микеладзе вино коты. Покаяния и сохранения личной и социальной памяти в современной литературе. 80
 Скачать 467.08 Kb.
|
12. Естественно-научные теории в литературе рубежа веков (наука как предмет осмысления в современной литературе в своем качестве мифа)- Чем родственна наука о природе литературе? - Тем же, чем ей родственна мифология. Современная философия выделяет в качестве основных форм мыслительной деятельности человека миф, язык, искусство, религию, историю и науку. Если человек способен выразить абстрактные идеи, в том числе научные, лишь с помощью метафоры мифа («Миф – неизлечимая болезнь языка», Ф.М. Мюллер), то мы должны признать и сущностное изначальное родство между мифологией и наукой. Это вариации на одну тему. Попытки противопоставить мифологию и науку по принципу преодоления мифа в сфере науки не являются плодотворными («В свете науки мифологическое восприятие должно истаять бесследно», Э. Кассирер). Некоторых ученых, например Энштейна, Нильса Бора, современные им философы отказывались признавать сотворцами, то есть создателями смыслов. Сейчас это меняется. Сама эта идея о преодолении мифа в сфере науки явилась в свое время закономерным следствием естественно-научного позитивизма 19 века, который в упоении от невиданного научного прогресса, взялся все объяснять с рационалистических научных позиций. Взялся всему найти причины, предсказать все следствия, развенчать все мифы. Так бальзаковский герой в «Шагреневой коже» де Валентен (?) объяснил, ничтоже сумняшеся, свечение шагреневой кожи (а что такое шагреневая кожа? Это миф!): «Наука потом все равно найдет объяснение». В 19 веке происходит эпохальная смена креационизма (мир создан богом, творцом), который господствовал на протяжении всей предшествующей истории человечества, эволюционизмом в его дарвиновском варианте. Эстетическое сопротивление эволюционизму не заставило себя ждать уже в 19 веке («Наша панацея - искусство»), его во многом подготовили работы Дж. Рёскина. Начало 20 века ознаменовалось великим естественно-научным открытием – теорией относительности, которое подвергло нашу убежденность в неизменности материи, показав зависимость математической истины от выбора системы координат. С открытием Эйнштейна мир утратил свой прежний порядок, но не свое единство. Самые чуткие художники уловили эти изменения и выразили в своих формулах («Все во всем», Дж. Джойс, вложил в эти слова новый гностический смысл). Представление о том, что все мифологическое в науке себя изживет (позитивизм) в 20 веке не прижилось и объективное представление о сегодняшней науке постоянно напоминает «Не должно забывать о человеке мифотворящем». Современная наука вольно или невольно подтверждает хранящиеся в веках мифологические представления, убеждаясь, что за ними скрывалось некое эмпирическое знание, которое можно рассматривать как пранауку. Например, подтвердилось, что за изменение вида ответственна только мужская Y-хромосома (миф: женщина создана из ребра мужчины). А теория термодинамики доказывает подлинность откровений Иоанна о том, что солнце погаснет. Логика теории относительности сегодня часто побеждает формальную аристотелевскую логику, между «да» и «нет» расстояние может быть куда меньше, чем между двумя «да» (М. Павич). Сегодня о научных открытиях можно говорить как о литературном сюжете, как о мифе в литературе. Современная наука становится предметом для размышления в литературе в своем качестве мифа, помогающего человеку в познании себя и мифа. В романе М. Павича «Роман, нарисованный чаем», 1988, есть математический эпизод, который выражает основную философскую идею романа: сколько бы человек не перестраивал себя, сколько бы не предавал себя, есть только один человек ??? Мысль эта не нова, интересна форма, в которую она облечена. Сюжет эпизода: талантливый русский математик Федор Разин в 30-ые годы вынужден скрываться от НКВД. Оказавшись в глубинке, он честно трудится и работает чистильщиком снега и почти забывает о своем математическом прошлом. Его, как лучшего снегочистильщика области, просят вступить в компартию и, как неграмотному, проводят ликбез в школе. «Один прибавить один, - писала и громко складывала вслух Наталья Филипповна, - или один плюс один будет два! И в понедельник, и во вторник - всегда. И вчера было два, и будет во веки веков два и только два». Он возражает учительнице, говорит, что в современной математике это не так, исписывает всю доску уравнением, но выходит все равно 1+1=2. «Но беспримерный опыт выручил профессора. Он понял, где найдет ошибку. В ту же минуту весь класс, все двадцать четыре дворника стали громко подсказывать ему решение: - Постоянная Планка! Постоянная Планка!». Представление о том, что 1+1=1 связано, конечно, не с постоянной Планка, а