитый буслаевский курс, конечно же, давно следовало переиздать целиком. Но он во много раз превышает скромные размеры нашего сборника, поэтому редакция была вынуждена ограничиться всего лишь отдельными лекциями курса (№ 1, 2, 11, 16, 93), которые, на наш взгляд, все-таки дают известное представление об общем характере этого замечательного труда, да к тому же и сами по себе несут какую-то законченность. Сходными причинами обусловлен составительный подход и к исследованию «Общие понятия о русской иконописи», откуда взяты два первых раздела, представляющие интерес для широкой публики, и к исследованию «О значении современного романа и его задачах», из которого в сборник привлечена заключительная часть, где автор переходит уже к размышлению о собственно русской литературе, в том числе и ему современной. Вместе с тем во всех этих трех вынужденных случаях никаких внутритекстовых купюр нет, и читатель имеет возможность прочесть если уж не всю работу, то, по крайней мере, какой-то крупный ее раздел или блок. Тексты же всех остальных статей и исследований Буслаева даются полностью. Лишь в примечаниях сняты некоторые отсылки на современную Буслаеву научную зарубежную литературу (главным образом, периодику), ныне почти недоступную; там же сокращены те примеры и самоочевидные сопоставления текстов, которые Буслаев пересказывает тут же, в основном корпусе статьи, и которые делали справочный аппарат статей излишне громоздким и не соответствующим типу нашего издания. Все подстрочные примечания принадлежат Федору Ивановичу Буслаеву. 476 Прежде чем переходить к описанию включенных в сборник исследований и статей, одно предваряющее суждение. Буслаев — выходец из срединной России, точнее, из черноземного Подстепья. Этот край, давно уже освоенный русскими, переживает свое окончательное обустроение в конце XVI — первой половине XVII века, когда на всем протяжении линии от Симбирска до Орла возникли крепостцы и заставы, которые должны были поставить заслон разорительным набегам крымских ханов. Крепостцы появляются одна за другой: Орел (1556), Воронеж (1585), Тамбов (1636), Козлов (1636), Симбирск (1648), Пенза (1663) и т. д. Следом за воинскими командами на обезопашенные земли хлынули переселенцы из северных и центральных провинций Руси. Нам всем памятна горделивая мысль Ивана Бунина, который именно с этими событиями связывал первый опыт выплавки общерусского национального языка и который именно из Подстепья выводил «всех великих русских писателей во главе с Тургеневым и Львом Толстым». Несмотря на известное риторическое преувеличение, Бунин, несомненно, прав в главном: слияние разнородных речевых потоков действительно помогало выработке единого языка великой нации. Буслаев, по отзывам современников, «с горячей любовью» относился к родному краю, к Пензе, ко «всему пензенскому». В конце 1888 года, в дни уже упомянутых нами юбилейных торжеств, он писал на родину: «...Я постоянно питал в себе личные чувства привязанности и любви к тому маленькому уголку нашего великого отечества, где я родился и где получил первые начала образования. Там, в Керенске и Пензе, всегда были для меня моя собственная личная и семейная старина, там были дорогие предания ранних годов моей юности...» Вместе с тем Буслаев, конечно, задумывался о родине своих предков. Сама фамилия Буслаева, совпадающая с фамилией знаменитого новгородского богатыря, прославившегося своей буйной силушкой и дерзким озорством, давала Буслаеву повод думать о северных корнях своего родового древа. Возможно, что это были небеспочвенные думы. Не менее важно и другое. Происходя из края, который сравнительно поздно обрел собственный лик, собственные краски в национальном языке и в национальной психологии, Буслаев остался поразительно чутким (может быть, самым чутким из наших великих филологов) именно к своеобразию областных наречий. Обдумывая взаимосвязи национального языка и его основных диалектных стволов, Буслаев считает последние теми могучими питательными источниками, в которых еще не замерла и продолжается творческая жизнь языка. Именно диалекты прино- 477 сят подлинную свежесть и словно живой водой омывают устоявшиеся лексические слои. Путем бережного и вдумчивого отбора из этой щедрой многоцветной россыпи — помощью выдающихся художников слова — пополняются лексические и иные богатства великоросской речи. Мысли о своеобразии областных наречий Буслаев распространяет и на литературу, пытаясь осознать значение того или иного местного литературного куста в общей истории русской словесности. Он выделяет как заметно неповторимые муромские, киевские, новгородские, смоленские, рязанские и прочие литературные произведения главным образом на материале древней нашей литературы, хотя наблюдения Буслаева шире и подразумевают написание такой истории русской литературы, в которой более всесторонне и полно было бы выявлено и учтено многоцветие областнических литературных пластов и школ. От этого завета Буслаева отечественное литературоведение практически отказалось, а после Н. Пиксанова и его работ 20-х годов подобная проблематика предана забвению. О НАРОДНОЙ ПОЭЗИИ В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ (Речь, произнесенная в торжественном собрании императорского Московского университета исправляющим должность экстраординарного профессора русской словесности Ф. Буслаевым 12 января 1859 года.) Впервые: Московские ведомости, 1859, 13 янв., № 11, с. 78 — 80; 14 янв., № 12, с. 86 — 88; 15 янв., № 13, с. 93 — 96; 16 янв., № 14, с. 102 — 103. Как известно, Московский университет был основан Иваном Ивановичем Шуваловым и Михаилом Васильевичем Ломоносовым 12 января 1755 года. По сложившейся традиции, ежегодно, в очередную годовщину основания, в университете происходили торжества, непременной примечательностью которых были чтения наиболее уважаемыми профессорами и преподавателями заранее приготовленных речей. Двенадцатое января приходилось на Татьянин день, а сама святая широко почиталась в народе как покровительница города Москвы и, в особенности, — так уж сложилось — Московского университета. Церковь Мученицы Татианы располагалась тут же, в университетском дворе, служа завершением правого крыла университетского здания (ул. Герцена, 1), и, естественно, торжества начинались в ней. (Церковь эта помнит многих великих 478 ученых России; ее стены уцелели и до сих пор, но сейчас уже служат коммунальной культуре, так как ныне здесь расположился самодеятельный клуб.) Как правило, речи, произносимые на торжественном акте, носили программный характер, и буслаевское слово не было здесь исключением. Мы видим, что Буслаев в ту пору всего только экстраординарный профессор (через год он станет ординарным, то есть «полным профессором», а