Курс. ОПД.Р.1 Практикум по орфографии и пунктуации. Практикум по орфографии и пунктуации 031000. 62 филология Форма подготовки Очная
 Скачать 3.66 Mb.
|
|
Раздел III 1. Кто никогда не был на вершине Ивана Великого, кому никогда не случалось окинуть одним взглядом всю нашу древнюю столицу с конца в конец, кто ни разу не любовался этою величественной, почти необозримой панорамой, тот не имеет понятия о Москве, ибо Москва не есть обыкновенный большой город, каких тысячи; Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметрическом порядке, нет! у нее есть своя душа, своя жизнь. Как в древнем римском кладбище, каждый ее камень хранит надпись, начертанную временем и роком, надпись, для толпы непонятную, но богатую, обильную мыслями, чувством и вдохновением для ученого, патриота и поэта! Как у океана, у нее есть свой язык, язык сильный, звучный, святой, молитвенный!.. Едва проснется день, как уже со всех ее златоглавых церквей раздается согласный гимн колоколов, подобно чудной, фантастической увертюре Бетховена, в которой густой рев контрабаса, треск литавр, с пением скрыпки и флейты образуют одно великое целое; и мнится, что бестелесные звуки принимают видимую форму, что духи неба и ада свиваются под облаками в один разнообразный, неизмеримый, быстро вертящийся хоровод!.. О, какое блаженство внимать этой неземной музыке, взобравшись на самый верхний ярус Ивана Великого, облокотясь на узкое мшистое окно, к которому привела вас истертая, скользкая витая лестница, и думать, что весь этот оркестр гремит под вашими ногами, и воображать, что все это для вас одних, что вы царь этого невещественного мира, и пожирать очами этот огромный муравейник, где суетятся люди, для вас чуждые, где кипят страсти, вами на минуту забытые!.. Какое блаженство разом обнять душою всю суетную жизнь, все мелкие заботы человечества, смотреть на мир — с высоты! На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романическая Марьина роща, и перед нею лежит слой пестрых кровель, пересеченных кое-где пыльной зеленью бульваров, устроенных на древнем городском валу; на крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада — Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы — все хранит отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться. Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другой гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темнолиловому своду, озаряя горы, покрытые девственными снегами. Направо и налево висели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня. (По М. Лермонтову) 2. Мы тронулись в путь; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; по мере того как мы продвигались, воздух становился так редок, что было больно дышать и кровь поминутно приливала в голову; но со всем тем какое-то радостное чувство распространилось по моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром, — чувство детское, не спорю, — но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять. Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурей, но на востоке все было так ясно, золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли. И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар; желтые обрывы, исчерченные промоинами; а там, высоко-высоко, золотая бахрома снегов; а внизу Арагва, обнявшись с другой, безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою, ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуей; голубоватый туман скользит по ней, убегая в теснины от теплых лучей утра; направо н налево гребни гор, один выше другого, пересекаются, тянутся, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы похожие одна на другую, — и все эти снега горят румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки. (По М. Лермонтову) 3. Чтобы от села Палицына достигнуть этой уединенной пещеры (народ прозвал ее Чертовым логовищем, и предания населили ее кикиморами), должно идти усеянной кочками долиной, а потом еще версты три пробираться через лес. Лес невысокий, но густой; иногда встречаются ямы, гнезда бурею вырванных деревьев, коих сгнившие колоды, обросшие плющом, как крепостные рогатки, преграждают путь. Пройдя таким образом около двух верст, услышишь что-то похожее на шум падающих вод (хотя человек, не привыкший к степной жизни, не различил бы этот ропот от говора листьев): на дне оврага — небольшой, но чрезвычайно быстро катящийся родничок, покрывающийся по временам пеною, которая белее пуха лебяжьего, останавливается клубами у берегов, держится несколько минут и, вновь увлечена стремленьем, исчезает в камнях и рассыпается об них серебряно-радужными брызгами. Начинающаяся на краю оврага тропинка ведет к маленькой поляне с тремя курганами посредине; покрытые дерном и сухими листьями, они похожи на могилы древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменится при виде ведущих под каждый курган отверстий, служащих как бы сводом для подземной галереи; отверстия так малы, что едва может вползти человек, но, когда сделаешь несколько шагов, пещера начинает расширяться, и, не задевая локтем стены, три человека могут идти рядом. Все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, но галерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: идя несколько сажен отлогим скатом, она вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению: она оканчивается обрывом (какни говори — две сажени не шутка!). Но тут оканчиваются все искусственные препятствия: она идет назад, параллельно верхней своей части, и впадает в широкую круглую залу с впадинами в стенах в виде нишей; посредине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный: возле столба заметна яма, быть может служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам; среди безмолвия залы слышится журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, .