с теорией относительности: два тела, летящие навстречу друг другу в пространстве со скоростью света имеют не две скорости, а одну. Эта математическая истина опровергает аксиому обыденного сознания, ставшую уже мифологемой коллективного бессознательного, и приобретает в романе Павича качество нового мифа. Это роман о неизбежности возвращения человека к самому себе, пусть даже и в смертный час. Во вставной новелле рассказано о греке, который стал болгарином, но, в итоге, родился и умер греком. И главный герой романа, наконец, обрел утраченную из-за многочисленных измен себе душу. Милан Кундера в романе «Невыносимая легкость бытия», 1984, пересматривал бинарную мифологическую оппозицию «тяжесть-легкость». Кундера – верный последователь Музеля во всем: в морализме, в интеллектуализме, эссеизме. Кундера во многом сохраняет иронический и даже скептический взгляд на современную науку, однако имя Эйнштейна часто возникает и в его произведениях. Он находит архетипы, созвучные времени: в романе то и Моисей в корзинке, и подкидыш Эдип, и идея вечного возвращения Ницше, и оппозиция «тяжесть-легкость». Кундера декларативно «отталкивается от Парменида» с его «детской однозначностью деления любых противоположностей на полюс-позитивные и негативные». Но Кундера приходит к выводу «Нам уже не дано мыслить так, как мыслит Парменид», и это благодаря Эйнштейну. «Между Гитлером и Эйнштейном гораздо больше сходства, чем различия. Если это выразить числами, то можно было бы сказать, что между ними одна миллионная доля непохожего при прочем схожем» (исследователи генома человека с ним бы согласились). Но Кундера, как его герой Томаш, одержим страстью открывать именно эту одну миллионную долю, которая все же радикально отличает Эйнштейна от Гитлера. Подход Кундеры очень созвучен общей тенденции превращения современной литературы в сферу всеобщей поэтической относительности. В «Бессмертии» Кундера подойдет к этой теме с другого конца: со стороны реальности. «Реальность давно перестала быть для человека тем, чем была для моей бабушки, знавшей все по собственному опыту: как печется хлеб, как строится дом. У нее был личный контроль над действительностью». Реальность современного человека больше напоминает виртуальность, которую творят телевизор, опросы общественного мнения и прочие имагологи, победившие настоящую реальность. Героиня «Бессмертия» Аньес однажды спросила отца, крупного математика, верит ли он в бога. «Отец ответил: "Я верю в компьютер Творца". Отец никогда не говорил "Бог", а всегда только "Творец", словно хотел ограничить значение Бога лишь его инженерной деятельностью. Но может ли человек договориться с компьютером? И посему она спросила отца, молится ли он. Он сказал: "Это все равно как если бы ты молилась Эдисону, когда у тебя перегорит лампочка". Аньес думает: Творец вложил в компьютер дискету с подробной программой и потом удалился. Но одно дело быть покинутым Богом наших предков, и совсем другое, если нас покинул Бог - изобретатель космического компьютера». А программа работает и в его отсутствие и никто не может ее изменить. Но программа не является «провидческой антиципацией будущего, а указывает лишь пределы возможностей, внутри которых вся сила предоставляется случайности». Это пример литературно-кибернетического осмысления мира, который покинул бог. Автор современной интеллектуальной драмы Том Стоппард следует традиции Оскара Уайльда и Бернарда Шоу, отчасти Бертольда Брехта и демонстрирует очарованность наукой почти в каждом произведении. Например, в пьесе «Аркадия», 1993, которую окрестили «самой умной пьесой 20 века». Автор признавался, что был вдохновлен двумя произведениями: «Теорией хаоса» Дж. Глика и биографией Байрона. В пьесе два временных пласта: 1809-1812 и рубеж 20—21 веков. Героиня Томасина, гениальная девочка из 19 века, размешивая рисовый пудинг, задумывается об энтропии (Ты кладешь в рисовый пудинг ложку варенья и размешиваешь. Но если помешать в обратном направлении, снова в варенье они не превратятся. Пудингу совершенно все равно, в какую сторону ты крутишь, он розовеет и розовеет - как ни в чем не бывало), предвосхищая открытие Клаузиуса, и Томпсона, и Планка и второй закон термодинамики. Кроме того, она составляет график теплообменного процесса, из которого следует, что вселенную ждет ледяная смерть. Ученые рубежа веков видят, что математических подсчетов Томасина не делала, просто видела суть вещей как на картинке. Важным толчком в понимании энтропии для Томасины стала теория карнального объятия, с которой ее знакомит учитель Септимус. Это для маленькой Томасины – пример взаимодействия нагретых тел («Госпожа Чейтер тоже знает, как распаляются тела. Она может опровергнуть Ньютона в два счета»). Томасина – тот