еще через год будет избран в академики), и его участие в церемонии — знак несомненного признания его научного авторитета. По свидетельству современников, эта речь Буслаева была принята публикой с небывалым энтузиазмом и стала заметным явлением общественной жизни. В речи Буслаева высказаны важные принципиальные соображения. В атмосфере подготовки крестьянской реформы и скорого будущего освобождения многомиллионного крестьянства (напомним, шел 1859 г.) идет борьба за признание необходимости вдумчивого изучения реального положения русского простонародья, его быта, его культуры, нравственных и эстетических воззрений. И здесь деятельности Буслаева, и в частности данной речи, принадлежит исключительное место. Буслаев неслучайно оказался в эпицентре этой борьбы. Он не только был одним из тех, кто давно и настойчиво привлекал общественное внимание ко всем этим вопросам; ибо и когда эти вопросы перед обществом наконец-то встали и оно принялось за их пылкое, неспокойное обсуждение, Буслаев остался на высоте положения. К этому он был подготовлен и своим происхождением, и воспитанием, и всем строем мысли. Существенно, например, то, что Буслаев вырос в поле бережного внимания к рукописной народной книге и вообще к народной культуре. Этого уважения (в котором Буслаева укрепили его университетские учителя — М. Погодин и С. Шевырев) он не утеряет никогда, а сама рукописная книга, равно как и народная культура, получит в его лице одного из наиболее проницательных и сведущих знатоков. Как уже говорилось, рукописная книга в XVIII и XIX веках шагнула в народ, в его глубинные слои, и стала бытовать преимущественно в посадской и крестьянской среде, стала элементом низовой культуры. В этой книге чутко запечатлевались народная психология, нравы и языковое творчество народа, художественные и моральные представления простых людей, их верования, их надежды. Несомненно, Буслаев ценил рукописную книгу и как документ, как свидетельство народа о самом себе, и его нерасточимое внимание сравнимо разве что с необычайным интересом Николая 479 Лескова, жадно выискивающим подробности подобного самосвидетельства. С другой стороны, рукопись, рукописная книга питала глубокие демократические симпатии Буслаева, ободряя его в перипетиях острейшей идейной сечи, в накале которой сокровенная глубина духовного стиха или народной легенды и их чарующая художественная завершенность еще должны были доказать свою способность быть аргументом в битве идей. А сделать это было непросто не только из-за тупой непонятливости прагматически или позитивистски окрашенных умов. Но победы были, Буслаев причастен к ним, и вклад его здесь весом и значим. Воспитание в рукописном слове предопределило подход Буслаева к истории отечественной словесности. Он устанавливает новую меру: верх литературы отныне неизменно соотносится с ее подпочвой, с ее почвенным слоем. Таким образом, в поле зрения историка культуры попадает теперь весь широкий спектр разнородных, бытовавших на всем пространстве Руси явлений литературы от самого ее верха, освященного церковью и засвидетельствованного печатным станком, до самого низа, уходящего в народную толщу, соприкасающегося с народнопоэтическим преданием и питающегося тем, что мы, за леностью в поисках лучшего слова, по старинке именуем «фольклором». В буслаевской речи были и другие принципиальные соображения, некоторые из которых будут затронуты ниже. ОБ ЭПИЧЕСКИХ ВЫРАЖЕНИЯХ УКРАИНСКОЙ ПОЭЗИИ (По поводу «Сборника украинских песен», изданных М. А. Максимовичем в Киеве в 1849 году.) Впервые: Москвитянин, 1850, ч. V., № 18, отд. Ill, с. 19 — 47. Середина XIX века ознаменовалась серьезным и вдумчивым вкладом в изучение истории, этнографии и фольклора украинского народа (П. Кулиш, Н. Костомаров и др.). Одним из первых в ряду исследователей украинского народнопоэтического творчества должен быть назван М. А. Максимович — первый ректор Киевского университета; ученый настолько широко образованный, что представлял для своего времени редкое и уникальное, а для нашего — странное и невозможное сочетание гуманитария и естественника в одном лице. С 1827 по 1849 год Михаил Александрович издал три знаменитых сборника украинских песен (см. Список исследований в конце Примечаний). Ф. Буслаев, как и другие крупные русские люди, с необыкно- 480 венной живостью откликался на изучение культуры братского народа; он всегда отмечал изумительную свежесть украинских преданий, украинских песен, которые народ сохранил в первобытной силе и которые и до сих пор продолжают жить в народе. Произведения народной украинской словесности Буслаев рассматривает в разных своих работах. В данном случае предметом сопоставления оказывается выдающееся творение древнерусской литературы «Слово о полку Игореве». ДРЕВНЕСЕВЕРНАЯ ЖИЗНЬ (Рецензия на книгу: Altnordisches Leben. Von Karl Weinhold. Berlin, 1856.) Впервые: Русский вестник, 1857, февр., т. VII. Современная летопись, с. 259 — 269. В рецензируемой книге немецкого ученого Буслаева привлекает умение, которое стоит дорого и которое он называет даром полного и зримого, почти художественного воссоздания жизни прошедшей эпохи. Буслаев высоко ценит эту «способность характеризовать предмет любопытными подробностями, возбуждающими в воображении читателя картину давно минувшей жизни». Но разве не то же самое мы видим и в сочинениях самого Буслаева, столь часто именуемого как «ученый-художник», «ученый-поэт»?! Поэтому мы имеем здесь лишнее свидетельство того, что русского ученого привлекало в современной ему науке и чему он отдавал безусловное предпочтение. Для своих «воссозданий» Буслаев широко пользовался материалом сравнительной этнографии, почерпая подсобный материал в истории и восточнославянских, и югославянских, и немецких племен. В данном случае он разбирает сочинение о древнескандинавской жизни. А ведь, как известно, отношения со скандинавами, особенно во времена Киевской Руси, были у нас достаточно тесными и поэтому нравы и обычаи северных народов, очевидно, во многом соотносимы и с древнерусским жизненным укладом. Вместе с тем развернутая в статью рецензия Буслаева замечательна пытливым вниманием к народному быту, к живой жизни вообще. Это может показаться и подсобным в изучении литературы, но является таким прочным и неоспоримым ее основанием, которое одно лишь и сообщает изучению глубину и значимость. 481 ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ СХОДСТВО ПСКОВСКОГО ПРЕДАНЬЯ О ГОРЕ СУДОМЕ С ОДНИМ ЭПИЗОДОМ СЕРВАНТЕСОВА ДОН-КИХОТА Впервые: в кн. Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства, т. 1. Русская народная поэзия. СПб., 1861, с. 464 — 469. Этот крохотный этюд вполне уместен в сборнике избранных работ Буслаева о литературе. Факт, который привлек его внимание, казалось бы, малозначащий и частный; тем интереснее способ подхода к материалу, а еще более — возможности, им открываемые. Мы видим здесь пример не только сопоставительного рассмотрения двух эпических мотивов, отложившихся в литературном сознании двух крайних народов Европы. Данный этюд помогает отчетливее осознать некоторые принципиальные воззрения ученого на самый феномен великого национального писателя, в данном случае Мигеля де Сервантеса. Великий писатель, считает Буслаев, не только открывает, но и завершает; он не столько открыватель традиции, но, пожалуй, в еще большей степени завершитель. Он опирается на мощную многослойную традицию, в его художественном мире оживает веками копимое богатство, целые пласты эпического наследства и иные сберегаемые литературно-художественные ценности. Он не спорит с преданием, не устраняет его, умея оборотисто использовать эту бесценность. Вместе с тем великий писатель неслыханно дерзок и смел, ему дана власть разговаривать через века и расстояния, на равных ведя диалог с великими творцами прежних эпох и далеких народов. Однако эта художническая смелость обоснована укоренением в почве национальной и мировой художественной традиции, в почве народной жизни. Великие писатели как могучие дерева: у них глубокие корни. Сияние славы великого писателя или художника часто погубительно для предшествовавших. В этом сиянии бледнеют не только предтечи, но и сопутники. Поэтому существует большой соблазн одностороннего и пристрастного взгляда, мешающего разглядеть это глубокое укоренение. В творчестве великого писателя как бы сфокусированы усилия неустанных поисков предшественников. В благородный мрамор художественно совершенных созданий (пушкинских, шекспировских или, как в этом случае, сервантесовских) впечатлены и спрятаны тяжкие наития, мучительные догадки, скромные прозрения, редкие осенения несметного числа старателей, многих работников литературы. Однако эти тяжкие приобретения не потеряны. Они странным образом сберегаются и продолжают свою жизнь, теперь уже в новом качестве. 482 Именно так умеет Буслаев подойти к художественно совершенному созданию. Замечательны бережность и изящество, с которыми он, словно по рисунку мраморных жил, умеет следить за этими вкраплениями. Он любил отмечать и любоваться этими вкраплениями. ПЕСНИ «ДРЕВНЕЙ ЭДДЫ» О ЗИГУРДЕ И МУРОМСКАЯ ЛЕГЕНДА (Четыре лекции из курса об истории народной поэзии.) Впервые: Атеней, 1858, ч. IV, № 30, с. 191 — 229. Перед нами четыре университетские лекции Буслаева, посвященные сравнительному разбору двух замечательных памятников мировой литературы. Предметом сопоставления служат здесь выдающееся произведение древнескандинавской словесности «Старшая Эдда» и одно из самых дивных созданий русского художественного гения «Повесть о Петре и Февронии». К осмыслению последней Буслаев возвращался часто, находя, что в ней помимо прочего выразились родовые особенности местного литературного куста, ибо, по его мнению, в произведениях муромского цикла с особой сосредоточенностью разрабатывалось понимание идеального женского характера (см. также помещенную в данном сборнике статью «Идеальные женские характеры Древней Руси»). Правомерность и детали этого сопоставления по-иному будут осмыслены уже А. Веселовским, а много лет спустя В. Жирмунский присоединится к сомнениям Веселовского, хотя это, естественно, не означает, что своеобразный буслаевский «спецкурс» сохраняет интерес только лишь исторический. С другой стороны, эти лекции примечательны еще и по-иному, ибо они дают нам известное представление о Буслаеве-педагоге, о самой лекторской манере Буслаева, о том одушевляющем начале, что животворило эти лекции и так увлекало студенчество. Ведь среди слушателей буслаевских курсов той поры мы найдем многих впоследствии замечательных ученых и, кстати, того же Александра Веселовского, окончившего Московский университет в 1858 году и которого, стало быть, можно с уверенностью назвать слушателем этих лекций. В. Розанов, размышляя как-то в своей обычной острой и несколько парадоксальной манере об особенностях общественного движения 60 — 70-х годов и ставя уровень научного преподавания в связь с общественным движением, отмечал глубокий упадок 483 университетского преподавания, который он застал студентом. Писатель резко противопоставит новых профессоров, всех этих «Брутов» с «обликом молодой купчихи», и старую профессуру, отмечая, сколь «внутренне изящны, всегда просты, возвышенны умом и сердцем были старики». Он приводит курьезные примеры из практики новой профессуры, игравшей в дешевую популярность, заманивая студентов показным протестантством своих напыщенных речей. Неискренность этих уловок, естественно, постигалась сразу же, а это вело к тому, что возвышенной альтернативы не было и молодежь уходила сначала в естественные науки, а потом прямым ходом в нигилизм; оставались только самые примерные студенты, — а Розанов, конечно, был примерный студент, — которые также испытывали глубокую неудовлетворенность. Вспоминая пору своего студенчества (середина и конец 1870-х гг.), Розанов с сожалением говорит о том, как до обидного мало, если не единожды, студент его поколения встречался с тем животворным огнем, который Розанов почему-то воспринимал как закатный свет возвышенного идеализма 40-х годов. «Только немногие старые профессора, — пишет Розанов, — и спасли в нас идеализм к науке. Это были последние эпигоны людей 40-х годов, каких мы видели, которых мы никогда не забудем. «По-моему, где профессор — там и университет», — сказал один из них, вышедший тогда почему-то в отставку (Буслаев). Да, конечно, — размышляет далее Розанов, — а не- большое кирпичное здание, выстроив которое в Томске и повесив на него вывеску, еще без профессоров, без студентов, все почему-то называли: «Сибирский университет». Странные понятия об университете — о святилище наук, где оне преподаются, и которое изготовляется печниками на кирпичных заводах» (Розанов В. В. Старое и новое (Почему мы отказываемся от наследства 60 — 70-х годов?). — В кн.: РозановВ. В. Литературные очерки, изд. 2-е. СПб., 1902, с. 7). ИДЕАЛЬНЫЕ ЖЕНСКИЕ ХАРАКТЕРЫ ДРЕВНЕЙ РУСИ Впервые: Русский вестник, 1856, июль, т. IV, кн. 1, с. 5 — 52; кн. 2, с. 279 — 322. Своеобразие данной статьи не только в том, что она разительно отличается от других буслаевских работ внушительными размерами, даже громоздкостью, что вообще-то для Буслаева крайняя редкость. Но привести ее — даже в таком усеченном сборнике — все-таки стоило, ибо как раз в этой статье в наиболее 484 отчетливом, может быть, виде обозначены научная свежесть, исследовательская смелость и пионерский дух русской науки XIX века. «Повесть о Горе и Злочастии» была обнаружена