вероятно с намерением, в стене, пробирается вдоль нее н, скрываясь в другом отверстии, исчезает; не умолкающий ни на миг шепот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи, как песни узника оживляют безмолвие темницы. (По М. Лермонтову) 4. Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то заволакивалось облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, умный глаз. Я сидел и глядел кругом и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не робкое, холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно менялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно в ней вес улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез принимали отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червоным золотом, а красивые стебли папоротников, уже окрашенных всвой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца. Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кой-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что омытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом лесу, с своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не слишком люблю это дерево - осину — с ее бледно-лиловым пнем и серо-зеленой, металлической листвой, которую она как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь среди низкого кустарника, она приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться, вдаль, Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, добрался до березового леска, угнездился под одним деревцом, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул там безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам. (По И. Тургеневу) 5. Он (Яков) глубоко вздохнул и запел… Первый звук его голоса был слаб и неровен и, казалось, не выходил из его груди, но принесся откуда-то издалека, словно залетел случайно в комнату. Странно подействовал этот трепещущий, звенящий звук на всех нас; мы взглянули друг на друга, а жена Николая Иваныча так и выпрямилась. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем, за вторым — третий, и, понемногу разгорячась и расширяясь, полилась заунывная песнь. «Не одна во поле дороженька пролегла» пел он, и всем нам сладко становилось и жутко. Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь. Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Песнь росла, разливалась. Яковом видимо овладевало упоение: он уже не робел, но отдавался весь своему счастью: голос его не трепетал более — он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой пронзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся. Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянию зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому морю. навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но видимо поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участьем. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло .чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед нами, уходя в бесконечную даль. У меня, я чувствовал, закипали на сердце, и поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… я оглянулся — жена целовальника плакала, припав грудью к окну; Николай Иваныч потупился, Моргач отвернулся; Обалдуй, весь разнеженный, стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку; и по железному лицу Дикого Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился. Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался. Никто не крикнул, даже не шевельнулся; все как будто ждали, не будет ли он еще петь; но он раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчаньем, вопрошающим взором обвел всех кругом и увидел, что победа была его… (По И. Тургеневу) 6. Небольшое село Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем, лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя, как бездна, вьется, разрытый и размытый, по самой середине улицы и пуще реки (через pеку можно по крайней мере навести мост) разделяет обе стороны бедной деревушки. Несколько тощих ракит боязливо спускаются по песчаным бокам; на самом дне, сухом и желтом, как медь, лежат огромные плиты глинистого камня. Невеселый вид, нечего сказать, — а между тем всем окрестным жителям хорошо известна дорога в Колотовку: они ездят туда охотно и часто. Был невыносимо жаркий июльский день, когда я, медленно передвигая ноги, подымался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка. Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея: парило и пекло неотступно, и, покрытые лоском, разинув носы, грачи и вороны жалобно глядели на проходящих, словно прося их участия: одни воробьи не горевали и, распуша перышки, еще яростнее прежнего чирикали и, дерясь по заборам, серыми тучами носились над зелеными конопляниками. Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью, и покрытый гусиным пухом, черный, словно каленый пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле, овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет, наконец, этот невыносимый зной. Усталыми шагами приближался я наконец к жилищу Николая Ивановича, возбуждая, как водится, в ребятишках изумление, доходившее до напряженно бессмысленного созерцания, в собаках — негодование, выражавшееся лаем, до того хриплым и злобным, что, казалось, у них отрывалась вся внутренность и они сами потом кашляли и задыхались, — как вдруг на пороге кабачка показался мужчина высокого роста, без шапки, во фризовой шинели, низко подпоясанной голубым кушачком, дворовый на вид. (По И. Тургеневу) |