редкий тип ученого, которого заставляет задуматься не колокол, а колокольчик, не сделанный человеком артефакт, а сама природа, загадка творения, сам человек. Она не исключает человеческий момент науки, а исходит, прежде всего, из него: она собирается числами выразить природу (уравнение для листка). Она хочет вывести формулу будущего, исходя из предположения, что бог не абсолютный ньютонианец, то есть не детерминист, и в итоге она получает итерационный алгоритм, над которым бьется вооруженный компьютером талантливый ученый Валентайн, ее потомок. Томасина единственная, кому нравится проект сада, предложенный Ноуксом, который хочет аркадскую идиллию классического английского парка превратить в буйство и асимметрию, в готический роман с пейзажем. Этот проект совпадает с представлениями Томасины о новой неэвклидовой геометрии, задолго до Лобачевского и Эйнштейна («Горы - это не пирамиды, а деревья - не конусы. Господь, наверно, любит только архитектуру да артиллерийскую пальбу - иначе дал бы нам еще какую-нибудь геометрию, не евклидову. Она ведь существует - другая геометрия. И я ее открою, уже открываю»). Она опередила свое время и в науке, и в свободе воли настолько, что драматург, ради закона правдоподобия, позволяет ей исчезнуть – сгореть в пожаре на свое семнадцатилетние (а огонь увеличивает количество теплоты в мире). Ее учителя Септимуса автор превращает в отшельника, который будет до своей смерти искать способ спасти мир от ледяной смерти с помощью старой доброй алгебры. Второй закон термодинамики произвел впечатление на антрополога Леви-Стросс (может быть послужил прототипом Септимуса), который осознал, что этот закон влияет на историю, абсолютно исключает повторяемость, циклизм. Идея повторяемости устаревает. Леви-Стросс тоже стал искать спасение если не мира, то мифа, как метафоры вечного возвращения, и нашел его в структурном анализе. В результате Леви-Стросс приходит к утешительному для мифа выводу: «Там процессы обратимы и информация, которую они передают, не деградирует, она просто переходит в латентное состояние, ее всегда можно вернуть обратно. В этом роль структурного анализа». Томасина идет дальше Леви-Строссы. Она говорит, что «если отбросить отрицательные формы, все снова обретает смысл». То есть мир обречен, но если он зарождался именно так, то и следующий мир возникнет по этому образцу. Идея повторяемости устаревает в пределах одного мира, и сохраняет силу для бесконечности миров. Горизонт познания невероятно расширяется, если выбрать верную систему координат. Стоппард считает, что научные открытия и способы их достижения двусмысленны. Одно карнальное объятие приводит к открытию энтропии, а другое (объятие идиотки Клеопатры) – к уничтожению Александрийской библиотеки. У Стоппарда нет ответа что лучше: детерминизм (все события обусловлены), в котором нет места свободе воли («все - от самой далекой планеты до мельчайшего атома в нашем мозгу - поступает согласно ньютонову закону движения») или вселенная Эйнштейна, которая допускает свободу воли. Ученые Стоппарда опасаются последних ответов («Цель, в сущности, ничто, и возвышает нас не цель, а сама жажда познания»). Ханна – образец ответственного ученого («хапуга» от науки Бернард – ее антипод), отказывается верить в загробную жизнь. – Что будет с человечеством, когда будут раскрыты все тайны и утрачен последний смысл? – И будем танцевать, – отвечает Томасина, потому что она знает, что на каждый последний ответ найдется новый вопрос. Стоппард приходит к тому, что важны не последние ответы, а сам путь к ним, даже если этот путь ведет из идиллии к мрачным предсказаниям. Утопии нет, земной рай едва ли достижим, но движение к этому раю, то есть прогресс и сам путь – это и есть рай (см. «Берег Утопии»). Из теории нагретых тел Томасины следует, что именно любовь и чувственность вносит в мир ту долю непредсказуемости, которая не дает нам жить по закону Ньютона, обращая детерминизм в хаос (энтропия). Таким образом, современная наука в современной литературе – это ее новая мифология, которая позволяет человеку познавать мир и преодолевать свои страхи. Научные открытия в наши дни стремительно мифологизируются. Мир постепенно теряет свою прозрачность и проницаемость. Современная наука становится фактором, заставляющим пересматривать и переосмысливать не только сюжетные и образные архетипы (вместо ящика Пандоры – ящик с биологическими отходами), но и простейшие бинарные оппозиции, которые лежат в основе представления человека о мире. Порядок превратился в хаос? Не станем разделять порядок и хаос на положительный и отрицательный полюса, как Парменид, ведь само осознание хаоса, то есть глобальной относительности всего, предполагает новый процесс внесения в него нового порядка. |