А. Пыпиным в 1856 году и сразу, без промедления русские филологи включились в рассмотрение своеобразного памятника. В этом участвовали практически все наличные силы русской филологии — А. Пыпин, И. Срезневский, Н. Костомаров и др., и именно тогда же и появилась буслаевская статья, первую публикацию которой отделяло от открытия «Горя-Злочастия» всего несколько недель. Таким образом мы имеем здесь случай практически мгновенного, непосредственного отклика выдающегося ученого на обнаружение замечательного произведения древней словесности. Эта непосредственность отклика дает нам редкую возможность войти, в сущности, в творческую лабораторию ученого и внимательно осмотреться там. Ведь изумительная точность многих буслаевских сопоставлений и оценок не потеряла своего значения и теперь, когда с тех стародавних времен протекло уже 130 лет. Значит, время подтвердило плодотворность и правильность принципиальных установок ученого. Вглядимся же в эти принципы. ИДЕАЛЬНЫЕ ЖЕНСКИЕ ХАРАКТЕРЫ ДРЕВНЕЙ РУСИ Впервые: Русский вестник, 1858, окт., т. XVII, кн. 1, с. 417 — 440. Данное сочинение Буслаева своеобразно включалось в ход полемического обсуждения морального наследия древнерусской жизни. У Буслаева много высказываний и мыслей, бросавших трезвый и нелицеприятный свет на это наследие и, в частности, на положение женщины в русском средневековом обществе. Однако Буслаев знал, как взглянуть на предмет и с других точек зрения, и потому смог увидеть то, что трудно было рассмотреть многим его современникам. По-видимому, наиболее ценным качеством такого взгляда следует считать умение заметить то позитивное, положительное содержание, которое отстоялось, отложилось, зафиксировалось в традиционных формах культуры. Исследование об идеальных характерах как раз и дает пример такого умения. Вместе с тем в наследии Буслаева это исследование примечательно еще и потому, что в нем предмет постоянных раздумий ученого получает в своем истолковании особенную и даже личную окраску. 485 Сфера идеальных созданий, идеального и его активных воздействий на народную жизнь занимала ученого всегда. Идеальное понимается им в качестве такой преобразующей силы, которая сотворчески выступает в отечественной истории. Размышляя над тем, что народ положил себе в образцы и нравственное основание, Буслаев видит, что образцы эти вовсе не ирреальны, не недосягаемы и не бесплотны. Они есть как бы выражение тех действительно бытующих и основополагающих черт, что легко наблюдать в народном характере. Им свойственна гораздо большая укорененность в жизни, чем это обыкновенно признается. Буслаев не склонен подолгу останавливаться и выяснять, что первоосмысленнее и первоначальное: идеальные ли образцы подвергли в течение столетий многотрудной плодотворной обработке народный характер, или, напротив, народные симпатические черты выявились в этих возвышенных созданиях. Но он улавливает очевидное соответствие и взаимодействие того и другого. Идеал и жизнь идут навстречу друг другу и встречаются здесь. Буслаев знает животворящее влияние идеала, он находит этому подтверждение в действительной жизни. Для него тем проще было сделать это, что он сам вырос под обаянием этих высоких образцов, сам строил по ним собственную жизнь; для него это жизнь, а не пустое. Примечательно и то, что хотя статья начинается с обозрения женских ликов православного Месяцеслова, Буслаев исследует не церковный календарь, но внутри церковного календаря — живое народное свидетельство об идеале. Он слишком хорошо осведомлен об особенностях этого «свидетельства», которое далеко не во всем согласно с Месяцесловом, которое делает вдруг необъяснимые пропуски и скачки, оставляя без внимания наиболее величавые, наиболее героические, наиболее чтимые фигуры церковного календаря, но которое — столь же вдруг — решительно остановится, чтобы избрать себе в ходатаи, утешители и советчики такое лицо, такое житие и такой образ, перед которым еще в долгом немом раздумье должно постоять рациональное объяснение. Однако выбор этот, несомненно, неслучаен и обосновывается чем-то стойким и жизненно важным для народа. В характере этих предпочтений явственно различимы и слышны токи витальных сил народа. Вместе с тем в написанном есть какое-то внутреннее волнение, которое не позволяет нам сказать, что это всего лишь ученая статья или даже всего лишь размышление, пусть и о таком возвышенном предмете. Буслаев нередко писал взволнованно, 486 но тон этой статьи согрет еще и каким-то сугубо личным чувством. Конечно, оглядывая этот идеальный пантеон, Буслаев поневоле или преднамеренно вспоминал и живых носителей идеала среди тех лиц, с которыми его сталкивала или благословляла на встречу судьба. И не мог он забыть при этом самых простых русских людей, у кого перенимал и благородство, и достоинство, и иные светлые свойства. И естественно, он должен был особенно пристрастно, особенно напряженно и особенно внимательно обдумывать жизненный подвиг, жизнеслужение своей матери. Потому-то, когда Буслаев пишет об Ульянии Осорьиной, сквозь эти строки нам отчетливо светит образ его матери, подвижницы, которая с таким редким самоотвержением умела предпочесть чужую заботу своей, прийти на помощь и творить добро, сохраняя при этом не только благородную осанку, но и не умев озлобиться ни в нужде, ни в непонимании, ни в горе; подвижницы, что несет царственную ношу такого бескорыстия легко и просто, как песню поет. Эти образы — Ульянии и Матери — как бы накладываются один на другой, живут вместе и бросают отсвет друг на друга; высокие заветы не ушли: они по-прежнему в глубине и тайне народной жизни терпеливо и спокойно свершают свой каждодневный святой труд. О таких людях не пишут историки, занятые воспеванием кровавых подвигов или охулением очередного тирана. И кажется, что они упадают на дно истории, на самое безвестное ее дно, но это не так. Только праведник и держит весь земной свод, только праведниками и жива земля; только они, праведники, «хорошие люди», отпечатлевают на движении жизни светлую волю, сообщая ход и смысл самому ее течению... РУССКИЕ ДУХОВНЫЕ СТИХИ (Сб. русских духовных стихов, составленный В. Баренцевым. СПб., 1860; Калеки перехожие. Сб. стихов и исследование П. Бессонова. М., 1861.) Впервые: Русская речь, 1861, 12 марта, № 21, с. 317 — 321; 19 марта, № 23, с. 349 — 356; 30 марта, № 26, с. 397 — 403. Исследование Буслаева о русских духовных стихах явилось откликом на вышедшие друг за другом сборники В. Баренцева и П. Бессонова. Русский духовный стих — целый пласт народной русской культуры. Он и до сих пор еще не утерял своего живого значения, 487 до сих пор поется, до сих пор бытует в нашем народе, главным образом в старообрядческой среде, но и не только. Статья-рецензия Буслаева кладет начало изучению духовного стиха, которое успешно было продолжено русской наукой, и в первую очередь учениками Буслаева — Александром Веселовским, А. Кирпичниковым и другими выдающимися учеными. (Своеобразная монография, например, была опубликована Г. П. Федотовым в Париже в 1935 г.) Однако в советское время основательное научное и культурологическое исследование духовного стиха было прервано на долгие годы, и предмет, который должен изучаться большим подразделением академических ученых, ныне у нас в забвении, поддерживаясь лишь усилиями энтузиастов-одиночек [С. Никитина (Москва), А. Горелов (Ленинград), В. Калугин (Москва), Л. Солощенко (Чернигов) и др.]. К тому же разобщенных и до последнего времени встречавшихся с таким чудовищным непониманием, что даже переиздание многократно в прошлом изданных духовных стихов наталкивалось на неодолимые трудности. Между тем без духовного стиха мы плохо поймем многие стороны русской народной жизни, народной эстетики и культуры, национальной психологии. И не только потому, что народные певцы оставили нам истинные шедевры поэзии, достойные встать в ряд с самыми возвышенными художественными созданиями русской культуры в целом. Ведь в духовном стиле выразились космологические и онтологические воззрения русского народа, запечатлен его нравственный облик, высказалось его глубокое и удивительно своеобразное постижение-переживание великих евангельских истин. ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ О РУССКОЙ ИКОНОПИСИ Впервые: Сборник за 1866 год, изданный Обществом древнерусского искусства при Московском публичном музее. М., 1866, отд. 1, с. 1 — 106. В данном сборнике публикуются только две первые части известной работы Буслаева. Значительная по объему третья часть посвящена обсуждению специальных проблем и носит более частный характер. Уже Н. Кондаков, помещая «Общие понятия» в 1-м томе Собрания сочинений Буслаева, оговаривался, что это исследование, имевшее когда-то большое значение, в его время (1908) не более чем «пропедевтика». В этой оговорке не было снисходительности, ибо Кондаков лучше других понимал значение этой работы в истории русского искусствознания, а также в творчестве 488 самого Буслаева. Между тем, конечно, уже тогда русское искусствознание шагнуло далеко вперед, в том числе и усилиями Н. Кондакова, и того же Ф. Буслаева («Русский лицевой Апокалипсис»). Однако, по-видимому, есть смысл перечитать эту раннюю буслаевскую работу еще и потому, что в настоящее время даже в самых изысканно тонких и эстетически безупречных исследованиях мы находим недоговоренность и умолчание. Искусствознание как-то перестало говорить о существе древней живописи, о ее назначении и смысле, об ее отношении к духовной жизни. Все это подразумевается, но давно уже не выговаривается вслух. Такая уклончивость вряд ли плодотворна и для самого искусствознания, ибо умаление содержательного момента переносит акцент на одни живописные достоинства, и икона нередко уже оборачивается в искусствоведческом обиходе игрой ярких цветов и сочетанием линий. Высокая простота и ясность буслаевских слов, по-видимому, в этом смысле окажется нелишней и может помочь нам в разговоре о древней живописи вернуть давно утраченную смелость. По-видимому, неслучайно, что работа «Общие понятия о русской иконописи» написана вскоре после празднования 1000-летия Русского государства. Обнимая мысленно все десять веков, русские люди получали возможность пристальнее вглядеться в свою историю, в прозрения и заветы предков. Самая необычная редкость такого юбилея заставляла думать о сущностном и главном в духовном и эстетическом опыте нации, задавала крупный масштаб, уцелеть в котором могло только явление высокосовершенное и великое для национальной истории и мировой цивилизации. Таким явлением и была древняя русская икона. На современного читателя статья Буслаева может произвести впечатление двойственное, и трудно решить, предусмотрена ли эта двойственность автором или вышла наружу нечаянно. Буслаев, в сущности, совмещает в этой работе два взгляда на икону. Во-первых, он судит о ней как русский человек, который воспитан всем строем русской жизни и который видит ее совершенство в системе духовных и эстетических ценностей древней русской культуры. Однако будь в статье только этот единственный взгляд, 489 она могла отпугнуть своею цельностью и строгой определенностью. Поэтому здесь как бы присутствует еще и другой взгляд, — взгляд человека, который прошел первоначальную выучку на канонах западноевропейского живописного постижения мира. Поначалу такого человека должна удивлять своей необычностью, а временами и шокировать древнерусская иконопись. И следы такого восприятия тоже сохранились здесь, порой в подходе к содержанию и художественной форме иконы, порой просто в кратких репликах и оценках (которые иногда можно истолковать как скромные, а иногда как небрежительные). Человеку такого воспитания икона не может «открыться» без труда и сразу. Он должен совершить продолжительный путь; он должен эстетически переориентироваться. И такой читатель невольно вместе с Буслаевым этот путь проходит. Статья Буслаева может быть прочтена и в контексте развития русской живописи. Наблюдая глубокий упадок в современном ему русском церковном искусстве, Буслаев полагал, что только обращение «за советом» к древним образцам способно привить новую содержательность и вывести это искусство из тупика. Такая мысль Буслаева и до сих пор еще склонна трактоваться как «внеисторическая». Заметим, однако, что напряженные поиски утраченной этической высоты одновременно велись и в русском живописном творчестве, где, очевидно, неслучайными становятся художественные переосмысления новозаветных сюжетов (И. Крамской, Н. Ге, В. Поленов и др.). К концу века ощущение красоты и подлинности древнего иконописания стало приоткрываться еще определеннее и полнее, а своеобразное обдумывание национальных художественных заветов вело к достижениям Н. Рериха, М. Нестерова, М. Врубеля, К. Петрова-Водкина и пр. Правда, вопреки Буслаеву не отказавшихся от выучки западноевропейского живописного мастерства. ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (Лекции, читанные Его Императорскому Высочеству Наследнику Цесаревичу Николаю Александровичу (1859 — 1860).) Впервые: Старина и новизна. М., 1904, кн. 8, с. 97 — 375; М., 1905, кн. 10, с. 1 — 267; М., 1907, кн. 12, с. 10 — 306. В конце 1859 года Буслаев был приглашен читать лекции по истории русской литературы наследнику престола великому 490 князю Николаю Александровичу. Поначалу приглашение повергло Буслаева в смятение. Не последним обстоятельством было, между прочим, и то, что Буслаев никогда не вращался в столь высоких сферах, не знал придворного этикета и пр. Правда, у него имелся опыт домашнего преподавания в великосветской семье. С трогательным простодушием поведал нам Буслаев в своих «Воспоминаниях» о том, как непросто было ему осмотреться и освоиться с привычками и правилами этого круга. Маленькая девочка, одна из юных питомиц Буслаева, проникшись к новому учителю неподдельной симпатией и догадавшись о его смущении, тихонько нашептывала ему, как следует вести себя в том или ином случае, и тем предупреждала неловкости и конфузы. Но все-таки тогда был великосветский, а не придворный этикет. Да и юной доброжелательницы теперь у него не было. Впрочем, граф Сергей Григорьевич Строганов, которому было поручено воспитание цесаревича и который и был инициатором приглашения Буслаева, все доводы такого рода развеял и отмел сразу и нацеливал заботиться о самом преподавании, а не о подобных условностях. Назначение Буслаева породило разноречивые толки в обществе. В левых кругах сама мысль о службе при дворе, пусть и воспитанием будущего царя, была крайне непопулярна. Но с завидным недоброжелательством была воспринята эта весть и в высшем свете. Придворные остроумцы ядовито шушукались, что теперь уж, мол, цесаревичу достаточно будет втолковано о прелестях курной избы и лаптей. И надо сказать, что на сей раз острословы двора (пребольно, кстати, задевавшие Буслаева при всяком удобном случае) оказались ближе к истине, чем критики другого стана. Буслаев с необыкновенным воодушевлением принимается за работу. Весь 1860 год полностью уходит у него на это преподавание. Три дня в неделю он читал лекции, три дня усердно к ним готовился; небольшой остаток времени он использовал для приведения в порядок и подготовки к печати двух томов своих «Исторических очерков». Одушевление Буслаева было вызвано прежде всего убеждением, что он и на этом посту должен послужить России и русскому народу. Буслаев верит, что воспитание будущего государя в гуманности и уважении к народу способно ощутимо изменить народную судьбу. И вся его деятельность по воспитанию цесаревича проникнута великими возвышенными надеждами. Случай с Буслаевым — не первый опыт «прикладного» просветительства в русской истории. Вообще следует заметить, что на обдумывание и обсуждение проблемы, точнее, учения об «идеальном монархе», уйдет у нас весь XVIII век. Центральным 491 положением в этом учении было положение об ответственности монарха перед нацией. Сейчас мы хорошо представляем себе все упорство и всю изобретательность передовых людей XVIII столетия, с которыми они пытались внушать высокие мысли об ответственности порфироносным особам. В ход шли все средства литературы и убеждения, от оды и трагедии до проповеди и полемического трактата. Нет ни одного сколько-нибудь значительного писателя этого времени, кто бы ни принимал в том участия (Димитрий Ростовский, М. Ломоносов, А. Сумароков, Н. Новиков, Д. Фонвизин, М. Щербатов, А. Радищев и т. д.). Однако итоги всего этого упорства были неутешительны. Очевидно, эта неутешительность ощущалась уже и в самом XVIII столетии. При всей своей восторженности поэты все-таки оставались людьми достаточно здравыми и не могли не понимать, что стихом (пусть и замечательным) невозможно обратить, например, ленивицу Елизавету в деятельную и просвещенную государыню. Поэтому наряду с теоретическим осознанием нарастает тяга к практическим воспитательным усилиям. Нельзя уже сложившегося, взрослого человека переменить во взглядах и привычках; в высоких понятиях уважения и любви к своему народу надо воспитывать с детства. Итак, Буслаев не был первым, кто ставил перед собой великие воспитательные цели. Можно и не тревожить тень Симеона Полоцкого (учитель Петра 1); тем более что мы мало осведомлены о его гражданских намерениях на том ответственном посту. Хотя, конечно, исключено, чтобы намерения эти были низменные или мелкие. Зато в гуманности и высоком гражданском чувстве трех преемников Симеона мы не сомневаемся нисколько. В шестидесятые годы XVIII века воспитателем будущего Павла 1 был замечательный русский просветитель Семен Порошин. Порошин настойчиво наталкивал внимание юного воспитанника на порядки в стране, на бесправие сограждан, на необходимость основательных перемен. Но воспитательный век С. А. Порошина был недолог: Екатерина II достаточно скоро проведала опасность и поспешила удалить нежелательного наставника. В 1826 году воспитателем будущего Александра II стал выдающийся поэт Василий Жуковский. Жуковский прямо идет по стопам Порошина: ему был хорошо известен порошинский случай и направление ума предшественника. Как известно, Жуковский не хотел признать нерушимой связь между монархией и крепостным правом. Он столь же правоверный защитник монархического правления, сколь убежденный противник крепостной неволи. Мысль же о чудовищности рабства занимала краеугольное положение в воспитательных 492 наставлениях Жуковского. «Быть рабом есть несчастье, происходящее от обстоятельств. Любить рабство есть низость, не быть способным к свободе есть испорченность, произведенная рабством. Государь, в высоком смысле этого слова, отец подданных — так же не может любить рабство своего народа и желать продолжения его, как отец не может любоваться низостью своих детей...» Подобные внушения проходят рефреном через всю переписку воспитателя с воспитанником, и еще чаще, конечно, они были предметом живых бесед. Едва вступив на престол, Александр II объявил о предстоящем освобождении крестьян. В том, что такой шаг был сделан, есть, несомненно, и известная заслуга В. А. Жуковского... Буслаев тоже заслужил право быть в этом высоком ряду, а его «Историю русской литературы» еще предстоит оценить как документ практического просветительства. Ничуть не поступаясь своими научными и педагогическими принципами, Буслаев постоянно сознает — и это чувствуется в «Лекциях», — что он читает курс будущему государю России. Буслаев своеобразно строит свою «Историю», едва доводит ее до XVIII века, почти не касается современной литературы, зато подробнейшим образом останавливается на старой словесности и фольклоре. Он объясняет обычаи народа, его любимое чтение, его праздники и обряды. Он дает представление о вековечных нравственных ценностях мира русского крестьянина; он учит понимать, что то, что зачастую представляется нелепицей, не нелепица, а хорошо удержанный в памяти древний обычай или поверие. Он учит уважать народ, его культуру, его язык, его привязанность к старине. Впрочем, не только русская старина и ее ревностный хранитель — простой народ — постоянно в поле зрения слушателя. Порой складывается впечатление, что воспитатель нарочито медлит (воспользуемся одним из любимых словечек самого Буслаева) на объяснении красоты украинской или белорусской песни, величавости финской «Калевалы», он не упустит случая подчеркнуть таинственность немецкой легенды, упомянуть о сказках татар и пр. Он словно хочет внушить мысль о талантливости каждого народа, составляющего эту могучую державу, и о достоинстве каждой культуры. И надо сказать, наставления Буслаева падали на благодатную почву. Когда несколько позже наследник посетил Поволжье, его возвышенный облик, его естественность и простота, его уважение к простому человеку были замечены всеми. Особенно велико было удивление старообрядцев, когда будущий царь не только пожелал зайти в их избы, но и выказал основательное знание обрядов 493 и обычаев седой русской древности. Именно там цесаревич заслужил восторженный шепот: «Русский! Природный русский!», что в устах «ревнителей древлего благочестия» — считавших, что все русские венценосцы, начиная с Петра I, «немчины и иноземцы», — было исполнено особого значения. «Великий князь, — сообщает биограф, — любил родную старину; увлекался русскими песнями и былинами, из которых многие знал наизусть; неоднократно в интимном кругу читал лекции по русской словесности по запискам Буслаева; узнав Россию современную, он увидал в ней те же исконные черты, которые отобразились в любимом им народном творчестве, и не мог не привязаться к ней еще более». Тот неподдельный и живой интерес, который наследник проявил к жизни простого человека, к миру его чувствований, заслужил ему всеобщую симпатию. Многого ждали от этого светлого юноши, однако судьбе не было угодно оправдать эти возвышенные ожидания. Однажды на выездке цесаревич сорвался с лошади и повредил позвоночник. И хотя поначалу травму удалось залечить, по-видимому, в конце концов она и привела к роковому исходу. Ему не было тогда и двадцати двух лет. А на русский трон воссел впоследствии его младший брат — император Александр III — неуч и человек недалекий. ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА Впервые: Московские университетские известия, 1866, № 3, отд. II, с. 185 — 199. Слово, произнесенное на университетском заседании, приуроченном к столетию со дня рождения Н. М. Карамзина. Эту свою речь Буслаев публиковал неоднократно и в газете, и в виде отдельной брошюры, включив затем в двухтомный сборник «Мои досуги» (М., 1886), что, несомненно, свидетельствует о том, что он как-то поособенному дорожил ею. И в самом деле, в этой речи высказались принципиальные пристрастия Буслаева. Надо сказать, что к автору «Писем русского путешественника» Буслаева привязывали не только живые юношеские впечатления, но и более глубокие чувства. Сама личность Карамзина чрезвычайно обаятельна и симпатична Буслаеву. И прежде всего потому, что в писательстве Карамзина, в его творчестве, по мнению Буслаева, в полюбовном союзе сошлись, соединились и Россия, и Европа. Вместе с тем Карамзин законно представляется Буслаеву фигурой, впервые в таком убедительном виде утвердившей не- 494 разрывность отечественной истории. Историю России Карамзин соединил, связал воедино. И не только потому, что написал свой выдающийся труд («История государства Российского»), но и потому, что его гуманная, соединяющая начала личность символизировала целостность и неделимость русской культуры — древней, новой и новейшей. Кроме того, неслучайно, что в начале XIX века Карамзин стал знаменем молодой литературы. По линии Карамзин — Жуковский в наибольшей, пожалуй, степени осуществилась передача наиважнейших моральных заветов прошлой русской словесности, в частности ответственного понимания назначения национального писателя, вообще назначения литературы в русской жизни. В писательской этике этого направления утверждалась небывалая доселе нравственная высота, а девиз Карамзина: «Пиши как можно лучше, и живи, как пишешь» станет заветом не только для столь несхожих Жуковского и Батюшкова, но — через них — и для всей отечественной литературы XIX — XX столетий. Такое напряженное внимание к единству слова и поступка пройдет потом через всю послекарамзинскую историю русской словесности и отзовется в творческом поведении всех выдающихся наших писателей. Хотя Карамзин и не решил главной задачи национальной литературы — художественного воссоздания русской жизни, — тем не менее он в высшей степени приблизил ее исполнение, вплотную подвел к этому литературу. Исполнить же ее смог только Пушкин. Буслаевский парафраз на тему «Карамзин» несет, однако, и черты известной полемичности к догорающему уже, но вовсе не угасшему и еще весьма памятному спору западников и славянофилов. Оба идейных направления Буслаев рассматривает как нездоровые крайности, как распадение великой народной идеи и обвиняет их в узости, которой не могло быть ни у Карамзина, ни у Жуковского, ни у Пушкина. Примечательно, что самый весомый упрек, который выставляет Буслаев и западникам, и славянофилам, одинаков и читается как «незнание собственного народа». Время скрасит резкости оценок, и в «Воспоминаниях» Буслаев расскажет о своей дружбе и с замечательными западниками, и с замечательными славянофилами. И хотя он по-прежнему рассматривает теории и той и другой стороны как умозрительные проекции или даже фантазии по поводу собственного народа, он отчетливо точен в признании истинных заслуг того или иного полемиста в развитии просвещения народа. Он высоко ценит научный подвиг Петра Киреевского, так много сделавшего для собирания народной русской поэзии, и т. д. 495 Он вообще склонен больше отмечать личное благородство, одухотворенность мысли, возвышенность характера, чем оценивать за принадлежность к направлению. По-видимому, в ту пору такой ответ не удовлетворил бы ни одну из группировок. И это кому-то могло показаться уходом от ответа, а не ответом. Однако это был ответ. Не групповая или партийная принадлежность определяет правоту, а знание жизни народа, понимание его истинных нужд, деятельное участие в его судьбе. Именно это помогает понять качество личности. И произнесенные с таким ударением буслаевские слова — «воспитать в себе человека, чтобы потом явить миру русского» — это его принципиальная позиция, его глубокое убеждение. России прежде всего нужны личности. Буслаев готов повторить за Гете, что личность — это единственное, что оставляет след в жизни нации и в культуре. О ЗНАЧЕНИИ СОВРЕМЕННОГО РОМАНА И ЕГО ЗАДАЧАХ (Читано в публичном заседании Общества любителей российской словесности 16 января 1877.) Впервые: Газета А. Гатцука, 1877, 4 февр., № 5, с. 93 — 95; 13 февр., № 6, с. 109 — 114; 20 февр., № 7, с. 124 — 126; 26 февр., № 8, с. 140 — 141. Одна из немногих работ, в которых Буслаев высказывается по поводу современной ему русской литературы. Мы уже приводили мнение Буслаева о русской литературе XVIII столетия. Оно не выглядит исключительным в ряду мнений его замечательных современников. Однако в нем сквозит известная парадоксальность. Дело в том, что именно русская литература, русская художественность второй половины XVIII века сделала первые сознательные шаги в сторону народноэпической традиции, пытаясь — пусть и еще вполне робко — усвоить себе богатство народнопоэтических русских идеалов. Об этом свидетельствуют многочисленные факты: внимание В. Тредиаковского или А. Сумарокова к народной песне; М. Чулкова, В. Левшина, Н. Новикова, А. Радищева — к сказкам, поверьям, притчам «простого» народа. Николай Курганов в той самой книге — «Письмовник» (столь некогда любимой юным Ф. Буслаевым), некоторые стихи Ломоносова, Сумарокова и других современных книге поэтов помещает без имени автора и дает в подбор с русскими песнями. Это весомый факт не только признания популярности поэтов на родной земле (Курганов отбирал стихи, уходящие и в конце концов 496 ушедшие в самую глубину, в народную толщу), но и нарастающего внимания к сокровенным эстетическим достоинствам собственно народной культуры. Так русская эстетика, русская литература XVIII века стала «просыпаться» к красоте народного слова. Однако в XIX веке, когда был поднят стяг народности, оценка XVIII века, и именно в этом пункте, была единодушно суровой. И неприкаянность XVIII столетия прежде всего усмотрели в измене национальному. Поэтому за отрыв от народной жизни и поэтических воззрений русского народа этот век равно осудили и писатели (Лев Толстой), и критики (Николай Чернышевский), и ученые-литературоведы (Федор Буслаев, Николай Тихонравов). Таким образом, XVIII век стоял в начале пути к самобытности, в начале того самого движения, которое и привело к торжеству идеи народности в середине XIX века; но зрелые, стоящие в завершьи пути, осуждают своих предшественников, зачинателей и первопроходцев. Вместе с тем вырастает в значении и другая проблема. Неявно или намеренно, но упомянутый строгий спрос с XVIII века подразумевает тот резкий насильственный и болезненный разрыв со всей древнерусской традицией и отпадением от национальных корней. Но и тут есть тонкости, обычно неучитываемые. Ведь еще в: своей ранней работе «О преподавании отечественного языка» Буслаев, признавая великое значение «Истории» Карамзина, в особую заслугу ставит то, что Карамзин сумел «воспитать себя в древней нашей литературе». Это очень точная и обдуманная фраза, но за ней, если всмотреться, стоит новая мера оценки русской литературы XVIII века. Здесь Карамзин — сохранитель и передатчик традиций древней художественности. Но очевидно ведь, что Карамзин делал это не один, и не только потому, что он — выдающийся национальный писатель; он — продолжатель и завершитель долгих усилий многих писателей, а точнее, всей литературы XVIII столетия. Он заключает собой, своей «Историей» целую полосу усвоения культуры Древней Руси; он замыкает ряд. Из этого следует, что, видимым образом разорвав связи, литература XVIII века впоследствии вернулась, чтобы с новой уже высоты обозреть ранее отринутое. Она поначалу отказалась от художественности XVII века, чтобы несколько спустя поработать и усвоить себе всю многовековую художественность Древней Руси. Своеобразно отношение Буслаева и к русской литературе XIX века. Только в признании Пушкина он безоговорочен. Его 497 же восприятие Гоголя уже сложнее и неоднозначнее. Оно складывалось еще в университетские годы, под влиянием близких к Гоголю профессоров (М. П. Погодин и др.), но окончательно сформировалось позднее. Первое заграничное путешествие Буслаева пришлось на время проживания великого писателя в Италии, и Буслаев относится к числу немногих русских, видевших «живого» Гоголя в Риме. Можно вспомнить, что в буслаевских зарубежных корреспонденциях, написанных даже в 60 — 70-е годы, в зарисовках итальянского или немецкого быта, видны уроки натуральной школы и самого Гоголя. Но тем не менее буслаевское восприятие творчества Гоголя — это диалог-спор. К гоголевской же моральной проповеди Буслаев остался совершенно прохладен, равно как впоследствии и к проповеди Толстого, ибо считал, что дело художника писать правдивые картины жизни, а не примеривать пророческую тогу. Требование полноты художественного воспроизведения народной русской жизни заставляло зрелого Буслаева с заметной осторожностью относиться и к современной ему литературе. А ведь, казалось, это было время могучих свершений русского реализма. Позицию Буслаева еще можно понять исходя из литературной ситуации 50 — б0-х годов, когда практически вся критика, а с нею и все общество жили предощущением великой литературы. И Чернышевский, и Дружинин, и Григорьев, и Леонтьев, и вместе с ними Буслаев сдержанно оценивают писателей-современников, ибо все твердо убеждены, что настоящий взлет русской литературы впереди. Каждому этот взлет видится по-особому, оценка у каждого строится на известных одному ему основаниях, однако любопытно, что при всей разности понимания путей русской словесности в XIX веке совпадение во взгляде на настоящее литературы ощутимое. Такое «совпадение при разномыслии» красноречиво и поучительно. И оно, по-видимому, вполне отражает и повышенный интерес в обществе к развитию литературы, и стремление самой литературы ко все более полному и глубокому художественному отображению жизни. Странно и любопытно другое. Такие устремленные в будущее и одинаково недоверчивые оценки сопровождают уверенность самой набиравшей силы литературы. И то и другое, несомненно, связано между собою, а скорее всего, питаемо из одного источника. Далеко не всем из тех «надеющихся скептиков» посчастливилось дожить до взлета русского романа. Но все, кто дожил (и Буслаев, и Леонтьев, и Чернышевский), трезво и спокойно оценивают его успехи (гораздо спокойнее и, я бы сказал, бес- 498 страшнее, чем мы сейчас) и далеки от того, чтобы считать, что все художественные задачи уже решены и все вершины покорены. Следует прибавить, что упоминание в принципиальных выводах данной работы Тургенева рядом с именами Пушкина и Гете симптоматично и для Буслаева неслучайно. Буслаев ставил Тургенева в современности особо, замыслил писать о нем большую статью и собирал материалы. В этой симпатии сказалось, видимо, не только то, что Тургенев (ровесник Буслаева: оба родились в 1818 г.) выразил какие-то особые тайны, догадки и чувствования, пережитые именно этим поколением, но и его любовь к русскому слову, его сочувственное внимание к простому народу, а главное, то безусловное доверие к живой жизни, не искривленное тенденцией и не задушенное книжностью, которое лежало в основе художества Тургенева и которое Буслаев ставил выше всего. ИССЛЕДОВАНИЯ, НА КОТОРЫЕ НАИБОЛЕЕ ЧАСТО ССЫЛАЕТСЯ ф. И.-БУСЛАЕВ В СВОИХ СТАТЬЯХ: |